Страница - 19

Что таить правду, в своей дальнейшей жизни Нурекен твердо придерживался данной себе клятвы. Ни разу больше не допустил он легкомысленных ошибок, нежно заботился о семье, о детях, всех, как и полагается, выучил, поднял на ноги. Сыну помог построить собственный дом, дочь благополучно выдал замуж. И вот теперь вдвоем с байбише они досыта наслаждаются долгожданной радостью, пестуя любимых внучат.

Помимо всего прочего, Нургали мастер на все руки — он и плотник, он и кузнец. Благодаря этому, когда Кок-кольский рудник был закрыт как «неперспективный», Нурекен, подобно другим горнякам, не остался без работы. Руки у него мастеровые, на вес золота, поэтому он сразу устроился в кузницу.

Вся его последующая жизнь и прошла в кузне, где он выполнял всевозможные заказы совхоза и соседних хозяйств: подковывал лошадей, чинил сельский инструментарий, а кроме того, латал женщинам необходимую в доме железную утварь. Из кузницы и ушел с честью на заслуженный отдых.

Словом, всю свою долгую жизнь Нургали честно работал, ни разу не запятнал своей совести, ни разу не уронил чести. Увы, если бы не тот один-единственный случай...

Откуда, интересно, библиотекарю стало все-таки известно об этом событии? Кто ему натрепал? Сам Нурекен, вроде бы, ни одной живой душе ни о чем не рассказывал...

Не-ет, напрасно он считает, что не говорил. Давным-давно, кажется, еще в тот год, когда они вернулись из Кокколя в Мукур, Нурекен, делясь с Лексеем впечатлениями о жизни на руднике, невзначай проболтался и о своей встрече с Хадишой... Или не проболтался? Нет, точно сказал...

Вдвоем, укрывшись от жен в бане, они попивали бражку и задушевно беседовали. Много лет с соседом не виделись, соскучились друг по другу, а поскольку наконец встретились, гулянка, естественно, затянулась надолго. Говорили о многом. Вот, вероятно, и слетела ненароком с языка эта история.

Понятно теперь, откуда ноги растут... Нургали уже не сомневался, от кого Даулетхан прослышал о его позорном поступке.

А если уж в скандальном разглашении тайны и в самом деле повинен Лексей, то ничего хорошего ждать не стоит. Он на этом не остановится, поди, уже донес в красках библиотекарю и историю, случившуюся после того, как Нурекен купил ишака...

Какое вообще до него дело этому чужаку Лексею, суюнши, что ли, хочет заработать?

Вспомнив свои злоключения с ослом, Нургали так разнервничался, что у него даже давление подскочило. Закинул в рот таблетку — предусмотрительная Бибиш всегда заставляла его носить лекарство с собой, и, прихрамывая, поплелся домой.

* * *

Это случилось в ту пору, когда Нургали работал в кузне.

Слава Богу, репутация у него тогда была неплохая. Если кому требовалось подковать лошадь, починить серп или косу, голову не ломали, а сразу шли к Нурекену. Несли к нему и всю сломавшуюся домашнюю утварь — от самоваров и чайников до поварешек и подставок под котлы. Просьбы так и сыпались со всех сторон: «Нуреке, сделай то, Нуреке, сделай это!» А разве сложно кузнецу что-то припаять, подремонтировать, наложить где требуется заплату — запросто! Довольные заказчики осыпали Нургали благодарностями, совали деньги. Но он ведь не тронулся умом, чтобы брать с односельчан плату, — со словами «мне ничего не нужно» возвращал все до копейки, засовывая обратно в карманы хозяев.

Так как Нургали категорически не брал денег, в следующий раз, когда возникала необходимость в его помощи, люди, выбрав иной способ признательности, стали прихватывать под мышкой бутылку. От такой платы за труды Нурекен не отказывался.

Принесенную бутылку вместе с дарителем и небольшой компанией они распивали прямо в кузне. Если же бутылочных даров набиралось сверх меры и что-то оставалось нетронутым, Нургали уносил одну-другую домой, и, уединившись с Лексеем в баньке, они опорожняли содержимое на пару, что постепенно превратилось в привычку.

С тех пор как Нурекен подружился с бутылкой, его авторитет и в собственном доме, и за его пределами пошатнулся и стал понемногу падать. Правда, к чести Нургали, он вовремя заметил скандальный позор и сразу прекратил гулянки. Не сделай он этого, шайтан и вовсе совратил бы его, довел до потери человеческого облика.

