Страница - 18

— Ай, Нургали, а ты, вообще-то, помнишь, что этот утес был раньше двуглавым? — спросил он.

— Как это, двуглавым?

Поначалу Нурекен не понял слов ровесника. Однако Канапия своего вопроса повторять не стал, не обратив внимания на то, что собеседник его не понял. Увлекшись собственными мыслями, он, видимо, разворошил что-то в памяти и заговорил сам с собой:

— Да-да... теперь я точно вспомнил: две было вершины. Будто пара волчьих клыков... А теперь, посмотри-ка, только одна осталась! И с каких, интересно, пор она одна? Может, директор Тусипбеков все-таки сдержал свое обещание да взорвал динамитом одну вершину, а вторая чудом уцелела?..

Нургали тоже, вздернув свою седую бороденку, задрал подбородок и всмотрелся в скалу.

— Что ты, старик, тут путаешь? — сказал он, словно бы оскорбившись, потому что ничего, кроме торчащего копьем одинокого пика, так и не заметил. — Когда это ты видел, чтобы вершина этой горы была двугрудой?

— Видел, она и была двугрудой.

— Не ври, побойся Бога!

— А чего мне бояться?.. Я все помню — вершин было две.

— Ай, да разве тебя переспоришь! — махнул рукой Нургали.

— Ну вот, вечно вы человеку не верите, — завелся Канапия. — Пора детства сохранилась в моей памяти так, будто это было вчера. И тогда у этого утеса было две вершины.

— Я ведь тоже был когда-то ребенком. Отчего же я этого не видел?

— Ты, Нуреке, видать, просто не замечал. Ну, вспомни, ведь их было две?

— А я и вспомнил — одна!

— А я говорю, две!

— Нет, одна...

Когда старики, внезапно сцепившись, затеяли между собой спор, к ним, ведя в поводу мухортую кобылу, подошел Лексей. Оба тут же обратились к нему с просьбой рассудить их.

— Эй, Лексей, ты помнишь свое детство? Сколько вершин было раньше у Тасшокы? — с ходу налетел Канапия.

— Их ведь не две было, а одна? — спросил в свою очередь Нургали.

— А разве не две, ну, Лексей, напряги-ка память?

— Одна! — упрямо буркнул Нурекен.

— Нет, две, говорю же тебе, две!

— Эй, да прекратите наконец спорить! — прикрикнул на сверстников ничего не понимающий Лексей. — Что с вами случилось, уж не горячка ли прихватила?

— Боже упаси... Какая там горячка, откуда ей быть, если гребень плешивому уже давно не нужен?.. Просто поспорили мы с Нурекеном насчет Тасшокы. Раньше у него было две вершины, а я вот никак не могу заставить нашего спорщика Нургали признать это, — пожаловался Канапия, давая понять, что ровесник измучил его своим упрямством.

— Спорщиком меня называет... Ты сам настоящий спорщик! — проворчал сердито Нурекен.

— Что бы ты ни болтал, а вершин все равно было две.

— А я говорю, одна!

Лексей, прищурившись, окинул взором скалу. Долго вглядывался, как будто впервые ее видел. Затем, повернувшись к двум старикам, застывшим в немом ожидании его судейского решения, коротко пояснил:

— Я ведь не здесь, а в глубинке, среди кержаков рос... Откуда мне знать, что было с этой скалой раньше? — и он, пришпорив коня, поспешил прочь, а спустя минуту углубился в березовую рощу и скрылся из глаз.

Не услышав от Лексея слов, которые положили бы конец спору, два старика, потерявшие надежду его разрешить, сплюнули в досаде наземь и повставали с мест. Даже не стряхнув налипшие сзади на штаны травинки да колючки, не сказав друг другу больше ни слова, они сразу разошлись в две противоположные стороны, а затем вразвалочку побрели назад в аул, причем двумя разными тропами.

«И чего я так разнервничался, зачем глотку драл из-за того, что яйца выеденного не стоит? — отойдя немного, стал переживать Нургали. — Как говорится, болтуна одолеет лишь пустомеля, а пустомелю — безбожник. Спутался, дурень, с Канапией себе же на беду! Да пусть у Тасшокы не две, а целых три вершины было, какое мне до этого дело? Тьфу, всё козни шайтановы!»

