Страница - 22

— Хорошо, милый, я передам ему, если приедет, — пообещала Бибиш.

— Как это... «если приедет»? — выпучился на нее Рахман.

— Откуда мне знать... ведь он давно должен был приехать. Боюсь, не случилось ли чего со старым: может, заболел в дороге или заблудился...

— Не волнуйтесь, апа, в наше светлое время никто на таких хороших дорогах заблудиться не может. А если уж Нуреке выехал в путь, болеть у него никакого права нет.

— Да сбудутся твои слова, дорогой Рахман! Пусть облагодетельствует тебя Создатель!

— Я тут это... слегка принял. У меня ведь сегодня день рождения. Вы уж извините меня...

— Ничего страшного, милый... Будь счастлив, стань первым среди равных! Поди, Зейнеп тоже радуется?

— Мать не знает... я еще не сказал ей, что решил отпраздновать.

— Скажи... Ты ведь один у бедняжки, ее единственная радость. Непременно скажи матери, милый. Пойди сейчас и скажи!

— Обещаю, апа, обязательно скажу... Ну, пока!

Тем не менее, Рахман не спешил сообщать матери о

предстоящем праздновании дня рождения. Косарям, которые к вечеру возвращались усталыми с сенокоса в аул, требовалось как следует отдохнуть и культурно провести досуг. А к такому культурному отдыху в Мукуре относились, прежде всего, вечерние походы в клуб и просмотр кинофильмов. Для этого, конечно, нужно было электричество, то есть свет. А будет в ауле свет или не будет, напрямую зависело от моториста Рахмана. Поэтому, ощущая ответственность, Рахман сегодня отпросился и пораньше вернулся с сенокоса.

Вообще-то, причиной его раннего возвращения в аул стали три конкретных повода. Во-первых, конечно, собственный день рождения, который Рахман хотел отметить с друзьями. Во-вторых, на улице, расположенной на том берегу речки, произошло, похоже, замыкание, поэтому свет там горел неровно, постоянно мигал, то ярко разгораясь, то почти угасая. Нужно было выяснить причину и произвести ремонт проблемной зоны. В-тре-тьих, сегодня в клубе должны были показать японский фильм про самураев. А это редкая для аула удача, небольшой праздник.

В кино о самураях всегда бывают схватки с приемами дзюдо и каратэ, поединки на мечах, на худой конец, рукопашные бои. А такие кинофильмы, где показывают беспощадные кровавые драки с проломленными головами да выбитыми глазами, Рахман любит больше всего на свете. Так что сегодня мотор должен работать бесперебойно, и ради этого он посчитал совсем нелишним еще раз проверить его, почистить и отладить отдельные узлы.

Для начала Рахман отправился выяснить причину замыкания на том берегу речки. Долго искать не пришлось, неполадку он обнаружил фактически сразу: в самом начале улицы, на стоящем рядом с домом Казтая столбе провисли провода, похоже, тут и был нарушен контакт.

Напялив на ноги монтерские «кошки», Рахман рассовал по карманам робы необходимые инструменты и вскарабкался на вершину столба. Только занялся восстановлением электроцепи, как столб вдруг затрещал и стал угрожающе крениться набок.

«Падаю! — подумал Рахман. — Давным-давно надо было заменить этот гнилой столб — погибели моей дожидался!» Не успел пожалеть об этом, как вместе с рухнувшим столбом, сломав вдребезги окно, влетел внутрь дома Казтая. Причем упал не на пол, а прямо в мягкую постель.

Раздался чей-то истошный крик, словно кобыла ожеребилась. Не понимая, что же произошло, он выдернул застрявшую в «кошке» ногу и, обернувшись, увидел, что рядом с ним на постели лежит какая-то женщина. Она вытаращила на него выпученные от ужаса глаза, а ее крупное, рыхлое тело тряслось от дрожи. Еле узнал — лежавшей навзничь женщиной оказалась женушка Казтая, «шифоньер» Нурлытай.