Припрятанную в ту пору в окрестностях бани бутылку Нурекен нежданно-негаданно обнаружил позднее, когда прошло уже пять или шесть лед. Помнится, он схоронил ее в огороде, чтобы утаить от зорких глаз жены: вырыл ямку глубиной с лезвие лопаты и закопал. А когда по прошествии времени вскапывал грядки, чтобы посадить картошку, и наткнулся нечаянно на забытый припас.

— Боже мой, и какая же, интересно, крепость у этой водки, ведь она столько лет в земле выдерживалась? — сразу прилип Лексей, явно намекая на то, что находку надо бы продегустировать.

— А какая у нее крепость, оценить способен только ты, — весело рассмеялся Нургали и щедро протянул соседу обнаруженное «сокровище».

— Смотри не отравись, бедняга! Сначала дай собаке попробовать! — жалостливо посоветовала Бибиш.

Однако Лексей и ухом не повел — Наполнил с бульканьем граненый стакан до краев и, зажмурившись, опрокинул в глотку.

— Ух ты! — восхищенно воскликнул он и прицокнул языком. — Крепкая! Правда, до самогона ей все равно далеко...

Эх, жизнь, и с того памятного дня минуло уже четверть века!..

Приблизительно в тот же период Нурекен, словно его бес подстегивал, впал в лихорадочное возбуждение, решившись воплотить в жизнь одну потрясающую мысль — купить для хозяйственных нужд ишака...

Да-а, забавное было времечко!

Однажды Нургали осенила поразительная идея, никому другому такое и в голову прийти не могло. Развивая свое удивительное открытие, Нурекен размышлял три дня и три ночи. Наконец пришел к определенным выводам и решил действовать.

Чтобы осуществить задуманное, сел в одну из машин, вывозивших овечью шерсть из совхоза в город, и двинул в расположенный на приличном отдалении Семипалатинск.

Работая кузнецом, Нургали ежедневно общался со множеством односельчан, однако своей необыкновенной идеей делиться ни с кем не стал. С одной стороны, сомневался, что его неожиданное открытие люди одобрят. А с другой — проявил эгоизм: он ведь тоже самый обычный человек, подвластный всякого рода чувствам, поэтому и в его душу могла закрасться легкая ревность. А вдруг его план воодушевит сородичей, а вдруг все они побросают дела и скопом двинутся в Семипалатинск? Откуда взять на всех готовый транспорт?..

Если уж ты обитаешь в ауле, без скота твоя жизнь пропащая. А взялся выращивать скот, будь добр, обеспечь его сеном и кормами. Коли не заготовишь сена впрок, то рискуешь в алтайские морозы, которые растягиваются на целых шесть месяцев, понапрасну сгубить свою живность.

Держать скотину в этих местах — дело трудное. Особенно это касается лошадей. Сена едят много, да еще и привередливы. Если сено скошено не с открытого солнечным лучам лужка на возвышенности, нос от малопитательной травы, выросшей во влажной низине, лошади с презрением воротят. Кроме того, в окрестностях Мукура обильные снегопады явление частое, поэтому пастбищ для тебеневки не то что личному, даже совхозному скоту не хватает.

Ну а в каждом домашнем подворье должна быть под седлом хотя бы одна лошадь, иначе возможности сельчанина ограничены, он просто связан по рукам и ногам, так как выбраться из аула на достаточно приличное расстояние уже не в состоянии. Ведь в те времена не то, что сейчас: народ и в помине не знал такого, чтобы можно было купить собственный мотоцикл или машину, сесть с важным видом за руль личного транспорта и прокатиться с ветерком куда потребуется.

Что же касается Нургали, он долго размышлял над тем, как вызволить односельчан-мукурцев из этого сложного, тупикового положения. И наконец нашел самый простой и самый логичный способ избавления от всех этих трудностей.

Он настолько воодушевился своим свежим, выношенным в долгих раздумьях открытием, что невольно размечтался: эх, жаль, что он не получил образования, а иначе из него наверняка вышел бы выдающийся ученый...

Все великие открытия вообще всегда бывают простыми. Решение, к которому мысленно пришел Нургали, тоже было самым обыкновенным, лежало, что называется, на поверхности. Однако, несмотря на свою простоту, оно почему-то никому в голову до этого не приходило.