Не родился еще в Мукуре человек, который обрел бы авторитет в споре со смутьяном и болтуном Канапией. Об этом хорошо знал и Нургали. Однако разве вытерпит душа, если кто-то, выпучив глаза, бессовестно врет и несет несусветную чушь? А вообще-то, за острой вершиной Тасшокы не числится ведь его кровный долг, чтобы так надрываться в споре...

«И почему у этого Канапии нос все время красный? — снова задумался Нурекен. — Понятно, Лексей... у него тоже нос всегда красный... так он ведь любитель горькой.. А что случилось с носом Канапии? Вероятно, распух и покраснел оттого, что он слишком долго спит. Тьфу!»

На подходе к аулу он заметил барахтающегося в ручье библиотекаря Даулетхана и повернул в его сторону.

Нургали не раз слышал о том, что этот джигит с давних пор собирает родословную летопись аула. Но верны ли эти слухи, и если верны, то что это за летопись, он Даулетхана еще ни разу не спрашивал, даже встретившись с ним лицом к лицу. На этот раз решил все-таки удовлетворить свое любопытство.

С мыслью вытянуть парня на разговор и разузнать, что за невидаль он собирает, Нурекен встал на берегу и в ожидании наблюдал, пока библиотекарь, охая и ахая, купался в холодной воде ручья.

— Ассалау, агатай! — завидев старика, поздоровался Даулетхан, проглотив концовку традиционного приветствия.

— Уагалейкумсалем! — поздоровался и Нургали.

— Хотите мне что-то сказать? — выйдя из воды и вытирая тело полотенцем, поинтересовался библиотекарь, приближаясь к Нурекену.

— Светик мой, говорят, ты собираешь какую-то нужную вещь?

— О какой же вещи вы говорите?

— Про родословную я...

— А-а, я действительно ее собираю. Только это не «родословная», как все ее называют, а энциклопедия.

— Что ты сказал?

— Энциклопедия, говорю... А полное название — «Энциклопедия аула Мукур». По моим сегодняшним прикидкам, все вместе должно уложиться в три тома.

— А-а, вот оно как...

— Да, агай!

Не зная, что еще спросить, Нургали замялся. Мысленно предположил, что этот джигит, который целыми днями просиживает в библиотеке и наверняка проглотил гору книг, скорее всего, хорошо осведомлен во многих вопросах. Он сразу вспомнил свой недавний неприятный спор с пустомелей Канапией и с надеждой спросил:

— Милый, раз уж ты пишешь книгу, то и об этом, наверное, знаешь... Скажи, а сколько вершин было раньше у Тасшокы?

Даулетхан, растиравший полотенцем спину, прямо остолбенел от столь неожиданного вопроса, недвижно застыл на несколько мгновений и в конце концов переспросил:

— Какая, говорите, вершина?

— Тасшокы... Я про вон тот островерхий утес говорю. Раньше их две было или одна?

Даулетхан, глянув в сторону Тасшокы, спросил, как будто сам ничего не увидел:

— А сколько вершин сейчас?

— Как, сколько... Одна!

Повесив полотенце на шею, парень подошел к ближайшему бугорку и присел. Нургали, прихрамывая, направился к нему и устроился рядышком.

— Агатай, — начал библиотекарь с таким видом, будто приступает к важному разговору, — я писатель и пишу энциклопедию только о жителях аула Мукур, то есть я исследователь, которого интересуют люди. Ясно вам? Ну а две или три вершины было на какой-то из скал Алтая, никакого отношения к моей энциклопедии не имеет.

— Даулет, милый, я догадывался, что это вряд ли потребуется для твоей родословной. Только вот поспорили мы с Канапией. Он талдычит «две», а я говорю, вершина одна была. Вот и понадеялся, что ты подтвердишь мои слова и пристыдишь Канапию за вранье.

— Ладно, агай, раз вы так посчитали, ради вас я готов любого убедить! — с твердой уверенностью пообещал Даулетхан.

— Пусть множатся твои успехи, светик мой! — поблагодарил Нургали библиотекаря и, подтянув протез, собрался было встать, однако Даулетхан легонько взял его за руку и сказал с улыбкой:

— Ваш вопрос, агатай, открыл для меня еще одну грань вашего характера... Оказывается, вы по-настоящему любите природу!