— Столб, проклятый, свалился, видно, трухлявый! — объяснил он и с трудом поднялся с постели. — Кажется, я ногу повредил...

Нурлытай не издала ни звука.

— А ты почему не на сенокосе, почему дома лежишь посреди рабочего дня?

Женушка-«шифоньер» молчала, словно язык проглотила, лишь часто-часто заморгала мокрыми от слез глазами.

— Испугалась, наверно? Я тут провода чинил и упал со столба. Вернее, вместе со столбом. Не бойся, я не бандит, посмотри, ведь это я... моторист Рахман. До сих пор, что ли, не признала?

Нурлытай наконец ожила, встала с постели.

Рахман провел ладонью по лицу, испачкав руку кровью. Видно, порезался, когда падал, об оконное стекло. Прихрамывая, вышел в переднюю и умылся под рукомойником. Глядя в зеркало, привел себя в порядок и опять вернулся к Нурлытай.

— Ты не бойся... Стекло мы тебе вставим. Я ведь не виноват в том, что столб рухнул. Сгнил он, проклятый...

Обычно немногословная, Нурлытай и на этот раз промолчала, только кивнула головой, дав понять, что ей все ясно.

Рахман вытолкнул через окно воткнувшуюся в дом верхушку столба, собрал рассыпанные на полу инструменты, подхватил «кошки» и вышел на улицу. С обеих сторон столба болтались скрученные на концах обрывки проводов.

— Так ты почему дома валяешься? На сенокос не выходила, что ли? —обернувшись на выходе, снова спросил Рахман.

— Ногу занозила, она воспалилась, и я не могу на нее наступать, — ответила на этот раз Нурлытай, оправдываясь.

— В таком случае мы оба теперь хромые! — громко расхохотался Рахман.

Нурлытай, видимо только сейчас оправившаяся от шока, тоже звонко рассмеялась.

Вкопать новый столб взамен упавшего и заново натянуть на нем провода — задача не из легких. Одному Рахману с этим не справиться, необходима помощь, как минимум, двух или трех человек. Ну а все, кто способен помочь, косят сейчас сено. Возможности подсобить ему в такое горячее время у них попросту нет, даже если весь Мукур останется без света. Поэтому Рахман до окончания сенокосной кампании вообще отключил от электричества окраинную улицу.

Вечером, когда стемнело, в клубе показали отличный японский фильм, в котором было полно потрясающих поединков, жестоких драк и интригующих событий. Выйдя из клуба, возбужденный впечатлениями Рахман пригласил к себе в гости пятерых ребят помладше, которыми верховодил и которых самолично воспитывал. Накрыл в передней комнате дастархан и шумно отпраздновал с друзьями свой день рождения.

Глубокой ночью, покинув душный дом, все вместе вышли на свежий воздух прогуляться. Разгоряченные, с затуманенными от выпитого глазами, парни бесцельно бороздили улицу за улицей.

Когда джигиты, шумно переговариваясь, обходили чью-то изгородь, краем уха услышали блеяние овцы. Правда, никто, кроме Рахмана, не обратил на это особого внимания — подумаешь, невидаль, что они, не слышали меканье овцы, уж чего в ауле навалом, так это баранов.

Рахман же, шедший впереди всех, услышав блеющую овцу, резко развернулся, зашагал назад и, вытянув шею поверх изгороди, стал пристально вглядываться в засаженный картофелем огород. Его мутные глаза зацепились за светлое пятно, белеющее в дальнем конце огорода.

Оказалось, это овца, привязанная арканом на заросшей травой площадке. Мукурцы забирают овцу из общей отары на пастбище лишь перед забоем и вот так держат несколько дней на короткой привязи, чтобы она нагуляла жирок.

— Эй, парни, айда сюда! — шепотом позвал вмиг отрезвевший Рахман. —Есть замечательная идея!

