Страница - 21

— Сынок, так ты же даже не почаевничал как следует? — заволновался Нурекен.

— А у него такая привычка — никогда по утрам чай не пьет, — пояснила Зейнеп.

— Башка гудит... Какой прок от чаю человеку, у которого трещит голова? — отмахнулся Рахман.

— Если выпьешь чаю покрепче, голова и отпустит, сынок.

— Ту-у, папаша... Сказки рассказываете!

— Правду говорю, светик мой.

— Мне не чай нужен, а водочка... грамм сто. Вот тогда голова действительно перестанет болеть.

— Да ты что... где ж ее взять-то в такую рань? — воскликнул Нургали и что-то невнятно забормотал, подбирая слова для главного, ради чего пришел.

Когда Рахман оделся и направился к выходу, Нургали, опершись на руку, встал из-за стола и наконец осмелился:

— Рахман, светик наш, у меня к тебе просьба есть...

— У вас... ко мне?! — поразился Рахман.

— Да, к тебе... Давай выйдем и поговорим наедине.

— Любопытно... Выходит, и ко мне у кого-то есть дело... Интересно!

А почему бы и нет... Разве не ты даешь всем в ауле свет, разве не благодаря тебе вечером наши дома ярко сияют окнами?

— За это мне зарплату платят.

— А нас не волнует, что там тебе платят, мы одно знаем: свет даешь нам ты, так и говорим — «свет Рахмана».

— Другими словами, хотите сказать, что лампочки Ильича — это свет Рахмана?.. Любопытно!

— Если в чьем-то доме намечается той, разве люди не к тебе с утра пораньше спешат, чтобы выпросить свет? Значит, и у них есть дело к тебе.

— Да какое там дело... На этих тоях я и сам до утра гуляю... Я вообще люблю праздники и пирушки.

— Знаю, Рахман, что тебе по душе развлечения. А если ты и в самом деле их так любишь, почему бы вам сообща с другими молодыми ребятами не организовать... как его там... ну этот... концерт?

— И это ваша просьба? Нет, отец, концерты не по моей части!

— Погоди, Рахман, выслушай. Я тебе, сынок, совсем не об этом хотел сказать...

— Я весь внимание... Пожалуйста, говорите!

Раздумывая, с чего начать, Нургали, поглаживая усы, на несколько мгновений замолчал, а потом совершенно неожиданно выложил напрямую:

— Я хочу поручить тебе совершить кражу.

— Кражу? — удивленно раскрыл свой губошлепый рот Рахман.

— Да, кражу, милый. Ты вот сказал, что концерт — это не по твоей части. Ну а такое дело только ты и сможешь провернуть.

— Выходит, вы считаете меня вором?

— Боже сохрани... Просто пришел к тебе, потому что никто другой на это не годится.

— А что за дело-то?.. Выкладывайте начистоту!

— Ну, как сказать... Ты ведь знаешь Даулета?

— А-а, того фантазера, что белены объелся?

— Уж не знаю, чего он там объелся... Так вот, у этого Даулетхана есть родословная нашего аула. Добыл бы ты мне эту родословную...

— Родословную, говорите?

— По-настоящему она не родословной, а по-другому как-то называется... Боже мой, ну как же... «енциклоп», что ли...

— Наверно, энциклопедия?

— Точно! Ты, оказывается, и сам знаешь.

Рахман чуть-чуть задумался и вдруг громко расхохотался.

— Светик мой, ты бы потише смеялся, а то люди про наше с тобой дело пронюхают, — испугался Нургали.

— Теперь я все понял! — продолжая смеяться, сказал Рахман. — Вы, вероятно, решили отомстить каргал-дакам!

Только сейчас, после слов Рахмана, Нургали вспомнил о том, что библиотекарь с вертлявыми заячьими глазками — каргалдак.

— Думай как хочешь, — кивнув головой, согласился он.

— В таком случае готов протянуть руку помощи ради мести недругам! — заявил, ликуя, Рахман. — Мы им покажем, отец!

— Удачи тебе, светик мой!

— А как выглядит эта энциклопедия? У нее есть название?

— Откуда мне, неграмотному, знать об этом, сынок?

— Вы же сказали, что видели ее?

