Страница - 20

— А кто это еще?..

Но Нургали больше повторять не стал, опустил глаза вниз и задумался. Бесполезно вот так переговариваться с глухим человеком, если у него на ухе нет аппарата... Кто-нибудь со стороны может, пожалуй, подумать, что два старика, ни свет ни заря надрывающие глотки, просто-напросто ругаются меж собой. От греха подальше он кивнул сверстнику на прощанье головой, дескать, бывай, Касеке, будь здоров, и потихоньку пошел по улице.

— Что же ты, а?.. Не сказал даже толком, кто приедет... — потирая ухо, огорченно крикнул вдогонку Кайсар.

* * *

Как известно Нургали, и в жизни самого Кайсара было достаточно ситуаций, от которых приличный человек предпочел бы отмежеваться. Это он только теперь, постаревший и немощный, сидит себе в исподнем на пороге да ногти на ногах стрижет, как будто ничего с ним такого не случалось. Вот, например, старика Амира все кличут «тронутым», а на самом деле тронутым, да просто воистину чокнутым был в свое время как раз Кайсар.

Давным-давно, в один из благодатных годов, когда выдался необычайно щедрый урожай кедровых орехов, Кайсекен отправился в горы. Залез на верхушку одного из кедров и принялся не спеша сбивать шишки. Сбивал, сбивал и вдруг заметил, что на соседнем дереве кто-то тоже с треском срывает кедровые шишки.

— Эй, ты кто такой? — громко спросил Кайсекен.

В ответ ни звука — гробовая тишина.

Очевидно, это Амир, решил Кайсекен, слух-то у него покалечен, вот и не слышит, наверное.

— Эй, Амир! — как можно громче окликнул он. — Ты yе жалей, сбивай побольше! У меня внизу вол есть, наdmчим мешки на него и запросто все увезем, ты понял?

Только он это сказал, как сосед с ближнего дерева с невероятным шумом и хрустом скатился вниз.

— Ойбай, Амир, что случилось?! Надо же быть поосторожнее — вот и свалился, бедняга!

Волнуясь за сверстника, он тоже стал быстро спускаться вниз. Глянул сверху на свалившийся с соседнего кедра живой «ком» и понял, что это вовсе не Амир, а здоровенный, как бык, медведь.

Косолапый же, едва только коснулся лапами земли, не оглядываясь и не разбирая дороги, неуклюже бросился наутек. Перепуганный Кайсекен тоже, не чуя под собой ног, что было сил помчался к находящемуся внизу аулу. А когда добежал до собственного двора, обнаружил, что вол, которого он привязал к кедру, прискакал домой даже раньше, чем сам Кайсар.

Его байбише — покойная Иис, была женщиной мудрой и смышленой. Именно она сделала из Кайсара человека. На протяжении сорока лет Кайсекен пас совхозных овец, но только благодаря жене за эти сорок лет ему удалось избежать потерь скота и задолженностей. Если бы не Иис, добродушный и открытый, наивный и доверчивый Кайсекен, который от рождения был легкомысленным и никогда не думал о последствиях своих поступков, давным-давно за неумолчной болтовней прошляпил бы весь скот и остался ни с чем.

Они ведь с Кайсаром с детства рядом, так что вся его жизнь прошла на глазах у Нургали. Происшествие, случившееся в тот год, когда родилась младшая дочь Кай-секена Дайке, что живет сейчас на дальнем отгоне, тоже сохранилось в памяти так явственно, словно произошло вчера...

Кайсар, у которого тогда была под присмотром одна отара, пас овец на плодородном джайляу Салкыншокы. Его беременная жена вот-вот должна была разродиться.

Подошел сентябрь, дети, приезжавшие к родителям на каникулы, уехали на учебу в аул, и в невзрачной походной юрте на просторном джайляу они остались только вдвоем с женой.

В один из дней дома кончился чай, делать нечего, пришлось Иис отправить Кайсара в магазин, что находился внизу, в Шубарагаше.

— Ты же знаешь о моем положении, смотри не загуляй, поскорей назад возвращайся! — предупредила Иис, прекрасно знавшая характер мужа.

— Да ты что говоришь! — обиделся на жену Кайсар. — Два часа туда, два часа обратно, так что часика через четыре я вернусь.