А выход из сложной ситуации Нурекен увидел в том, чтобы попросту обменять часть имеющихся в пользовании лошадей на ослов... Да-да, на самых обычных длинноухих ишаков. Что касается общественных табунов, они Нургали не заботили: пусть совхоз их выращивает, коли есть такая возможность, что ни говори, но мукурцам все-таки нужны и кумыс, и конина. А вот единоличникам с небольшим хозяйством, особенно тем, у кого ограниченные возможности, когда и сено сложно заготовить в достаточном количестве, и за лошадьми как следует ухаживать некому, и места для тебеневки нет поблизости, совет Нургали обернется таким благом, что подобного люди, возможно, и от отцов родных не знавали.

...Ишак, в точности как старик Амир, животное неприхотливое и крайне терпеливое, содержать его в хозяйстве не составляет большого труда. Пускай у бедняги мясо негодное, зато как трудяга осел по-настоящему предан хозяину — вытянет любую возложенную на него работу. А поэтому он куда больше подходит для хозяйственных надобностей в такой, как Мукур, местности с суровыми зимами, нежели лошадь с ее капризным норовом и привередливым аппетитом. Факт бесспорный!

С этой мыслью Нургали, несмотря на вопли байбише, продал своего единственного коня и выехал в Семипалатинск. Отправился не в ближний Усть-Каменогорск, а именно в находящийся куда дальше Семипалатинск, и на то были веские причины... По слухам, самые породистые ослы водятся вовсе не в Усть-Каменогорске, где живет много русских, а именно в окрестностях Семипалатинска, сплошь заселенных в основном казахами. Кроме того, машина, на которой выехал Нурекен, направлялась не в Усть-Каменогорск, а именно в Семипалатинск, где водитель должен был сдать нагруженные тюки с шерстью.

К счастью, парнишка-шофер оказался одним из тех смугленьких аульных карапузов, которые выросли на глазах у Нургали, поэтому он, конечно, без лишних уговоров согласился повозить земляка по его делам.

Сдав благополучно груз, они весь день мотались по городу, объехали поочередно базар за базаром, а в завершение заглянули в ряд дворов, где держали ослов. Парень шофер, надо отдать ему должное, ни разу даже не пикнул. В конце концов на вечернем базаре выбрали вдвоем крупного, почти с быка, самца, погрузили в кузов машины, накрепко привязали поводом к борту и, проведя около двух суток в пути, вернулись в аул.

До этого момента живого ишака воочию не то что в Мукуре, во всем Катонкарагайском районе не видели. Новость разлетелась мгновенно, и все без исключения мукурцы собрались у дома Нургали и Бибиш, чтобы полюбоваться на диковинное животное. Нурекен с гордостью демонстрировал землякам своего здоровенного, как бык, осла, который прекрасно перенес двухдневную тряску в кузове грузовика.

Любопытство одолело не только мукурцев: немного спустя, взмылив коней, примчались даже добродушные аршатинские скотоводы, пасущие коров и овец на дальних отгонах.

— Бисмилля, эка невидаль! — воскликнула разочарованно Бибиш, только одна оставшаяся равнодушной к невиданному зрелищу. — И ради этого длинноухого урода ты столько дней пропадал?!

— Байбише, казахи его ишаком называют. И этот самый ишак считается вьючным животным! — задетый за живое, обиженно ответил Нургали.

Неожиданно один из мальчишек в собравшейся толпе поинтересовался:

— Ата, а как этого ишака зовут?

Нурекен поначалу не нашелся, что ответить пацану, замялся на пару секунд в нерешительности, погладил осла по хребту и наконец объявил:

— Тайкара!

Ляпнул первое, что пришло на язык, но кличка и самому понравилось. Да и ребятня тут же зашумела, оживилась, клича наперебой: «Тайкара, Тайкара!..»

Уже в сумерках, когда любопытствующий народ завершил «смотрины», Нургали отвел Тайкару в хлев и оставил там вместе с другой домашней скотиной.

Прошло какое-то время, выпал первый ноябрьский снег. К этой поре Нургали, смастерив для ишака подходящее седло, успел несколько раз верхом на Тайкаре съездить к своему братишке Жангали, пасущему овец в горах. Проезжая попутно через селения, он гордо восседал на осле, удивляя всех встречных.

Уважение земляков к Нурекену с приобретением редкого в этих местах животного заметно выросло, и все бы хорошо, только с того злополучного дня, когда выпал первый ноябрьский снег, начался для него сплошной кошмар.