Не зная, что на это сказать, Нургали смущенно замялся. Что же касается библиотекаря, тот вдруг стал изливать поток таких красивых и возвышенных слов, которые Нурекен сроду, с тех пор как помнит себя, не слыхивал:

— Вас восхищают не только пышные сенокосные луга, этот девственный лес и сверкающие гладью озера; как оказалось, вы еще способны получать восторженное впечатление от неприглядного облика сиротливо торчащей скалы и в этой голой черной громадине черпать духовное вдохновение! Похоже, даже в черном камне вы видите Божье творение и ищете поэзию. Такого качества у других наших земляков и в помине нет... Жаль, Нуреке, что вы не стали членом общества защиты природы, а то бы таких успехов на этом поприще добились... Искренне жаль... Я бы тогда включил вас в «Энциклопедию аула Мукур», которую собираю, как незаурядную личность, то есть в качестве одного из выдающихся представителей аула. Тем не менее, я о вас все равно напишу... да-да, дам отдельную биографическую колонку под названием «Нургали Тлеубаев», где будут такие строки: «Преданный друг природы. Человек с чуткой душой, под чьим неусыпным вниманием находятся все природные богатства аула, вплоть до камней и скал».

— Даулет, голубчик, а может, не стоит этого писать... именно вот так, а? Неудобно как-то, — сказал, окончательно смутившись, Нурекен.

— Не-ет, так и напишу! — возразил библиотекарь, настаивая на своем. — Я считаю, это замечательная идея!

— Стыдно же! Как я после этого людям на глаза покажусь?..

— А что тут стыдного? Ничего стыдного нет... Ни одна яркая новость, ни одно заметное явление в этом ауле не должны остаться без пристального внимания. Мой же долг — все это абсолютно правдиво отразить в своей энциклопедии. Только в этом случае моя цель создания истории аула Мукур будет достигнута, а книга действительно обретет истинно художественный уровень.

— А что еще там про меня есть? — робко спросил Нургали и виновато посмотрел на Даулетхана, точно совершил воровство.

— Все есть, — не моргнув глазом, ответил библиотекарь. — Все есть, Нуреке. Вся ваша биография, весь ваш жизненный путь описан... И не только ваш, там собраны биографии всех жителей этого аула. Отражены характеры и нравы аулчан, их профессии и происхождение, трудовой и жизненный путь, рассказывается об их семьях и детях, дана прочая интересная информация — все это собрано и в систематическом виде зафиксировано. Без этого фактического материала энциклопедия теряет цену и свое значение... К сожалению, я пока не успеваю отразить в ней все, о чем сказал. Нет такой возможности — душа, как говорится, соловьем поет, а вот времени, проклятого, не хватает.

— А почему ты не прочтешь людям, ну... то, что уже написал?

— Нет, сейчас читать ее нельзя.

— Отчего же?

— Энциклопедия — это вещь священная. Она создается не для нас с вами, это — носитель памяти, который пишется ради будущих поколений. И поэтому все три тома должны увидеть свет только тогда, когда мы с вами благополучно умрем.

— Надо же... Выходит, книга в обязательном порядке должна дожидаться нашей смерти?

— Непременно, Нуреке... Так всегда происходит с бесценной вещью, с духовным наследием, которое обретает статус завета отцов грядущим поколениям.

— И все же, Даулет, дорогой, как бы не закралось в твою родословную что-нибудь неприличное и постыдное о нас, стариках...

— А я, Нуреке, излагаю только безоговорочную правду... Это главный принцип мировых энциклопедистов.

«Такого умника, пожалуй, ни за что не уговоришь — знай себе тарахтит, а толком ничего не скажет, ну вылитый хитрец Тазшабала*», — подумал Нургали, тяжко вздохнул и, скособочившись, встал с места. Попрощавшись с библиотекарем, пошел своей дорогой, понурив голову точно обиженный ребенок.

— Агай, вы не обижайтесь, — крикнул ему вдогонку Даулетхан. — У меня нет права на ложь, я пишу одну только правду, без всяких прикрас.

«Правду», говорит, а правда — это, очевидно, события, пережитые в том числе и им самим, предположил он. А какие такие события произошли с Нургали на глазах у Даулетхана, чтобы он мог стыдиться за них?

Как бы Нурекен ни размышлял по этому поводу, но никаких позорных поступков, которые могли бы запятнать память о нем в глазах будущих потомков, он вспомнить так и не сумел.

* * *

К стыду Нургали, такой неприличный поступок, случай, о котором даже вспоминать неудобно и который вполне может лечь на память о нем пятном позора, в жизни Нурекена, оказывается, все-таки был.