Но слова Кайсекен, естественно, не сдержал и надолго пропал: уехал на четыре часа, а вернулся только спустя четыре дня.

Иис же на следующий день в одиночестве родила, собственноручно перерезала новорожденной пуповину, завернула малышку в пеленки и в поисках помощи отправилась к ближайшему косу*, расположенному на берегу озера.

Когда Кайсекен через четыре дня явился наконец домой, причем в доску пьяный и почти ничего не соображающий, Иис подняла крик и отругала мужа на чем свет стоит.

— Заблудился я! — не моргнув глазом, заявил Кайсекен. — Бог свидетель, Иисжан, заплутал в лесу и спустился к Жуантобе.

Да будь он проклят, врал, конечно! Бедняжка Иис позднее узнала всю правду. Шубарагаш — аул, в котором Кайсар давненько не был, кто-то здесь ему родственник, кто-то друг, вот ее ветреный муж-недотепа и пошел кочевать гостем из дома в дом, чтобы угодить всем сородичам.

Надо сказать, Кайсекен по молодости был вольной птицей, любил погулять, развлечься, тем более, что овцы и так находились больше на попечении Иис. Хотя он не обладал ни мастерством заядлого охотника, ни меткостью мергена**, но занятие это любил, поскольку жил на природе. Навесит на себя важно ружье и бродит по горам, гоняя лягушек да развлекаясь стрельбой по суркам.

Еще большую страсть он питал к натуральному обмену. На этой почве переменял множество коней, на которых сам ездил верхом, кучу ружей и изрядное количество плеток. Одна связанная с этим история произошла, кажется, в конце пятидесятых годов, как раз накануне переезда с весеннего стойбища на джайляу.

Как-то Кайсекен опять обзавелся новеньким ружьем.

— Эй, Каким, я его в скальной расщелине нашел, — сказал он братишке, работавшему его помощником.

Удивленный Каким принялся разглядывать ружье со всех сторон.

— Видать, давным-давно, еще в те времена, когда белые бежали от красных, кто-то из них и припрятал его в расщелине, — предположил Кайсар.

— Ага, да это ружье только в прошлом году на заводе сделали, — вглядевшись в надпись, объявил братишка. — Смотри, здесь так и написано: «1958 год».

— Ну вот, ты мне не веришь... Я же говорю тебе, что нашел его в расщелине.

— В какой еще расщелине?

— Чего в горах полно — скал... Вот в расщелине одной из них я и обнаружил ружье.

— Агатай, ты что-то не договариваешь, я ведь чувствую это.

— Ну и чувствуй себе, а сейчас, когда придем в кос, подтвердишь мои слова как свидетель, если Иис вдруг спросит. Скажешь, что я и вправду нашел ружье в скальной расщелине. Хорошо?

— Ладно, — согласился братишка. — Но мне-то скажи правду, откуда ты его взял?

— Знаешь ведь Кабидоллу, что живет в Жулдузе? Я это ружье выменял у него на овцу, — признался Кайсекен.

Сияя как красноармеец, с гордым видом и новеньким ружьем за плечом, Кайсар к вечеру вместе с Какимом пришел на стоянку.

Перед входом в кос Иис собирала щепу и кипятила самовар. Она действительно первым делом спросила про ружье. Кайсекен, не моргнув глазом, сообщил, что нашел его в скальной расщелине. Однако Иис, знавшая мужа как пять своих пальцев, с сомнением покачала головой. И тогда слова старшего брата засвидетельствовал Каким, которому Иис поверила. На этом история происхождения ружья на какое-то время забылась.

Однажды Иис по одному делу отправилась в дом чабана Жангали. Приехав, сразу заметила в его отаре одну из собственных овец. Иис безошибочно узнала матку, которая ежегодно приносила по двойне.

— Эй, Жаке, так ведь это наша овца, — заявила она.

— С какой это стати ваша?

— Да ты что... думаешь, я из ума выжила, не могу признать собственную овцу?! — рассердилась Иис.

— Эту овцу привел в отару Кабидолла, когда заночевал у нас, — открыл ей правду тихоня Жангали.

— Какой еще Кабидолла?

— Да табунщик из Жулдуза.