Сначала посреди ночи, во время самого сладкого сна, Нургали с испугом проснулся от громкого рева. Прислушавшись, сообразил, что шум доносится со стороны хлева: к реву Тайкары примешался беспокойный хор мычащих коров и блеющих овец.

Набросив на плечи фуфайку, он тут же выскочил во двор и поспешил к скоту, подозревая, что в его владения забрался вор, а когда вошел в хлев, глазам своим не поверил: Тайкара — вот стыд-то какой! — пристроившись сзади, взгромоздился на телку. Несчастная телка, согнувшись от тяжести ишака, даже шелохнуться была не в силах, лишь страдальчески мычала.

Не всякому человеку хватит выдержки лицезреть подобный срам. Вышедшая следом за мужем Бибиш даже дар речи от смущения утратила, тут же закрыла лицо руками, развернулась и убежала в дом.

Нещадно колотя палкой прилипшего к телке осла, Нургали с трудом разъединил их. Поначалу, пораженный до глубины души бесстыдством Тайкары, он едва не задохнулся от охватившего его гнева. Но позднее, когда вернулся домой и растянулся в теплой постели, остыл, и его стал душить смех. Долго не мог потом успокоиться, пытаясь унять трясущиеся плечи и подавить безудержно рвущийся наружу хохот.

— Допрыгался! — беззлобно сказала Бибиш, не зная, плакать ей или смеяться. — Разве ты не слышал поговорку: «Сколько ни хвали ворона — соколом не станет, как ни корми осла — тулпар из него не получится»? Теперь и сам это поймешь. Попомни!..

Как в воду глядела Бибиш, будто чуяла что-то. Напрасно так веселился Нургали...

На рассвете Тайкара опять разбудил их — на этот раз он бессовестным образом набросился на корову. Поскольку дважды за ночь осел проявил подобное непотребство, Нургали наутро, взяв за недоуздок, отвел негодника в отдельный сарай и там запер.

В тот же день, когда он повел Тайкару на водопой, тот исхитрился вырвать из рук повод и помчался прямиком к телке соседа Лексея. Испуганная телка понеслась от него вскачь, но осел не отставал, преследуя ее по пятам, пока Нургали с Лексеем не удалось поймать его.

Через три дня слух о бесстыжих повадках Тайкары распространился по всему аулу. Нурекен, терпение которого вконец истощилось, решил больше не выводить осла за пределы своего двора, запер в отдельный загон, где и кормил, и поил его.

Вообще-то, пора гона у скота бывает лишь раз в году и начинается в определенное время, однако у ослов, похоже, такой благовидной «традиции» нет и в помине. Кто знает, от кого он наслушался, только Лексею было многое известно о повадках ишаков. Судя по его словам, эти животные, когда касается проявлений «любви», в чем-то сродни человеку. Зима на дворе, лето ли, им, вероятно, все равно: в любой момент они способны взбушеваться и с налитыми кровью глазами повиноваться напору мощного природного инстинкта.

— Ты совершил большую глупость, — сказал как-то Лексей, в очередной раз изображая из себя знатока. — Раз уж купил самца, нужно было в придачу и ослицу взять... А теперь вот мучайся, ведь подходящую пару ты ему вряд ли в нашей округе сыщешь. Что же прикажешь несчастному животному делать? Когда в нем кровь т раст, в глазах мутится, разве он способен что-нибудь соображать — ему тогда никакой разницы нет, пускай хоть корова, хоть теленок...

Кстати, о теленке... Простояв примерно с недельку взаперти в загоне, Тайкара сохранял спокойствие и как будто бы пришел в норму. Но в один прекрасный день прямо средь бела дня снова учудил: сломал жердь, огораживающую загон, перепрыгнул в соседний двор и накинулся на теленка.

Эта выходка ишака окончательно вывела из себя Нургали. Поскольку палки под рукой не оказалось, он снял проворно протез и со всего маху двинул им непристойное животное, пытавшееся совершить насилие над несчастным теленком. Проклятый протез разлетелся вдребезги. А ишак даже не дрогнул, лишь качнул слегка головой, в которую угодил протез, взмахнул, будто издеваясь, хвостом и спокойно отошел в сторонку.

— Продам! За десять рублей продам! — объявил в тот же день всему аулу расстроенный Нургали.