Это происшествие, случившееся давным-давно, он совершенно неожиданно воскресил в памяти в тот же день, вечером, когда улеглась дневная суета, и семья устроилась за дастарханом поужинать...

Стоило только Нургали вспомнить о своем легкомысленном бесстыдстве, как руки затряслись, будто пораженные током, и он пролил чай из протянутой Бибиш фарфоровой пиалы на стоящую в центре сковороду с картошкой.

Сгрудившиеся за столом внучата, которые только что дрались за хрустящие ломтики жареной картошки, прилипшие ко дну сковороды, разочарованно посмотрели на деда и нехотя встали из-за стола, заявив, что не станут есть картошку, залитую чаем. А самая младшая из них — Манар, зажмурив глазки и скривив обиженно ротик, расплакалась навзрыд, из-за того что вкусная картошка «испортилась».

— Эй, Нуреке, да что это с тобой? — выразила досаду и Бибиш.

Всякая охота пить чай у Нурекена напрочь исчезла. Настроение моментально упало, а душу охватило смятение. 

Не напрасно он с некоторым подозрением отнесся к тому, как этот джигит-библиотекарь с бегающими, точно у зайца, глазками морочил ему мозги, стараясь умаслить лестью и вскружить голову, сердце-то, будь оно неладно, все равно беспокоилось, словно предчувствовало что-то.

Ну и ну, и как только этот умник докопался до поросшего быльем случая, который даже из его собственной головы вылетел в незапамятные времена? Не иначе как люди «добрые» постарались — донесли все-таки! Стыд-то какой, не зря говорят: на воре шапка горит!

Выйдя за калитку, Нургали вольготно расположился на скамейке, стоявшей за плетнем и удобно вытянул ногу с протезом.

Уже стемнело, но балбес Рахман все еще не подключил свет. Видимо, никак не может добраться до мотора, шатается, как обычно, где-нибудь на другом конце аула.

— Ассалау, коке!

Когда прямо перед ним внезапно, точно из-под земли, выросла чья-то громадная фигура и прокричала ему в самое ухо это приветствие, Нурекен от неожиданности вздрогнул.

— Как вы, отец, поживаете? Как здоровье, все ли благополучно? Как семья, дети, внуки да правнуки? Что, наслаждаетесь теперь отдыхом да тратите заслуженную пенсию? А какие вести от вашего курносого... ну, того, что моряком служит?..

Он пристально вгляделся в лицо стоявшего перед ним парня, пытаясь понять, что за беспардонный болтун закидал его вопросами, — оказалось, балбес Рахман собственной персоной. Вот легок на помине, только о нем подумал, а он тут как тут, шайтан!

— Что, отец... не признали? Я же Рахман, — представился балбес, согнувшись к старику коромыслом.

— Узнаю... — успокоил его Нургали. — Но никогда не думал, что ты, балбес, так много болтаешь. Я даже ответить на твое приветствие не успел, а ты уже меня своими вопросами с головой засыпал!

Рахман удивленно уставился на Нурекена, постоял немного в изогнутом положении, потом передернул плечами и буркнул:

— Не поймешь этих стариков: поздороваешься — плохо, не поздороваешься — опять не угодишь! — Выпрямившись, он тут же развернулся и, разбрызгивая ботинками грязную воду из луж, скрылся за углом изгороди.

«Наверно, пошел запустить мотор да зажечь наконец-то свет, — предположил Нургали. — Только вот почему молодежь вечно глотает концовку приветствия? Тот, с бегающими заячьими глазками, тоже лишь “ассалау” сказал, а куда они оба “магалейкум” дели?»

Прозвище «балбес» присвоил Рахману именно Нургали. А вслед за ним и все аулчане, и старшие, и младшие, стали звать Рахмана «балбесом». Если не считать того, что он отпустил длинные, распущенные космы по подобию юных аульных хохотушек, Рахман, вообще-то, парень неплохой, симпатичный и стройный джигит, крепкий, как ветвистое дерево.

— Ата, его прозвище не «балбес», а «борзый», — когда-то давно поправил отца тот самый курносый сынок, что служит теперь в армии.

— Прекрати, что еще за «борзый» такой? Разве это не порода собаки? — удивился Нурекен.

— Не знаю, ата, во всяком случае, все друзья зовут его «борзым».

— Заслужил, видать...