— Ну надо же, он ведь, вроде бы, человек застенчивый и скромный, никогда бы не подумала, что окажется вором! — поразилась Иис, а следом, топнув ногой, возмущенно раскричалась: — Я этого так не оставлю! Я привлеку его к ответственности! Я покажу ему, как воровать чужих овец!

Разве тихоня Жангали устоит под натиском обвинений Иис? Он тут же вернул ей овцу, да еще парочку ягнят дал в придачу, лишь бы она успокоилась и не навлекла на них большей беды.

Посреди ночи к Иис во весь опор примчался Кабидолла.

— Эй, Иис, ты что творишь? Это же нечестно! — с ходу раскипятился он.

— Выходит, по-твоему, воровать овец честно? Не быть мне Иис, если я теперь не привлеку тебя к суду! — в тон ему ответила Иис, тоже налегая на крик.

— Это кто это овец ворует?!

— Ты, светик мой! Ты не просто овцу украл, а выбрал лучшую овцематку, которая каждый год котится двойней, ясно тебе?!

— Это нечестно, Иис, нечестно!

— Сам во всем виноват!

— А я говорю, это нечестно, и я не могу с этим мириться, Иис!

— Не можешь, так иди к черту! Понял?

— Все равно я этого так не оставлю... Вы нечестно поступаете!

— Чего ты разорался посреди ночи? Иди вон отсюда! — крикнула разгневанная Иис. — Я завтра с тобой разговаривать буду — в суде, понятно тебе?

— Боже мой, Иис, какой еще суд, какое воровство?! — испуганно завопил Кабидолла. — Мы ведь с Кайсаром по-человечески договорились. Произвели по обоюдному согласию обмен. Так что же вы теперь творите?!

— Какой такой обмен?

— Обмен как обмен.

— И на что же ты выменял нашу овцу? — сразу забеспокоилась, почувствовав неладное, Иис.

— На ружье... Я отдал ему новехонькое ружье. А он отобрал для меня из отары одну овцу. Мы ударили по рукам, договорились... Так где же наш уговор?

Услышав это, Иис обессиленно села как подкошенная...

Вот видите, Кайсар тоже в свое время был далеко не паинька. А в родословную Мукура он наверняка войдет как знатный чабан. Потому как до самого выхода на пенсию пас овец, и даже после выхода на заслуженный отдых несколько лет продолжал чабанить.

На самом же деле намного справедливее было бы все чабанские заслуги приписывать не Кайсару, а покойнице Иис. И орден с двумя медалями, полученные за сорокалетнюю работу пастухом, следовало цеплять не на грудь Кайсекена, а на грудь его покойной жены. Ведь сам Кайсар, в общем-то, всегда был невероятно легкомысленным и бестолковым. Жил по указке жены, еле справлялся с обязанностями чабана, всегда безропотно соглашался с тем, что скажет Иис, и шел туда, куда она пошлет его.

Что с ним поделаешь, гораздо больше, чем заниматься овцами, Кайсар любил шляться по гостям да бродяжничать в поисках праздных развлечений. Если до полудня он, выслеживая сурков, шатался на лысой вершине окрестной горы, то после обеда, волоча за собой курук, шел с удочкой к берегу какого-нибудь водоема и наслаждался рыбалкой. В крайнем случае, садился с важным видом на коня, объезжал соседние стойбища чабанов, встречавшие гостя отменным свежим мясом, и станы табунщиков, где рекой лился кумыс.

Кстати, о рыбалке. Как-то Нурекен сам стал свидетелем одной забавной истории, связанной с излюбленным занятием Кайсекена.

Однажды Нургали примкнул к группе косарей, отправлявшихся на джайляу, и приехал на летовку Кайса-ра в Салкыншокы. Когда они прибыли на стойбище, хозяина, как обычно, в окрестностях юрты не оказалось — ушел на речку ловить рыбу.

Расположившись за гостеприимным дастарханом Иис, косари напились вдоволь чаю, вкусили предложенного угощенья и уже собирались встать со своих мест, когда снизу, со стороны речки, появился Кайсекен. Сидя согнувшись на гнедом коне, с непонятным, белеющим за спиной тюком, он, распевая какую-то мелодичную песню, не спеша подъехал к косу.

— Сегодня был чудесный клев! — объявил Кайсекен, слезая с коня.