Осел, которого муж приобрел гораздо дороже, да еще за деньги, вырученные с продажи единственной лошади, которого он с такими хлопотами доставил аж из самого Семипалатинска, ни на что не сгодился, а средства, как оказалось, были пущены на ветер. От этих мыслей Бибиш не на шутку расстроилась и едва не разревелась от горя.

— Да лучше бы ты деньги за лошадь в сберкассу положил, а я бы потом детишкам новую одежду купила! — горько упрекнула она мужа.

— Не переживай, Бибиш! Будет твой старик здоров — деньги заработает, — успокоил старуху Нурекен. — Давай сначала подобру-поздорову избавимся от этого мерзавца!

Но, как бы громогласно ни оповещал Нургали народ о своем намерении продать осла, избавиться от него с легкостью не получилось. Люди, прослышав о небывалой распущенности Тайкары, даже за жалкую десятку не желали его покупать.

— Лексей, у тебя ведь язык хорошо подвешен, помоги продать паршивца, исхитрись и всучи кому-нибудь, а я уж в долгу не останусь, водочкой тебя задарма напою! — обратился он с мольбой к соседу.

Жалея измученного приятеля, Лексей обошел несколько домов в ауле. Но хозяева всюду, только заслышав о Тайкаре, страдальчески хватались за головы и наотрез отказывались. «Даром не возьмем, даже если приплатит сверху, брать не станем. Пусть отвезет его обратно туда, откуда взял», — отмахивались аулчане.

А привез-то ишака Нурекен издалека, спору нет, если б он снова отвез его в Семипалатинск, худо-бедно, да как-нибудь сбыл бы там. Однако когда теперь, как в прошлый раз, подвернется попутный транспорт, чтобы добраться в такую даль?..

— Пристрелю! — заявил Нургали, когда понял, что от осла ему не избавиться. — Отведу на край обрыва, с которого свалился Мырзахмет, и застрелю!

— Зря ты так, не бери грех на душу! — всполошился Лексей. — В чем повинна скотина? За что ее стрелять?

— Еще спрашиваешь! Будто не знаешь, каким блудливым негодяем он оказался!

— Ты его сам блудливым сделал... Надо было сразу в придачу к нему ослицу покупать. Что ж ему, бедняге, делать-то, он ведь, как-никак, тоже мужского роду-племени...

— Ай, и ты хорош! К чему мозги мне паришь?

— Ты, Нургали, потерпи чуть-чуть... Съезжу-ка я к Степану Колмогорову в Ботапское ущелье... Помнишь этого пасечника?.. Попробую переговорить с ним. Вполне возможно, если не станем требовать плату, а предложим даром, он согласится взять твоего осла.

— Какая плата?! Наоборот, если он вдруг заартачится, я готов ему сверху целых сто рублей приплатить. Уговори, придумай что-нибудь и уломай...

— Откуда ты собираешься взять деньги, бедолага, чтобы сверху приплачивать? — зароптала тут же Бибиш.

— Ради такого дела найду! По людям пойду, но обязательно найду! — уперся рассерженный Нургали.

К счастью, Лексей все-таки уговорил Колмогорова взять ишака даром. Надев на него новехонький недоуздок, навьючив на спину седло, Нурекен вручил повод Лексею и, попросив его передать пасечнику огромное спасибо, отправил Тайкару к новому хозяину.

Проводил и облегченно выдохнул «ух», словно гора с плеч свалилась. А на следующий день дрых без задних ног до самого полудня.

Да будь он проклят, этот осел, с того самого дня он его больше ни разу не видел...

Вот, и такую историю довелось пережить Нурекену за его долгую жизнь. Кому-то она, может быть, покажется комичной, ему же тогда было совсем не до смеха.

Лексей все связанное с этим происшествием знает наизусть. А раз так, разве не придет ему в голову поделиться с библиотекарем? Наверняка уже проболтался, поди, напел как легенду! Да еще приукрасил для пущего впечатления: добавил солененького, чтоб посочнее было, и враньем несусветным приправил! В этом он мастер — развесишь уши, не заметишь, как хромая нога Нурекена окажется здоровой. По части вранья и трёпа Лексей никому в Мукуре первенства не уступит...

А что если Даулетхан уже попался на удочку Лексея, что если он аккуратно, словно нанизывая на нить, запечатлел болтовню соседа письменно, и теперь эти россказни попадут в небезысвестную родословную? Да это же позорное клеймо на памяти о нем в последующих поколениях!