Этот самый балбес Рахман — всемогущий моторист Мукура, то бишь «бог» электрического света. Всем известно, что в теперешнее время без электрического тока большинство дел просто невозможно осуществить. Поэтому специальность моториста в любом из аулов здешней округи весьма престижна.

В этом смысле и Рахман в Мукуре человек очень уважаемый и авторитетный. Будет он подавать освещение до двенадцати ночи или до самого утра, а может, и вовсе не станет его подключать, сославшись на «простуду», — это полностью зависит от «царского» настроения «его величества».

В особенности авторитет моториста возвышается до небес, так что кажется, будто даже его плевок засохнет прежде, чем долетит до земли, в те немногочисленные дни, когда в ауле происходят разного рода празднества и торжества. В таких случаях хозяева тоя заранее предупреждают Рахмана о предстоящем празднике, три дня к ряду умасливают и в знак уважения вдоволь потчуют и поят его. Если Рахман удовлетворен оказанной честью, то в день тоя его мотор тарахтит всю ночь, расцвечивая торжество ослепительными огнями, а бывает и такое, что ток подается даже средь бела дня.

...Спустя немного времени со стороны МТС послышался рев рахмановского мотора, а следом мгновенно ожил и ярко засиял светящимися окнами аул.

Вместе с загоревшимся электрическим освещением Нурекена внезапно озарила подходящая идея. Он с опаской огляделся по сторонам, словно испугался, что кто-то может догадаться, какие нехорошие мысли вертятся в его голове. На улице было безлюдно и тихо, если не считать того, что на другом ее конце, у дома Мырзахме-та, заливалась лаем собака, а со стороны клуба доносились веселые и шумные голоса молодежи, распевавшей песни под аккомпанемент гармошки.

«Кого же мне уговорить на столь сомнительное дело?.. Кто для этого сгодится?» — опять задумался Нургали, ломая голову в поисках подходящей кандидатуры. Мысленно перебрав несколько молодых парней, которые, на его взгляд, согласились бы выполнить поручение, он в конце концов остановился на мотористе. Более ловкого, более шустрого и осторожного, чем Рахман, кому вполне по силам справиться с его щекотливым заданием, среди других парней Нурекен так и не нашел.

Как говорится, на ласковый зов даже коварная змея откликнется и из норы выползет — пускай Рахман и дурень, но, если расположить его к себе, дать что потребует, то, возможно, и его зацепит сказанное. Только вот не обидел ли он парня недавней строгостью? Рахман ведь с характером, такой упрямый, упертый, ну точь-в-точь как строптивый вол, которого еще никогда не запрягали... Но и к нему ключик можно подобрать — куда он денется!

Да простит его Всевышний, «дело», что замыслил втайне Нурекен, было по сути обыкновенной кражей. Воровство — оно, конечно, и есть воровство, но даже мимолетной мысли о том, что при этом придется разбить кому-то голову или украсить «фонарем» глаз, у Нургали, конечно, не было. Да и от подлых намерений украсть чей-то скот либо обчистить чужой дом он тоже был далек. Просто хотел стащить тайком энциклопедию, которую пишет библиотекарь, чтобы та бесследно исчезла...

А разве представляет собой какую-то ценность рукописная книга? Хотя кража книги, в сущности, тоже является воровством, на уголовное преступление она вряд ли тянет. В доме Нургали книг тоже полно — вон они, повсюду валяются. Даже если кто-то перетаскает их все до одной, ясное дело, благополучию его семьи это не нанесет большого урона.

Неожиданно пришедшее и такое логичное решение волновавшей Нурекена проблемы способствовало тому, что тучи, сгустившиеся в его душе, понемногу рассеялись.

...Что поделаешь, всему виной его прежнее легкомыслие. Ветреность и необузданная энергия молодости и толкнули Нургали слепо в огонь, заставили пойти на необдуманный риск, совершить глупость, угрожающую теперь его репутации.

Когда он ныне вспоминает ту злополучную историю, до сих пор испытывает ужасный стыд и невольно съеживается, как жалкий воробышек, замерзший в студеный зимний день. Поэтому Нурекен и постарался выбросить этот неловкий случай из своей памяти.

Забыть-то действительно забыл, а толку мало. И какой только шустряк наплел о нем Даулетхану?..