Весело оравшие джигиты, почуяв запах приключения, моментально умолкли.

— Вы наверняка проголодались, ведь так? — спросил он, прикрыв ладонью рот, как бы давая понять, чтобы друзья вели себя тихо. — Разве жалкая тушка гуся, которого мы съели за ужином в нашем доме, может считаться настоящей закуской?.. Давайте-ка утащим эту овечку в лес, зарежем и досыта наедимся!

— А что будет, если хозяин узнает?

— Ни черта он не узнает!.. Вся ночь до утра — наша. Пока станет светло, мы не только с мясом управимся, но и жирок из костей высосем. Ну, вперед, парни!

— Мы готовы!..

— Говорят, даже маленький верблюжонок хотя бы раз взбрыкивает и вырывается на свободу. Так что и мы сегодня, братишки, хотя бы разок, но как следует попируем! Пускай эта ночь навсегда останется в нашей памяти...

Парни и так на взводе, им только скажи — лихо перемахнув через изгородь, бегом бросились к привязанной овце и, не дав ей даже дернуться, схватили. Один из джигитов, взяв добычу за передние ноги, взвалил ее себе на спину.

Поскольку похищенная овца начала отчаянно блеять посреди ночной тишины, Рахман стянул сапог и прочно заткнул ей пасть портянкой. Овца затихла. Кто-то из ребят бросился домой за казаном и треногой. Остальные же вместе с добычей спешно покинули пределы аула и направились в сторону рощи на берегу речки.

Охваченные возбуждением, как только добрались до безопасного места, в мгновение ока зарезали овцу и разделали тушу. Все внутренности бросили в реку, чтобы унесло течением, оставили лишь печенку, которую решили поджарить на костре. Чтобы не осталось никаких следов, шкуру и бесполезные голяшки, где практически не было мяса, отделили и закопали в сторонке.

Тут подоспел и товарищ с казаном. Разожгли костер и поставили мясо вариться. А разве праздничный обед у казахов обходится без бараньей головы? Поэтому голову джигиты хорошенько опалили и тоже бросили в казан.

Пока варилось мясо, дружно взялись за дело: разбрелись по ночной роще, и каждый принес по охапке хвороста. Затем, оставив дежурного возле казана, пошли к реке и с удовольствием искупались. Все пребывали в очень приподнятом настроении, словно в этой роще происходило продолжение недавнего захватывающего японского фильма, полного опасных и увлекательных приключений.

— Жизнь дается человеку только один раз. И надо стараться ее не прошляпить! — подзадоривая дружков, менторским тоном изрек Рахман. — Если будете мне верными друзьями, ваша жизнь станет яркой и праздничной, как ярмарка. Я сделаю из вас, братцы, достойных парней, настоящих мужиков!..

Ждать, пока мясо потомится на огне сколько положено и как следует сварится, было невтерпеж. Поэтому, как только содержимое казана вскипело, джигиты вытащили баранину и сели кружком пировать. Каждый, взяв но мослу, жадно накинулся на еду, с силой откусывая от костей жесткое, не поддающееся мясо, струившееся жиром пополам с кровью. Один из парней с бульканьем разлил в граненые стаканы водку.

— За наш прекрасный ночной отдых! — произнес перный тост вожак компании и опрокинул залпом стакан.

Как старшему баранья голова досталась Рахману. Отрезав оба уха, выскоблив глазные яблоки, он распределил между друзьями лакомство и собрался заняться языком и нёбом, но тут обнаружил, что голову сварили, не разжав челюстей. Сунув нож между бараньих зубов, Рахман с силой раздвинул пасть, и оттуда неожиданно вывалился какой-то комок.

— А это еще что? — удивился Рахман. — Да это же тряпка!

— Наверно, платок. Со жвачными животными такое бывает: иногда и платок сжевать могут.

— Похоже, и эта жевала все без разбора!

— Это не платок. Вы что, забыли про рахмановскую портянку?