— Не видел, а только слышал о ней, зато собственными ушами. Какая она... сам на месте разберешься. А как ее стащить, тебе лучше знать...

Рахман опять задумался. Нурекен, опасаясь, что парень внезапно заартачится, поспешно добавил:

— По моим сведениям, книга хранится в библиотеке.

— Ладно, отец, — согласился Рахман, протягивая ладонь. — Дайте пять, договорились!

— Милый, «пять» — это пять рублей, что ли?

— «Пять» — это ладонь. «Дайте пять» означает «давайте ударим по рукам», то есть договоримся. Но платой в пять рублей вы за такое дело не отделаетесь.

— Тогда сколько же?..

— Бадью пива или три бутылки водки... На ваш выбор.

— А не много? Не слишком ли крутая цена?

— А вы как хотели? Думаете это легко — совершить кражу? А вдруг меня поймают и снова в тюрьму засадят?

— Ну ладно, согласен... Договорились так договорились. С пивом сложнее будет, поэтому лучше уж три бутылки...

— В таком случае, отец, полагается выдать аванс.

— А это еще что?

— Одну из трех бутылок вам нужно принести заранее, а остальные две отдадите в качестве расчета после завершения дела. Я на МТС буду... Магазин открывается в два часа. Вы же сами знаете... Договорились?

— Куда ж деваться-то...

— Ну, тогда чао! Буду вас ждать, до встречи! — хитровато подмигнув глазом, попрощался Рахман и зашагал по улице, тихонько напевая: «Я буду ждать тебя возле пальмы у трех дорог...»

Обменявшись с Рахманом рукопожатием в знак закрепления договора, Нургали моментально ощутил, как спокойно и комфортно стало на душе.

Повеселевший, довольный, вернулся домой. Еще с порога крикнул жене:

— Эй, Бибиш, готовь меня в дорогу! Съезжу к дочери в Усть-Каменогорск!

Байбише, старательно латавшая лоскутное одеяло, от неожиданности уколола иголкой палец.

— Что на тебя нашло, Нуреке? — спросила удивленно она, слизывая выступившую на пальце кровь. — Уж не просквозило ли тебе мозги на ветру? С чего вдруг такое неожиданное заявление, ты что, с луны свалился?

— По дочке соскучился, — ответил Нургали, но уже не таким приподнятым тоном, поскольку слова жены слегка подпортили ему настроение. Уселся со скрипом на ближайший стул и вытянул ногу. — Просто хотел понюхать в лобик наших сладких внучат да вернуться. Давненько ведь их не видал...

— Да я о том, что ты так внезапно, с бухты-барахты...

— Может, Бибиш... ты тоже со мной поедешь? Прогуляемся вместе, настроение себе поднимем, город вдвоем посмотрим, а?

— Бог с тобой, зачем, старый, тебе со мной возиться? Сын с невесткой весь день на работе, а кто за их детьми здесь, дома, присмотрит? Кроме того, на носу сенокос...

— До сенокоса вернемся... Думаешь, будем век там разлеживать, детям на шею сядем? Съездим на пару дней да вернемся.

— Не принуждай меня, Нуреке! Если хочешь, сам езжай.

— В таком случае собирай меня в дорогу! Чего тянуть — завтра же утренним автобусом и уеду...

— Нуреке, с какого перепуга ты так торопишься?

— Надо, Бибиш! Если нет денег, найди хотя бы на дорогу в один конец. На обратный путь дети, поди, что-нибудь дадут.

В том, что Нургали так внезапно и спешно засобирался в дорогу, была известная только ему одному тайная причина. Требовалось исчезнуть из аула на то время, пока балбес Рахман стянет по его просьбе пресловутую родословную книгу. Если на следующий день после кражи поднимется шум, вызовут милицию и та начнет поиски воришки, отсутствие Нурекена в ауле спасет его от какой бы то ни было ответственности. 

Купив бутылку водки на половину суммы, которую наскребла дома и заняла в долг Бибиш, Нургали в день отъезда вручил ее, согласно обещанию, балбесу Рахма-пу. И даже не подсчитывал, хватит ли ему оставшихся денег на билет до города.