Настроение у него, чувствуется, на подъеме. С гордым видом сбросил на землю полную торбу рыбы. Потом, сняв с седла притороченный тюк, тоже скинул его наземь.

— Ой, дурень проклятый! — воскликнула Иис, едва завидев тюк. — Надо же, додумался!..

Джигиты один за другим устремились к ней, мол, что случилось-то, а спустя мгновение хором зашлись от неудержимого хохота.

Дело в том, что рыба в тот день действительно клевала отменно. Очень скоро заплечная торба, которую Кайсар захватил с собой, была полна-полнехонька. Тем не менее, он продолжал рыбачить. Стоило только закинуть удочку в воду, как рыба моментально хватала приманку. Как же не войти в азарт?! Да разве в такой ситуации он уйдет с берега только из-за того, что торба наполнилась? И Кайсекена неожиданно осенило: присел, стянул с себя кальсоны, накрепко завязал узлом каждую штанину и стал складывать пойманную рыбу туда.

Немного спустя и подштанники были доверху наполнены. Довольный удачной рыбалкой, он навьючил кальсоны на коня, так что штанины свешивались с обеих сторон, и с песней на устах вернулся домой.

— Ну как, съели ту рыбу? — не раз с ехидством спрашивали у Кайсекена сверстники.

— Да выбросила я ее подальше вместе с кальсонами, — говорила в таких случаях покойница Иис. — Ведь он же, ко всему прочему, такой неряха: если наденет что-нибудь, ни за что не снимет, пока вши не заведутся... вот и кальсоны пожелтели да провоняли насквозь.

— Эй, Кайсеке, а что дальше-то было?

— Бог ты мой, ну почистил я эту рыбу, сварил и съел сам. Что в этом такого? — отвечал, недоумевая, Кайсар.

Услышав такое собственными ушами, народ с наслаждением веселился.

— Поди, вкусной была? — шутливо интересовался кто-нибудь.

— Чего вы хохочете?.. Перед тем как складывать туда рыбу, я их в воде ополоснул.

-Что?

— Как, что?.. Кальсоны, конечно, — отвечал простодушный Кайсекен, рождая очередной взрыв хохота...

В общем, не только с Нургали, но и с тем же Кайсаром бывали разного рода нелепые случаи. Бесспорно, такие истории никого не красят и репутации не добавляют. Если порыться в памяти, выискивая схожие происшествия, случившиеся когда-то со стариками, близкими по возрасту Нургали, среди них ни одного незапятнанного не останется.

Аллах свидетель, нет на белом свете никого, кто был бы белее молока и чище воды. Таких не найти даже среди святош, исправно совершающих намаз. Так что потомки мукурцев, читая впоследствии родословную аула, которую строчит библиотекарь, наверно, засомневаются: а были ли вообще в Мукуре нормальные люди?

Знает ли, к примеру, сам Кайсар, что о нем тоже пишется в родословной? Знают ли другие аксакалы? Если знают, то почему все безмолвствуют, почему держат рты на замке? Почему молча наблюдают, даже не пытаясь предпринять какие-то действия в защиту собственного достоинства?

Озабоченный подобными мыслями, Нурекен не мог сидеть спокойно дома. Молча выпил из рук невестки несколько пиалушек утреннего чая и снова вышел наружу.

Поднявшись вверх по улице, не заметил, как опять оказался у дома Кайсара. Тот, мрачно сгорбившись, кружил по двору.

Прихрамывая, Нуреке подошел ближе.

Кайсекен, увидев Нургали, искренне обрадовался и напомнил:

— Слушай, ты ведь недавно начал говорить о том, что кто-то приедет, да так и сбежал, не сказав...

— Никто не приедет, — ответил Нургали, мотнув головой.

— Говоришь, не приедет?

— Да, не приедет.

— Так я и думал...

Оба направились к длинной скамейке, стоящей снаружи двора, и уселись. Достали свои кисеты с насыбаем, не спеша вдохнули носами по понюшке...

Нургали мялся, не зная, с чего начать разговор и как добиться того, чтобы глуховатый сверстник его понял. Он опасался, что, если им придется переговариваться криком, их секретные планы, старые тайны, которые они берегут как зеницу ока, станут известны всему аулу.