— Точно, это же моя портянка! — обрадовался Рахман.

— Выходит, она тоже сварилась?

— А ноги-то у Рахана, поди, хорошо запрели. Сорпа, видать, отменная получилась...

Но смеяться уже ни у кого не было сил. Ребят клонило ко сну, глаза слипались, и все молча пыхтели, пытаясь обглодать кости с недоваренным мясом.

Рахман повесил портянку на кончик пальца, двумя пальцами другой руки выжал из нее бульон, откинул в сторону и тоже принялся глодать голову.

* * *

Видно, правду говорят, что в пылу чувств человек часто ошибается, а язык становится ему врагом.

Однажды, когда Рахман вместе с другими аулчанами грудился на сенокосе, у него вдруг зачесался язык, и он стал хвастливо, в красках расписывать историю о том, как вместе со столбом влетел в разбитое окно казтаевского дома и упал прямо на Нурлытай, лежавшую на пуховой перине.

— Вот молодец, знал, куда падать!.. Ишь ты, не куда-нибудь упал, а на мягкую толстушку, — стали подшучивать мужчины. — Повезло тебе: упал бы на такую скелетину, как Айсара, наверняка костей бы потом не собрал.

— А влетел-то, хитрец, прямиком в постель...

— Да-а, пусть Рахман и холостяк, но какой расчетливый и меткий!..

Потеряв голову от хвалебного подтрунивания косарей, Рахман разошелся и принялся смачно живописать ночную пирушку: как они выкрали жирную овцу, как зарезали ее в роще и съели, каким вкусным было недоваренное мясо...

Правда, на этот раз его рассказ никого особо не впечатлил; даже история с портянкой, которую Рахман приберег для эффектного конца, не вызвала ожидаемого взрыва смеха. Наоборот, повисло неловкое молчание, а один из косарей с явным укором в голосе неожиданно спросил:

— Вдовушка Жамал с ног сбилась в поисках пропавшей овечки. Уж не у этой ли бедняжки вы стащили единственную овцу?

Услышав такое, Рахман сжался от страха.

— Не-ет, что вы, не приписывайте нам напраслины! Мы ту овцу в Аршаты украли и сюда привезли, — робко выдавил он, чувствуя, что дал промашку.

— Где бы ни украли, а кража она и есть кража! — сказал один из старших.

— За такое воровство судят, — недовольно пробурчал кто-то еще.

— Судят?

— Да, еще как судят... Сразу за решетку садят.

— За одну какую-то паршивую овцу? — попробовал сказать хоть что-то в свою защиту Рахман.

— А зачем же крал, если она паршивая?

— Ну ладно, мужики... Пошутили, и хватит... Оказывается, вы все всерьез воспринимаете. Я нарочно тут небылицу наплел, дай, думаю, дядюшек рассмешу, а вы шуток совсем не понимаете... — окончательно сникнув, предпринял Рахман последнюю попытку себя обелить.

— Ох, мутишь ты, если бы так и в самом деле было!.. — недоверчиво покачали головами косари.

Рахман отчетливо понял, что в пылу неуемного бахвальства все напортил. Пусть у него и условный срок, по в тюрьме побывал и знает, что она из себя представляет. Другими словами, по сравнению с остальными, у него в этом смысле есть некоторый опыт. И как же при этом... он ухитрился так вляпаться, словно ребенок малый?! Вот позорище!

Эта история, безусловно, долетит теперь и до ушей Жамал. Поднимется шум, крик, милицию вызовут, начнут проверку и по одному привлекут к ответу... Короче, как пить дать заведут на дружков дело! И тогда снова Рахман лишится свободы, опять попадет под суд! А так как его привлекут за вторичное совершение преступления, на этот раз жалеть его точно никто не станет.

В последнее время он вообще стал чересчур самонадеянным и болтливым, один ветер в голове. И вот результат — сам себя собственным помелом наказал! Возгордился — и получил по заслугам! Не пожалел, дурак, даже себя! Так тебе и надо!