Не-ет, пока жив Нургали, он не позволит свершиться подобной несправедливости...

* * *

Начиная с той самой поры жизнь Нургали превратилась в непрерывную череду однообразных дней сплошного треволненья...

Как-то в вечерние сумерки к соседу Лексею прикатился жирный пустомеля Канапия. Они устроились во дворе и о чем-то задушевно беседовали.

Нургали, прихрамывая, подошел к ним, перекинулся парой фраз и посреди разговора как бы невзначай спросил:

— А что это за вещь, которую пишет парнишка-библиотекарь, не слыхали?

— Ты о Даулетхане говоришь?

— Да, о нем.

— Я слышал, что он энциклопедию пишет, — ответил на вопрос Лексей.

— А о чем она, интересно? — снова робко спросил Нургали.

— Да пес его знает... о чем этот мальчишка пишет...

— Все это трёп, — вмешался в разговор Канапия. — Вряд ли такой лгунишка что-нибудь и в самом деле сотворит, он ведь ничего, кроме как молоть языком воздух, не умеет. Он и мне в прошлом году заявлял, будто пишет историю нашего аула.

— Ну, а дальше?

— А что дальше...

— Что он от тебя-то хотел?

— Расскажите, говорит, о своем жизненном пути, чем, мол, занимались, чего добились... Прицепился, как какой-то дотошный зануда-прокурор! Потом он и про вас спросил...

— Про нас? — сразу забеспокоился Нургали.

— Да, про вас двоих... А еще про Мырзахмета с Кай-саром, про Амира... Ну, я и рассказал о том, что мне известно.

— А что ты про нас сказал? — спросил, нервно моргая, Нургали.

— Я сначала подумал, он статью в районную газету пишет. А он, оказывается...

— Что, он?

— А чего это ты пристал ко мне?

— Да просто так спрашиваю, любопытно...

— После нашего разговора прошел месяц, вот я и пошел к библиотекарю, чтобы он показал мне свою статью. А мальчишка на мою просьбу развел руками да говорит, что не статью он пишет, а родословную книгу.

— Наверно, он сказал, «энциклопедию», — поправил Канапию Лексей. — Задумка, вообще-то, хорошая...

— Да что там хорошего? Болтовня одна, сплошь пустопорожние слова! В честь чего писать родословную... или как там ее...

— Энциклопедию, — подсказал Лексей.

— Да, «енциклопет»... Кого это перещеголял Мукур, чтобы о нем писать «енциклопет»? Да наш аул плетется, точно полуживая овца, в самом хвосте районных хозяйств! И вообще, таких, как наш Мукур, аулов в Казахстане тьма-тьмущая. Ежели о каждом из них писать «енцикломет», то земля, заместо травы, сплошь книгами покроется.

— Кажется, писанина Даулетхана в одну книгу и не поместится. Он вроде бы собирается сделать три тома, — вставил Нургали.

— Вот видишь, целых три книги!.. Есть такая поговорка: глянет старик в зеркало и в себе разочаруется. Чтобы понять, что вы в действительности собой представляете, на худой конец, сравните себя с соседним Аршаты и хорошенько вникните... Копошитесь в самом низу и ничего выше собственной головы не видите!

— Это ты правильно сказал, мне твои слова по душе, — согласился с Канапией и Лексей.

— Так что все труды Даулетхана — попросту пустая трата времени. Какая там родословная — неровен час, и сам Мукур исчезнет, повторив судьбу верхнего аула.

— Типун тебе на язык, Канапия!

— А что, я не прав? Молодежь массово бежит в город. Рабочих рук не хватает. Если так пойдет и дальше, не уверен, что у Мукура есть будущее.

— Говорят, некто, восхитившись дворцом падишаха па чужбине, вернулся в родные края и спалил собственный дом... Ты, Канапия, не хули так Мукур! — сказал с укором Нургали.

— А я и не хулил, я толковые выводы сделал! — выставив вверх указательный палец, возразил Канапия.

Мнение Канапии как будто слегка рассеяло тревогу, поселившуюся в душе Нургали. Однако в то же время в сердце закралось и сомнение: когда это слова жирного болтуна оказывались истиной, что будет делать Нурекен, если Канапия заблуждается в пустословии библиотекаря? Говорят, в осторожности нет позора: прислушиваться к людям, вероятно, надо, только нельзя забывать, что у тебя и своя голова на плечах есть.