Нурекен уже забыл, когда в последний раз садился на маршрутный автобус, да еще направляясь в такую даль. Оказалось, для участников войны предусмотрена скидка, так называемая «льгота» на проезд. Но Нургали узнал об этом слишком поздно, услышал ненароком уже в пути. А чтобы воспользоваться скидкой, нужно было предъявить удостоверение участника войны. У Нурекена его с собой, естественно, не было; давным-давно он положил эту книжицу на хранение под домашнее тряпье на самое дно сундука.

Короче говоря, выехал, взяв курс на адрес живущей в областном центре дочери, а все дальнейшее предоставил решать Богу...

С тех пор как Нургали уехал в город, прошло довольно много времени. Пообещав Бибиш, что вернется к сенокосу, он не только к сенокосу опоздал, но и позднее не вернулся, причем никаких вестей от него нет.

Вот так при ясной луне и ярком свете дня из аула Мукур бесследно пропал человек.

* * *

В аульный магазин поступил диковинный фрукт под названием «алмурт»*, такого жители здешних мест за всю свою жизнь в глаза не видывали, с тех пор как аул Мукур зовется Мукуром, а созданный на его базе совхоз — «Раздольным».

О том, что к ней в магазин завезли именно алмурты, знала не только девушка-продавец, об этом безошибочно догадались и все остальные мукурцы. Слава Богу, газеты и журналы они читают, кино и телевизор смотрят, так что различить по внешнему виду разные фрукты и ягоды вполне способны, хотя на вкус большинство из них и не пробовали.

Одна пожилая женщина из моментально собравшейся в магазине многолюдной очереди решила проявить собственную осведомленность и дать землякам представление о незнакомом чудо-фрукте.

— Вкусом они ничем от яблок не отличаются, — сообщила она. — Вообще, алмурт — это ближайший родственник яблока.

— С какой стороны? Он что, старший брат или, может быть, отец родной? — звонко рассмеялась другая стоявшая в очереди аулчанка.

— Миленькая, а когда ты будешь алмурты продавать? — поинтересовался кто-то у продавщицы.

— Сейчас директор придет, тогда и начну. Жду его указаний.

— Он что, запретил тебе торговать?

— Строго-настрого предупредил: «Без моих указаний ни одного алмурта даже не трогай!»

— Ну вот, всегда они так, как только в магазин поступает какой-нибудь приличный товар!

Пока люди нетерпеливо поджидали начальство, в дверь магазина, возвышаясь над всеми как журавль, вошел долговязый Лексей. И тут же испортил настроение всем собравшимся.

— Что поступило-то? — спросил он и, согнувшись вдвое, вытянул шею в сторону ящиков, аккуратно сложенных друг на друга в центре торгового помещения.

— Алмурт привезли...

— Алмурт, говоришь? Ну-ка, дай глянуть... Ой, да это же груша!

— Какая «груша»?! Это алмурт! — вытаращив глаза, возмущенно сказала девушка-продавец.

— Не-ет, говорю же тебе, груша. Я их видел, еще давным-давно, когда в Усть-Каменогорск ездил.

— Что еще за «груша» такая?

— Обыкновенная груша... ну, та, о которой в песне поется... Как же там... «Расцветали яблони и груши...» — вспомнив, напел Лексей. — Вот это и есть та самая груша из песни.

Очередь, выражая недовольство, вполголоса зашумела.

— Откуда нам знать, сказали «алмурт», мы и поверили...

— Не зря наши предки говорили, что простофилям и подлец кажется святошей. Надо же, решили, видно, обмануть дурачков и под видом «алмурта» сбагрить нам груши...

Пока в толпе спорили, пытаясь решить, что за фрукт все-таки поступил в магазин, подоспел директор, который привел с собой еще и председателя профкома. Войдя в магазин, Тусипбеков сразу же протянул руку к одному из ящиков и вытянул оттуда грушу. Оглядел с ног до головы любопытствующим взглядом стоящих в очереди людей, выждал немного и наконец сказал:

— В далеком прошлом, в те времена, когда я учился в Алма-Ате, мы такие фрукты часто ели, еще и по сортам выбирали! — и он с аппетитным хрустом куснул грушу.

— Пай-пай, и чего только не пробовал наш Тукен! — восхищенно глядя на жующего начальника, воскликнул «профком» и вытер носовым платком губы.