Рахман ясно ощущал, как над его головой сгущаются грозовые тучи. Поэтому на следующий день с утра пораньше разыскал заведующего МТС, спешно сдал ему мотор и написал заявление об увольнении по собственному желанию.

— Эй, братишка, ты чего это вдруг взбеленился так, какой тарантул тебя укусил? — удивился начальник МТС.

— Дядюшка Нургали пропал — поеду его искать, — объяснился он.

Отправившись в отдел кадров, он быстренько привел в порядок необходимые документы, сунул их в карман и поспешил к Бибиш. Ей Рахман тоже объявил, что решил выехать в город на поиски Нургали-коке, и под этим благовидным предлогом выпросил у старушки немного денег.

Попрощался с матерью, пообещал, что вернется не позднее, чем через неделю, и в тот же день после полудня торопливо бежал из Мукура.

* * *

Если вы в совершенно непроглядной ночной тьме наступите ненароком на хвост лежащего у порога старого свихнувшегося пса... то дряхлый кобель со свалявшейся шерстью, перепугавшись спросонья, пулей вскочит с места и отбежит с визгом, а спустя мгновение, находясь на безопасном расстоянии, начнет отчаянно гавкать.

К лаю пса непременно присоединится соседская собака, к соседской собаке — псина другого соседа... И уже в следующую секунду все аульные собаки, будь то в ближних дворах или на дальней окраине, поднимут несмолкаемый шум, будто вспугнутая треснувшей веткой стая горных уларов. И кого только в этом хоре не будет: и злобно рычащие сторожевые псы, и гавкающие взахлеб волкодавы, и беспрестанно визжащие сучки, и тявкающие моськи — кого угодно услышишь.

Раскол, начавшийся между жителями Мукура после появления двух статей на страницах районной газеты, а точнее, после их «последовательного» анализа, проделанного смутьяном Канапией, напоминал именно такой беспорядочный и разноголосый собачий хор, родившийся на пустом месте. Свой голос в этот шумный раздор добавили почти все, кто происходил из камаев и каргалда-ков, кроме так и не вернувшегося из города Нургали.

Представители других родов тоже не сидели сложа руки: в качестве посредников между двумя сторонами они озвучивали взаимные обвинения, подстегивали достоинство одних и подливали масла в огонь эмоций других.

Таким образом, небольшой аул разделился на два враждующих союза, в свою очередь, каждый союз — на всевозможные «партии», а «партии» — на мелкие «фракции». Одни, роясь в поросшем быльем прошлом и стряхивая пыль с архивов, стремились придать развернувшейся борьбе историческую последовательность. Другие продолжали раздувать из каждой мухи слона и делали убедительные прогнозы о вооруженном конфликте, которым столь запутанное дело и должно разрешиться. Короче говоря, за сравнительно небольшой промежуток времени в крохотном Мукуре внезапно резко увеличилось число всякого рода мудрецов, провидцев и предсказателей.

...К середине августа погода нежданно испортилась, целую неделю подряд моросили нудные, затяжные дожди, из тех, что до предела истощают человеческие нервы.

Воспользовавшись ненастьем, группа работавших на джайляу косарей в первый же дождливый день спустилась в Мукур, чтобы попариться в долгожданной бане.

Аул есть аул, пусть и поселилась в нем непримиримая распря, но, когда джигиты встретились с семьями, с друзьями и товарищами, с любимыми девушками, среди мукурцев на некоторое время воцарилось благодушное настроение.

На отсутствовавших долгое время в ауле джигитов посыпался град новостей. Камай Нургали вот уже полтора месяца не возвращается из города. Отправившийся на его поиски Рахман тоже бесследно исчез. Главный вопрос, взбудораживший всех мукурцев, — присвоение имени школе — начальство отложило на осень. Было обещано после завершения сенокосной кампании, когда нее вернутся в аул, не спеша созвать представительное собрание, где и обсудить сообща проблему, приняв устраивающее всех решение.