Казалось бы, старая история давным-давно канула в Лету, даже его собственная память ее стерла, но, стоило только мальчишке-библиотекарю рассказать о том, что он пишет правдивую историю жизни каждого жителя аула Мукур, как настроение у Нурекена мигом сникло, видать, и в самом деле шапка на воре горит. Бдительная душа как будто сразу заподозрила неладное... А когда за столом в голову внезапно пришел тот случай, у него так затряслась рука, что не смог удержать протянутую Бибиш пиалу и пролил чай в сковороду.

Да черт с ним, с чаем, плевать на сковороду с поджаристой картошкой, главное, о чем он подумал в тот момент, — как сохранить свой нажитый годами авторитет...

Давным-давно, в начале пятидесятых годов, в местечке под названием Кокколь открылся рудник. Нургали вместе с другими мужчинами отправился туда на заработки и лет пять-шесть добывал руду.

Рудник есть рудник, работа тяжелая и вредная, так что многие лишились там здоровья, вернулись совершенно высохшими и изможденными — одна кожа да кости. Даже те, кто остался вроде бы здоров, впоследствии сплошь заболели силикозом и из жизни частенько уходили раньше срока.

Похоже, не миновал этой беды и сам Нургали: временами на него нападает такой удушающий кашель, что грудь будто тисками сдавливает; он начинает задыхаться от нехватки воздуха, краснеет до самых кончиков ушей и едва не теряет сознание.

В ту пору на Кокколе добывали очень редкий и цен-ный металл — вольфрам. На каждом из склонов округлой, словно горб нара, горы было пробурено множество глубоких, узких проходов, так называемых «штолен». Рабочие-горняки спускались в эти штольни и круглые сутки вручную, кайлом, до седьмого пота долбили породу. Затем добытую руду складывали в мешки и на спинах тащили к подножию.

Второй участок, на котором работал Нургали, находился в центральной части, ближе к вершине.

Подобно другим горнякам, он тоже уходил в горы еще засветло, зажав под мышкой узелок с завернутым женой нехитрым завтраком — тормозком. Возвращался с рудника, когда уже начинало темнеть, весь сверху донизу пыльный, грязный, чумазый и замученный настолько, что ему едва хватало сил дотащиться до дома.

Однажды — если он не запамятовал, это произошло в конце февраля или в начале марта — Нургали вместе с группой товарищей, как обычно спозаранку, взбирался к центру горы, направляясь к своей штольне. Одного из джигитов, простудившегося накануне на сквозняке, неожиданно охватил приступ сильного кашля. Это и спровоцировало беду: земля вдруг дрогнула, загудела с ужасающим ревом, словно взбесившийся дракон, и предательски задвигалась под ногами.

В мгновение ока горы и камни смешались, и всё куда-то понеслось... Во всяком случае, Нургали успел понять лишь одно: из глотки горы сорвалась гигантская лавина, и он, задыхась от снежной пыли, покатился вниз, точно невесомая шапчонка, вместе со стремительно несущимся по склону снегом.

Пришел в себя лишь в районной больнице. Стал расспрашивать о случившемся; оказалось, с горы действительно сошла лавина, из восьми шедших на смену горнорабочих в живых осталось лишь двое, причем один из них — он сам. Кого-то из горняков до сих пор не нашли, поговаривают, что его, видимо, снесло в узкое ущелье у подножия, поэтому нынешние поиски вряд ли дадут результат. Скорее всего, когда потеплеет и растает снег, тело само покажется.

Нурекен же пролежал под толщей снега около суток, пока подоспевшие на помощь его не откопали. А разве это просто — провести сутки под снегом; в результате ему ампутировали отмороженную ногу, сделав калекой на всю оставшуюся жизнь, и до самого лета он провалялся на больничной койке.

Выписавшись в начале июня, когда все вокруг уже буйно зеленело, Нургали, худой, как отощавшая за зиму овца, с трудом, припадая на здоровую ногу, дотащился до Ореля, где в то время находилось управление рудника. Целый день впустую он провел возле конторы, карауля попутный транспорт до Кокколя. В конце концов, поскольку так и не появился повод отправить туда машину, сжалившийся начальник выпросил для него в местном колхозе какую-то заезженную клячу.

Если утром отправиться в путь от управления вольфрамового рудника в Ореле, то, проведя ночевку посреди дороги, можно добраться до Кокколя в лучшем случае к вечеру следующего дня. А середина дороги — это просторное ущелье Сейсембай с пышными лугами, расположенное у подножия горы Музтау. Учитывая это обстоятельство, руководство рудника построило в Сей-сембае рубленный из сосны сторожевой домик, чтобы ехавшие в Кокколь и обратно рабочие могли здесь переночевать.