— Ситуация такая, товарищи! — не спеша доев грушу и пробежавшись взглядом по вытянувшейся гусиным выводком очереди, заговорил директор о главном. — Сами понимаете, груша относится к разряду дефицитных товаров. Поэтому мы решили продавать ее только передовикам производства, пенсионерам и ветеранам войны.

— Туке, давайте добавим еще матерей-героинь, — предложил «профком».

— Да, и матерям-героиням. На каждую семью — по гри килограмма. Иначе не хватит — сами видите, фруктов не так уж много.

Собравшийся народ недовольно зашумел, а кое-кто из стоявшей в конце очереди молодежи даже засвистел, однако все это не произвело на начальство никакого впечатления. Раз директор сказал, так тому и быть —решение отменять никто не собирался. А поскольку это решение засвидетельствовал, ко всему прочему, и профсоюз, то всем, кто не относился ни к передовикам производства, ни к пенсионерам, ни к ветеранам войны, ничего не оставалось, как, свесив головы, разойтись по домам. Женщины-домохозяйки, которые не были матеря-ми-героинями, тоже, спотыкаясь о длинные подолы, с сожалением разбрелись в разные стороны, досадуя на себя по поводу того, что нарожали так мало детей.

Таким образом, небольшое количество поступивших в аул груш мукурцы, едва ли не поштучно, разделили согласно составленному начальством списку.

Самое забавное в том, что на следующий день все до единого совхозные передовики производства не вышли на работу. Директор с председателем профкома растопили в тот день баньку и в районе совхозной конторы тоже не появились.

Передовики же, как оказалось, всю ночь, мучаясь животами, не сомкнули глаз и до самого утра курсировали между домом и нужником. Позднее выяснилось, что такая же участь постигла стариков-ветеранов, мате-рей-героинь, их детей, ближайших соседей и знакомых. Словом, ровно половина Мукура, лишившись сна, караулила двор...

Вот так впервые мукурцы познали вкус привезенной издалека диковинной для этих мест груши.

* * *

Беда всегда приходит неожиданно.

Когда на следующий день добрая половина населения Мукура занедужила, схватившись за животы и постанывая в постелях, смутьян Канапия тут же придал внезапной «грушовой эпидемии» политический окрас:

— Это настоящая диверсия!

Конечно, если бы сам Канапия не проспал, как обычно, до самого полудня, он тоже получил бы причитающуюся ему долю фруктов. И тогда оказался бы в незавидном положении слегших односельчан. Но теперь, когда он, благодаря своей привычке долго спать, груш не покупал и удачным образом избежал «эпидемии», сохранив бодрое самочувствие, Канапия мог позволить себе и посмеяться, и поиздеваться над другими.

— Все происшедшее — подлинная диверсия, нутром это чувствую, — повторил свой вывод Канапия, оказавшись в самой гуще аульных женщин, оживленно обсуждавших случившееся. — В конечном итоге такой диверсионный способ родовой борьбы не приведет ни к чему хорошему! Предупреждаю вас об этом!

— О какой еще родовой борьбе он мелет? — заподозрив неладное, навострили слух женщины.

— Как о какой... Между каргалдаками и камаями.

— А какое это отношение имеет к грушам?

— Самое прямое!..

— Ну, выкладывай... говори же!

— И скажу... Вы слышали, кому приходится дочкой продавщица Кабира, та, что грушами торговала?

— Кабира?.. Она дочь чабана Замана. Все об этом знают.

— А из какого рода Заман? Помните?

— Заман... он же камай...

— Вот-вот, земляки, вся суть беды — в этом. Поразмыслите, крепко подумайте!

Слова Канапии произвели на женщин такое сильное впечатление, будто их колотушкой отколошматили. Почувствовав неловкость друг перед другом, они растерянно, с дрожащими от волнения губами выжидали, не в силах сообразить, какой веский аргумент выдвинуть против заявления Канапии.

Все же и среди них нашлась одна, что оказалась посмелее. Выбралась из толпы и подошла к стоявшему в центре с высокомерным видом Канапие. Это была Бибиш — жена Нургали.