— Со вчерашнего дня кишки крутит, — пожаловался Кайсар, страдальчески поглаживая живот. — Всю ночь на двор бегал... Прямо от невестки стыдно.

— А что с твоим животом? — спросил Нургали, вздернув подбородок.

— Вчера мы с внуком выгнали домашний скот на солнечный склон и весь день пасли там. Прихватили с собой бидон с молоком, но почти не притронулись к нему. А на обратном пути внучек мне и говорит: дедушка, что же это мы, молоко понапрасну выльем, что ли, выпей-ка, говорит, его. Всучил мне бидон, а тот практически до краев еще полон. Решил не обижать пацана, вот и выдул все молоко... От него, проклятого, у меня и расстройство теперь.

— Зря ты так много выпил, — выразил досаду и Нургали.

— Да, разве пойдет на пользу целый бидон? Весь живот раздуло... — признался Кайсар, морщась от боли.

— Напрасно выпил, напрасно...

Кайсекен неуклюже повернулся к Нургали всем телом и спросил:

— Ты по делу пришел? Тогда выкладывай! А нет, так я пойду. В животе опять ураган, не могу больше терпеть.

Нургали, покачав головой, как бы говоря, что никаких дел у него нет, встал с места. Кайсар торопливо скрылся в глубине двора.

Не зная, что делать дальше, Нургали некоторое время нерешительно постоял в одиночестве. Понятно, что дожидаться толковых шагов от Кайсара — дело безнадежное. И в следующий момент он пришел к твердому убеждению, как бы там ни сложилось, а попробовать закинуть удочку в сторону Рахмана.

* * *

Говорят, один мудрый человек сказал когда-то: «Не станешь прихорашиваться — судья накажет, перестараешься — бабы засмеют». Именно в таком состоянии пребывал теперь Нургали. Ему не было никакого дела до разраставшихся в ауле грязных сплетен и шумно развивавшегося скандала между каргалдаками и камаями. Он полностью был захвачен собственной проблемой, а мысли его вертелись только вокруг того, как ее снять.

Перебрав в уме всех аульных стариков, примерно равных ему по возрасту, он каждого тщательно разобрал по косточкам. Проанализировал их биографии, вспомнил факты из жизненного пути. В конечном итоге ясно осознал, что среди этих глупцов нет ни одного по-настоящему преуспевшего человека.

По мнению Нургали, в это смутное время, когда нужно спасать себя от вечного позора, его мукурские сверстники совсем потеряли голову: отреклись от прежней дружбы и согласия, разбрелись неосмотрительно в разные стороны и затеяли никому не нужную мышиную возню. Ради какой-то крохотной, неприметной школы посмели потревожить имена аруахов, прах которых давным-давно порос быльем да бурьяном, разделились на два родовых лагеря и теперь вот бессовестным образом грызутся между собой.

И это происходит именно в тот решающий момент, когда любые земные дела бренны, мелочны и никчемны! Сегодня самое главное, самое важное, не терпящее отлагательства дело — это уничтожение пресловутой родословной. Она должна бесследно исчезнуть, чтобы память о них осталась незапятнанной, чтобы все они не выглядели бесстыдниками в глазах своих детей и внуков, правнуков и праправнуков.

Нурекен безмерно огорчался, что ни один из его ровесников даже не пытается вникнуть в суть этой очень серьезной по своим последствиям ситуации. В моменты бесконечных раздумий, которые не покидали его уже долгое время, он хорошо понял, что никакой помощи от своих сверстников не дождется. Но бой, как говорится, не терпит передышки, поэтому Нургали решился на риск — будь что будет, и, засучив рукава, приступил к щекотливому делу сам.

«Либо хребет сломаю, либо окончательно осрамлюсь», — подумал он, мысленно воодушевляя себя на отважный шаг в защиту собственной репутации.

— Не пожалею скота ради жизни, а жизнью пожертвую во имя чести! — пробормотал он себе под нос клятву.

И воистину — в тот момент Нурекен готов был отдать жизнь ради своей чести и сохранения достоинства.

* * *

Отогнав и присоединив к пасущемуся за аулом стаду свою серую корову, как он это делал каждый божий день, Нургали направился в дальний конец улицы, где располагался дом балбеса Рахмана.