Одним из спустившихся с джайляу косарей был и Казтай.

Когда он прибыл домой, сломанное Рахманом окно все еще зияло пустотой. Нурлытай как могла его залатала, затянув окно большим куском целлофана — и где только раздобыла?.. Но прямо посередине целлофан вкось порвался, завернулся к краям и теперь при каждом дуновении ветерка надоедливо шелестел.

На следующий день Казтаю, как и остальным косарям, предстояло возвратиться на отдаленный сенокос в горах, однако из-за разбитого окна он не уехал, ведь холода на носу и окно нужно было немедленно застеклить.

Нурлытай, взяв с собой Дархана и двух дочерей, ушла на сенокос.

Сено для домашнего скота в их семье запасал не Казтай, а именно Нурлытай, которая все лето напролет косила траву в окрестностях аула, пусть и по чуть-чуть, но в итоге собирая приличные запасы. Так было ежегодно. Поэтому Казтай не переживал, что сена для находящегося на их руках скота не припасут впрок и в течение всего лета беззаботно трудился на джайляу во благо общественного хозяйства, причем всегда был в ряду передовиков.

— Как только починю окно, присоединюсь к тебе! — пообещал он жене.

Прикидывал, что к полудню завершит ремонт, но работа затянулась. Пока залатал все трещины в рамах, пока отмерил, вырезал и вставил стекла, наступило уже послеобеденное время.

Закончив починку, Казтай не поспешил, как обещал, на сенокос, чтобы помочь Нурлытай. К нему неожиданно заявился учитель Оралбек, который работал вместе с ним в горах. Округлившееся, полное лицо учителя светилось румянцем, в рыбьих, навыкате, глазах играли смешинки.

— Дело такое, Каха... Мы оба за месяц непрерывной работы на джайляу устали. Может, вздрогнем слегка — посидим часок, поболтаем, расслабимся, а? — с умоляющим видом предложил он.

— А есть чем расслабляться-то? — сразу засуетился Казтай, дав понять, что и сам не прочь немного поднять себе настроение.

— Есть «энзэ» — две припрятанные бутылки... Никому, кроме тебя, не предлагаю... Все, кого я считал близкими друзьями, оказались каргалдаками!

Этими словами он напомнил Казтаю, что они оба являются представителями одного рода камаев. Сердце, проклятое, так и размякло: учитель признал в нем родича, выделил среди остальных и пригласил отдохнуть.

— Пойдем ко мне домой, — позвал Оралбек. — Развеем грусть да поговорим по душам!

Семья Оралбека покос травы уже завершила, осталось только собрать сено. Но зарядивший дождь нарушил планы, поэтому учитель поневоле остался сегодня дома вместе с домочадцами.

— Если в ближайшее время мы соберем уже скошенное сено, не дав ему сгнить под дождем, нам его с лихвой хватит! — поделился с Казтаем Оралбек.

Расположились вдвоем в передней оралбековского дома, выставили в центр стола бутылки, нехитрую закуску и за бесконечным разговором засиделись дотемна. Затронули множество тем. Правда, говорил в основном Оралбек, а Казтай больше слушал, время от времени поддакивая и кивая в знак одобрения головой.

Прежде ему никогда не приходилось так близко общаться с этим джигитом. Присмотревшись, Казтай отметил, что учителя отличают обширность знаний и ясное мышление, парень толковый, с хорошим образованием. От братишки-камая он впервые услышал за столом о сложной ситуации в Нагорном Карабахе. Его же уста донесли до Казтая новость о кровавой гражданской войне в Таджикистане. Как оказалось, есть еще много такого, о чем Казтай не знал и не слышал.

Человек образованный всюду таким и остается. Пускай, живя в одном косе, они вместе косили траву на далеком джайляу, учитель, видимо, не отключался, подобно Казтаю, от остального мира и ко всем новостям держал ухо востро.