— Ты, Канапия, не думай, что право голоса есть только у тебя, и не клевещи зря на ни в чем не повинных людей! Ясно тебе?! — возмущенно произнесла Бибиш. Эта мудрая старушка редко примыкала к скопищу народа, да и говорить на людях не любила, но на этот раз решила высказаться, и голос ее звучал жестко и твердо. — Среди тех, кто ел груши и захворал, есть и камаи, и каргалдаки. А Лексей вообще не из Мукура, он здесь человек пришлый, так кому же, по-твоему, понадобилось и его в постель свалить? Камаям или каргалдакам?

— Верно говорит!

— Чего он всех сажей-то мажет?

— Да-а, видать, неспроста Канапию «смутьяном» прозвали...

— Не будет ветра — трава не колыхнется... — зашумели собравшиеся женщины, поддерживая слова Бибиш.

— Эй, бабоньки, да вы не налетайте на меня понапрасну! — испуганно отмахиваясь руками, прикрикнул Канапия на окружавшую его толпу. — И чего им надо, раскричались тут, будто волка со двора гонят... Если я и сказал что-то, то опираясь исключительно на факты.

— На что, говорит?

— На факты... Я, милые мои, все подсчитал: сколько человек в ауле заболели в общем, сколько из них ка-маи, сколько семей каргалдаков, а сколько — представители других родов. Понятно вам?

— Что он болтает?

— Похоже, совсем спятил, счетовод чертов!

— Ясное дело, он же всюду какую-нибудь склоку выискивает, ему же больше делать нечего, а сейчас тем более — сам-то здоров остался!

— Упаси Аллах, какие же подлые у него намерения!..

— Бибиш правильно заметила, — перебил женщин Канапия, стараясь придать вес своему голосу. — Среди тех, кто, поев груш, заболел, есть, конечно, и камай. Их четырнадцать человек. А заболевших каргалдаков зато целых двадцать восемь! Еще пять человек, в том числе и Лексей, из других родов...

— Ну вот, сам признал, что болеют и те, и другие, так ведь?

— Верно... Но у этой диверсии есть одна тайная сторона, которую наивный человек заметить вряд ли сумеет. Дело в том, что заболевших каргалдаков ровно в два раза больше, то есть за каждую парочку выведенных из строя каргалдаков камай заплатили одним своим сородичем. Никакая борьба, родные мои, не обходится без подобных жертв. Я вот, например, хорошо изучил опыт войны с германцами. На полях сражений часто случались такие ситуации, когда ради победы на верную смерть посылали огромное количество собственных солдат.

— Ты же не был на войне?

— Не был... Зато тщательно ее изучил.

Так и не найдя достойного ответа на подкрепленные «фактами» выпады Канапии, женщины невольно прикусили языки.

— При чем тут вообще война, да у тебя во рту впору змеям плодиться! — спустя короткую паузу сказала одна из стоявших впереди женщин.

— Ты не подстрекай народ, иначе он тебя рано или поздно проклянет! — молвила Бибиш, призывая Кана-пию к благоразумию.

Задетый ее словами, Канапия покраснел и обиженно затарахтел:

— А ты не пугай меня, Бибиш! Старик-то твой камай, вот ты и встала на сторону камаев. Давай в таком случае начистоту поговорим: ну-ка, скажи нам, куда это твой старик подевался?.. Молчишь?! А ведь именно после того, как он смылся, весь здешний люд и полег вповалку. Среди каргалдаков так вообще здоровых не осталось. Как это прикажешь понимать? Думаешь, нет никакой связи между этой историей с грушами и тем, что твой Нургали внезапно сбежал в город? Нужно обдумать, проверить все как следует!

— Пусть тебя Бог покарает! — густо покраснев, воскликнула Бибиш, махнула рукой и отвернулась. — Пускай он накажет тебя за такие слова!..

— Нет управы на этого смутьяна!

Канапия, почуяв, что дальнейший разговор с бабами ему не к лицу, потихоньку стал выбираться из толпы. Но даже теперь не удержался, снова обернулся к женщинам и, подняв вверх указательный палец, крикнул:

— Я просто хотел высказать обществу свое мнение. Ну а как вы, бабоньки, его воспримите, воля ваша!