По краешку леса в своей «олимпийке», на штанах которой пузырем отвисли колени, бегал трусцой Мырзахмет. Остановившись, он приступил к гимнастическим упражнениям: размахивал руками в разные стороны, наклонялся, приседал...

Мырзекен ведь уже в годах, молодость давно ушла, мог бы и не мучить себя так, подумал Нургали, жалея сверстника. Кто поверит, что этот пожилой человек, который в насмешку сторонним глазам чуть свет скачет и вертится тут, будто юный мальчишка, был в свое время руководителем и занимал такой высокий пост, что даже, как говорится, его плевок высыхал, не успев долететь до земли?..

Тем временем Мырзахмет вновь перешел на трусцу. Пробегая вдали наперерез Нурекену, поднял приветственно руку и, вклинившись в гущу деревьев, скрылся из виду. Этим жестом он поздоровался со сверстником. Хотя бы так.

На глаза Нургали попался и Бектемир-мулла, пересекавший двор с медным чайником в руках. Похоже, даже сам молдекен, избравший путь Аллаха, только что проснулся.

Со стороны лексеевского двора, расположенного ниже, доносился залихватский свист возносящейся ввысь мелодии раздольной русской песни «Ой, мороз, мороз». То ли гости к нему издалека пожаловали, то ли полуказаха Лексея навестили русские пасечники из соседнего села, во всяком случае, в его дворе с утра пораньше бушует веселая пирушка.

Рахман еще не встал. Его мать Зейнеп, склонившаяся над земляным очагом, чтобы разжечь огонь, поинтересовалась: может, ей разбудить сына? Однако Нургали мотнул головой, мол, не надо. Решил не рисковать — Рахман спросонья может завредничать и ответить отказом на его просьбу, из-за того что ему не дали выспаться, или вовсе разозлится и сделает все наоборот. От балбеса Рахмана всего можно ожидать, еще тот упрямец: подойдешь не с той стороны — сразу к черту пошлет.

Сон у этого крепкого парня, похоже, тоже крепкий — раскатистый храп, раздающийся из комнаты в глубине дома, слышен даже во дворе. Оно и понятно, ведь балбес привык шляться до глубокой ночи.

Какое-то время назад до Нургали долетел слух, будто лис Рахман любитель ночных свиданий... Есть в Мукуре одна молодуха по имени Марфуга. Много лет она жила в городе, стала истинной горожанкой, там же выскочила замуж, а потом разошлась и вернулась в аул. Говорят, Рахман давно уже сблизился с этой легкомысленной женщиной, которая резко отличается от аульных скромниц. И в трескучий январский мороз, и в непролазную осеннюю грязь, и в промозглую весеннюю слякоть Марфуга вызывающе нарядно одевается и кокетничает с каждым встречным.

Боже мой, это ведь совсем не та женщина, какая могла бы стать долгожданной невесткой в доме Рахмана, не та сноха, что соответствовала бы ожиданиям старухи Зейнеп, сразу подумал тогда Нургали. Правда, никому об этом не сказал, к тому же он понимал, что, даже если выскажется, ничего в их жизни не изменит. А потом и вовсе забыл и о Марфуге с Рахманом, и о своем отношении к их роману.

Теперь же, когда он увидел во дворе сгорбившуюся над очагом старую Зейнеп, давние слухи и размышления снова всплыли в его памяти.

Ее муж много лет назад погиб под лавиной в Кокколе. До появления Рахмана все рожденные Зейнеп дети — их было двое или трое, — не задерживаясь на этом свете, умирали в младенческом возрасте. Когда родился Рахман, покойный отец совершил, как полагается, традиционный обряд, а вдобавок, волнуясь за жизнь наследника, решил последовать и древнему суеверию — вдел в ухо ребенку серьгу. Бедняга, он так и не увидел, как взрослеет долгожданный сын, — ушел из жизни совсем молодым.

Матери Зейнеп оставшийся на руках единственный сынок радости и в детстве доставлял мало... Позднее и вовсе получил четырехлетний условный срок за драку. Сейчас Рахману уже за тридцать, а он все еще ходит в холостяках. Нисколько не озабочен тем, чтобы подумать о матери, сосватать ей невестку, окружить теплом, вниманием и заслуженным покоем. Судя по людской молве, его связь с Марфугой тоже, видать, временная.