Когда Нургали, взгромоздившись на выданную колхозом клячу, дотащился до этого невзрачного домика в Сейсембае, уже совсем стемнело.

Подъехав ближе, он увидел, что перед входом стоит на привязи лошадь, а внутри сторожки, подметая пол и протирая окна, хлопочет какая-то незнакомая женщина. Не похожа ни на одну из тех, кто живет в Кокколе либо в окрестностях рудника.

Спешившись, он поздоровался с незнакомкой и, задав пару вопросов, выяснил, что женщину зовут Хади-шой, едет она со стороны Жазатыра и направляется в Катон, где живут ее родственники.

В общем, половина той короткой летней ночи прошла в обоюдной беседе. Разговор незаметно переходил от одного к другому, и в итоге Нурекен узнал, что Ха-диша сейчас женщина свободная, вдова, ее муж несколько лет назад погиб под снежной лавиной.

— Я тоже под лавину попал, на волосок от смерти был, — поделился своей бедой и Нургали. — Три месяца в больнице провалялся, вот только сейчас выписался. Но мне еще повезло — большинство из моих товарищей погибли...

Когда Хадиша услышала о случившейся трагедии, то сразу расчувствовалась, ведь и ей пришлось пережить такое же горе, глаза ее наполнились слезами. Нурекен принялся ее успокаивать, ласково погладил по волосам и неожиданно для себя самого проворно притянул женщину и крепко обнял...

Они были одни в самом сердце этой глубокой, сумрачной ночи, посреди вздымающихся громадой гор, заросших густым черным лесом. Только вдвоем... Боже мой, неужели и в этой короткой серой жизни бывают настолько счастливые мгновенья! И почему только Нургали не ощущал никогда раньше такого чарующе радостного волненья, от которого его бедное сердце то замирало, то начинало бешено колотиться, а на глаза наворачивались слезы?!.

Прежде Нурекен даже не знал ни одной строчки какого-нибудь стихотворения, а в эту ночь под наплывом доселе не изведанных чувств вдруг сам стал поэтом. Каких только стихов он не сложил в те волшебные часы, каких только возвышенных слов не посвятил Хадише! Ему хотелось обрести за спиной крылья и птицей воспарить в небеса. Хотелось взять за руку Хадишу и, громко крича от восторга, пуститься бегом в эту лунную ночь. Он мечтал взойти на покрытые вечными снегами гордые алтайские вершины. Он тосковал по ледяной воде строптивой речки Акбулкак, вьющейся по дну узкого ущелья. Ему хотелось, прижав к себе Хадишу, умчаться в неведомую даль...

Что ни говори, а эта незабываемая ночь стала для Нургали особенной. Неповторимая, полная сладкого наслаждения и потрясающих впечатлений, разбередивших самые потаенные уголки его души...

Ближе к полудню следующего дня оба сели на лошадей и, окинув друг друга долгим, пристальным взглядом, тепло попрощались.

— Я теперь в здешних местах, в Катоне останусь. Говорят, половина жизни женщины проходит в ожидании. Вот и я, видимо, буду отныне жить, ожидая вас, — тихо и грустно сказала Хадиша.

— Жди, Хадиша, жди, родная, буду жив — обязательно тебя найду! — как человек порядочный твердо пообещал Нурекен.

В тот миг он и сам искренне верил, что данное им слово крепко как камень, что он и вправду разыщет Хадишу хоть на краю света, если только сердце его не перестанет биться. Но что поделаешь... Когда навстречу добравшемуся до Кокколя Нурекену с шумом и гамом высыпали детишки, когда к нему в объятья бросилась всхлипывающая жена, он обо всем напрочь забыл.

Минутой позже он все-таки вспомнил о своем вчерашнем поступке и ощутил такое раскаяние, что не знал, куда деться от стыда. Даже не выдержал, расплакался и крепко прижал к себе детей. Уж лучше бы он сквозь землю провалился, чем являться с позором к семье, с которой так бесчестно поступил. Ей-богу, лучше провалился бы!

Мучившийся от стыда, Нурекен той же ночью дал себе еще одно обещание. Он поклялся, что отныне не поступится верностью, никогда не поддастся бесовскому искушению и ни разу больше не изменит своей жене. И постарался навсегда забыть происшедшее с ним вчерашней ночью.