Все это произошло в затянувшуюся пору межсезонья, когда совхоз еще не приступил к сенокосу. Но заготовка сена была уже не за горами, поэтому аульные труженики спешно точили серпы и косы, приводили в порядок хомуты и снаряжение, готовясь к крупной и хлопотной кампании.

С началом же сенокоса у мукурцев не будет возможности не только вот так собираться вместе для обсуждения каких-то новостей и проблем, но даже отвлечься на минуту — предстоит трудиться без продыху, до седьмого пота.

И в тот момент они даже не знали, что из их аула бесследно исчез человек.

*  *  *

В начале июля мукурцы в массовом порядке вышли на сенокос. В ауле остались лишь немощные старухи да малые дети.

Мужчины, оседлав коней, выехали на дальнее джайляу, где трава поднималась всегда пышная и сочная. Обосновавшись на горном пастбище, они на протяжении двух летних месяцев заготавливали сено для совхозного скота. Ближе к середине каждого из этих двух месяцев, воспользовавшись по случаю зарядившим дождем, косари спускались верхом в низину, приостановив работу на несколько дней, парились в баньке и отдыхали, пока жены постирают грязную одежду и белье. А затем в ближайший погожий денек возвращались обратно.

Ну а если на джайляу выдавалась сплошь ясная погода, приходилось терпеть и обходиться без бани. Все равно начальство не позволит отлучки, дескать, ничего страшного с вами не случится, вши за пару месяцев не заведутся, тем более, что на джайляу есть где искупаться — и речка рядом, и озеро неподалеку. Если стоят солнечные дни, нужно воспользоваться ими в полной мере: с места ни ногой, пока все сено не будет скошено.

На сенокосные угодья в окрестностях аула вышли старики, подростки, девушки и женщины. Словом, улицы Мукура опустели; все, кто способен был держать в руках вилы или хотя бы грабли, от восхода до заката усердно трудились. Те, что покрепче, косили и скирдовали сено, подтаскивали и укладывали его на волокуши. Подростки шли следом и, подгребая граблями, собирали высыпавшуюся из волокуш траву в кучи. Мальчишки помладше верхом на конях исполняли роль погонщиков запряженных в волокуши волов.

Сенокос для мукурцев — самая напряженная, шумная и веселая пора. Верно подмечено, что один летний день кормит целый зимний месяц. Если не позаботишься летом, не выложишься на сенокосе, зимой жди трудностей, даже скот свой рискуешь понапрасну сгубить.

А зима в Мукуре по-настоящему суровая, снега выпадает много, в рост человека. Тебеневка же в этих окрестностях — практически дохлое дело, так что в большинстве своем весь скот, вплоть до верховых лошадей, приходится в течение всей зимы содержать на заготовленных летом запасах сена. Вот поэтому все мукурцы, включая даже трясущихся аульных стариков, стараются внести посильную лепту в такую важную сельскохозяйственную кампанию, как сенокос.

Что касается стариков, они, естественно, уже не могут торопливо поспешать за волокушами, не по силам им и размашисто орудовать вилами, сооружая скирду. А вот стоять наверху и принимать подаваемое снизу сено силенок у них еще хватает. Умения, сноровки и многолетнего опыта старикам не занимать: никто лучше них не придаст скирде удобную форму и красивый вид с правильной дугообразной верхушкой, чтобы в дождь вода не просачивалась внутрь. Поэтому и в нынешний сенокос косари поделили оставшихся в ауле стариков По одному на каждое звено.

Среди них не было только уехавшего Нургали. Однако аулчан по-прежнему нисколько не беспокоил факт его затянувшегося отсутствия. Отправился в город — доброго пути, задерживается — а что в этом такого? Не каждый день он ездит к дочери, наверное, по гостям разгуливает да общением с внуками наслаждается.

— Если ничего не случится, мой сосед завтра или послезавтра точно приедет, я это нутром чувствую, — сказал как-то работавший на сенокосе Лексей своим напарникам.

Несмотря на Лексеевы надежды, Нургали не вернулся ни завтра, ни послезавтра. Послезавтра в дом к заждавшейся Бибиш явился не ее старик, а подвыпивший балбес Рахман.

— Мать, все получилось о’ кей! — гордо сказал он, показав большой палец. — Я выполнил поручение Нур-гали-коке.