Такому ветреному джигиту, что и слова-то своего держать не умеет, сложновато доверить какое-то поручение... Но что делать, хотя Нургали голову сломал, напряженно подыскивая подходящего для его затеи парня, как говорится, ни на земле, ни на небесах такого не нашел. По-видимому, только Рахман способен воплотить ее в реальность, если, конечно, соизволит.

— Ты не торопишься, Нуреке? Я сейчас гусятинки для тебя приготовлю, — оторвала его от дум Зейнеп.

— К чему хлопотать — обойдусь и просто чаем, — искренне ответил Нургали.

— Ладно, как знаешь... Чего в этом доме теперь навалом, так это гусятины, так что я ее все равно приготовлю.

— Откуда ж у тебя столько гусятины?

— Еще спрашиваешь... Я же позавчера всех своих гусей разом зарезала.

Наверно, опять Рахман что-нибудь натворил, подумал Нургали, и сердце у него ёкнуло.

— А зачем всех зарезала? — не подав, тем не менее, вида, спросил он.

— Сын у меня один, вот и пользуется: пристал как банный лист, проходу не давал, пришлось пойти у него на поводу и втайне от людей заквасить пиво. Он же втихомолку и выдул его постепенно. Когда пиво закончилось, я вытряхнула собравшийся на днище фляги осадок в сугроб в углу двора... Кто же знал, что такое случится... Глупые гуси склевали эту кашицу. К вечеру смотрю — лежат все вповалку дохлые... Ну, думаю, мясо пропало, так, на худой конец, хотя бы пуховые подушки сделаю. Ощипала всех, а тушки сбросила в ту котловину, куда когда-то Мырзахмет свалился... А наутро мои гуси оклемались и вразвалочку приплелись домой. Ощипанные, уродливые, человека своим видом могут до смерти напугать... Пришлось попросить сына, чтобы отрубил им головы.

— Ну надо же, какая забавная история! — подытожил Нургали рассказ Зейнеп, но улыбнулся лишь для приличия — его занимали совсем другие проблемы.

— Да что там, Нуреке, все равно от гусей нам мало проку было. Хорошо, хоть не сдохли, а на мясо пошли.

Говорят, один старик, кажется из Аршаты, у которого умерла старуха, несколько лет назад сватался к Зейнеп. Одному Богу известно, какой ответ дала ему сама Зейнец, только вот о притязаниях чужого старика догадался Рахман — выволок беднягу за бороду и выгнал прочь.

— Боже мой, какой неслыханный позор — волочь пожилого человека за бороду! — услышав об этом, как всегда, смутился Нургали.

Тогда он еще раз понял, что для балбеса Рахмана и борода, и пост начальника имеют грошовую цену, авторитет для него только один — сила кулаков. А в Мукуре, если поразмыслить, не найдется, пожалуй, такого силача, который мог бы усмирить и приструнить Рахмана. И если даже найдется, скорее всего, не захочет связываться с этим задирой. Либо проявит жалость к старухе Зейнеп, ведь он у нее единственный сын...

Как бы там ни случилось, это тоже одному Богу известно. Беда в другом: ребята помладше во всем подражают Рахману, берут с него дурной пример, обретая такие же грубые и неотесанные манеры.

Пока Зейнеп накрывала в передней дастархан, встал Рахман и, потягиваясь, вышел к ним.

— Здравствуйте, отец! — позевывая, приветствовал он гостя. — Какие дела привели вас в наш дом ни свет ни заря?

— Зорька в ауле уже давно занялась, — смиренно поглаживая усы, ответствовал Нургали.

— Занялась так занялась... У моториста все равно работа начинается только вечером, — напомнил Рахман, повесил на плечо полотенце и, широко шагая, направился к ручью, чтобы умыться.

Своими словами о мотористе он явно дал понять Нуре-кену, что волен спать хоть весь день напролет. «Боже мой, уж не обиделся ли он?» — вновь заволновался Нургали.

— Вот уже три дня до позднего вечера я чиню мотор... Так что, отец, это я еще раненько встал, — громко сообщил Рахман, устраиваясь за дастарханом.

— Чини, милый, чини, — стараясь угодить, ласково сказал Нургали.

Торопливо выпив единственную пиалу чая, Рахман, шебурша тканью, принялся натягивать рабочий комбинезон.