С этими мыслями Нургали, привычно отогнав поутру свою серую корову в стадо, возвращался домой. Со стороны картофельного поля кто-то громко окликнул его:

— Эй, Нуреке, повернись-ка сюда!

Оказалось, опять Канапия. Похоже, справлял нужду прямо на поле, не добежав до уборной, что на дальнем краю. Подняв штаны и натягивая их на свой белый трясущийся толстый живот, он беззастенчиво застегивал ширинку.

«Перевалил уже за возраст пророка, а ведет себя как мальчишка», — подумал Нургали, окинув ровесника неодобрительным взглядом.

— Нуреке, ты откуда в такую рань тащишься? — спросил Канапия, приблизившись к изгороди, у которой остановился Нургали.

— Корову вот в стадо отвел...

— Хозяйское дело, Нуреке. Знаешь, а ведь мы с тобой так и не закончили наш давний разговор, а?

— Какой такой разговор?

— Я Тасшокы имею в виду...

Нургали отвечать не стал, оглядел с ног до головы погрузневшее, как у вола, огромное тело Канапии и смачно сплюнул. Потом, осуждающе покачав головой, развернулся и пошел прочь.

— У Тасшокы две вершины было, понятно тебе?! — проорал вслед Канапия.

«Все мы, наверно, не ангелы, однако такого зануду, как Канапия, поди, и днем с огнем не сыскать», — подумал Нургали.

Поспешая по улице, он заметил сидящего во дворе собственного дома Кайсара. Решив поболтать со сверстником, направился прямо к нему.

В нижнем белье, согнувшись в три погибели, Кайсар сидел на пороге дома и ножницами для стрижки овец состригал ногти на пальцах ног. Было заметно, что это дается ему с большим трудом, поскольку огромные ножницы совершенно не подходили для такой тонкой работы, а старому телу, давно утратившему гибкость, нелегко было сгибаться.

Заметив подошедшего Нургали, который встал напротив, опершись на ворота, Кайсекен сильно смутился, оттого что его застали за подобным интимным занятием, и, как бы оправдываясь, сказал:

— Раньше-то ногти мне Иис стригла...

— Да-а, все мы теперь полукалеки, — молвил Нургали, стараясь ободрить сверстника. — Тому, кто не умер, и дохлая рыба видится по-прежнему живой...

Супруга Кайсара Иис умерла два года тому назад. Теперь Кайсекен живет вместе с сыном и невесткой.

В свое время он был симпатичным краснощеким муж-чиной с крупной и ладной фигурой, а за последние пару лет после смерти жены сильно сдал: лицо посерело, румянец напрочь исчез, сам здорово похудел, отчего некогда мощное тело как-то съежилось и уменьшилось в размерах. Кроме того, почти ничего не слышит, если не прокричишь в самое ухо, в ответ — никакой реакции, самый настоящий глухой...

В этой части величественного Алтая таких, как Кайсар, глухих можно встретить в каждом втором доме. Всю жизнь, хлопоча по нуждам общественного и личного хозяйства, они порой ночи напролет, не зная ни сна ни отдыха, проводят иод жестоким бураном и метельными снегопадами. А разве сжалится над людьми трескучий алтайский мороз, который лютует по шесть месяцев в году? Вот в итоге и страдают потом многие от болезней уха.

— Ты не знаешь, кто-нибудь не собирается в сторону Алма-Аты? — поинтересовался Кайсар, припрятав свои здоровенные ножницы под порог.

Нургали покачал головой, дескать, не знает.

— Хочу заказать себе слуховой аппарат... Тот, с которым я ходил раньше, еще в прошлом году сломался... Сначала батарейка села, пока ждал, когда мне привезут батарейку, аппарат и сам пришел в негодность.

«А как сломал-то?» — вскинув подбородок, знаком спросил Нургали.

— Наступил я на него... Захотел ночью по нужде... какой же пес знал, что он на полу валяется... Так и хрустнул под ногами... В пух и прах разлетелся, вдребезги...

— Ну, что поделаешь, не переживай... Наверняка подвернется случай, и закажешь себе новый аппарат!

- посочувствовал Нургали, показав жестом, что намеревается уйти.

— Ты что-то сказал?

— Я говорю, появится случай — закажешь!

— Кто, говоришь, появится? — напрягая слух, устремился вперед Кайсар.

— Случай, говорю!