Вообще-то, хотя Оралбек и камай, но родом не из Мукура, а из окрестностей расположенного ниже Аршаты. К ним в аул он приехал по распределению после окончания Усть-Каменогорского пединститута. Уже здесь женился, обзавелся детьми. В часы досуга, по его собственному признанию, занимался изучением истории аульной школы. Не удивительно, что он же написал и знаменитую статью в районной газете, наделавшую в народе столько шума.

В общем, талантливый и неугомонный джигит, а своей поистине упорной целеустремленностью способен и камень пробить. По оценке Казтая, такие парни должны не учительствовать в глухом Мукуре, а занимать серьезные посты в руководстве районом. Так отчего же Оралбек застрял на своей скромной должности? Если бы его родич-камай стал одним из важных районных начальников, разве это не возвысило бы авторитет Казтая, его родича, и в глазах друзей, и среди врагов?..

Он уже порядком захмелел. А захмелев, постепенно и вовсе умолк, помрачнел, втянув голову в плечи, и даже перестал кивать да поддакивать, как совсем еще недавно.

По сравнению с ним, хотя и невелик ростом, а принять на грудь Оралбек, оказалось, способен гораздо больше: все еще вьет нить бесконечного разговора, не запнувшись ни на одном слове.

— Моей мечтой было не учительство, в действительности я хотел стать журналистом, — признался он с повлажневшими от слез рыбьими глазами и окунулся в грёзы. — Вот поэтому и стал писать в газету статью... Сам, наверно, слышал, что сначала я тщательно изучил историю школы. Перерыл архивные бумаги и документы, переговорил со стариками, так сказать, со свидетеля-ми-очевидцами. Благодаря этому и собрал информацию о Ералы Сагынаеве, о нашем с тобой старшем сородичекамае. Если б у меня от природы не было журналистских качеств, я бы никогда среди этих покрытых пылью архивных залежей не нашел сведений о столь удивительном человеке...

В этот момент сизый щетинистый подбородок Казтая вообще отвис и упал на грудь. Непонятно было, слушает он рассказ учителя или вовсе его не слышит. Но выворачивавший перед ним душу Оралбек не унимался и продолжал свои откровения, разлив по рюмочкам очередную порцию водки.

— Меня это... меня... — неожиданно прогудел Казтай, перебив учителя. — Меня... твоя рюмка вконец угробила.

— Почему? — удивился Оралбек.

— Я же... к этому... ну, к стакану граненому привык... Опрокинешь залпом — и сидишь себе спокойненько...

— Это неправильно. Человек, который пьет из рюмки, хмелеет постепенно и испытывает наслаждение от своего состояния.

— Маловата порция... Оттого что так растягиваешь, только силы, оказывается, теряешь.

— А ты научись пить культурно! — призвал учитель Казтая, не одобряя его выводов. — Все мои родичи должны быть культурными... И своим примером приучать к культуре этих невежкаргалдаков. Лишь собственной интеллигентностью и интеллектом мы вынудим их отступить и поубавить высокомерие.

Казтай и с этими словами согласился.

— Кстати о каргалдаках, когда я писал свою статью, честно говоря, ни о них, ни о чьем-то родовом происхождении даже не думал, — вернулся учитель к прерванному рассказу. — Клянусь Аллахом, такие мысли мне даже во сие не являлись. Более того, я не знал, что сам Ералы Сагынаев по рождению камай... Мы ведь позднее выяснили, кто есть кто... Теперь я и сам всему удивляюсь. Спасибо Канапие, который на все раскрыл глаза!

Казтай водрузил поблескивающую рюмку на свою грязную и здоровую, как лопата, ладонь и, покачиваясь, залпом опрокинул.

— Ну даешь, Каха! — прыснул учитель. — Ты же чуть рюмку не проглотил!

Казтай промолчал, сморщившись, нюхнул руку и сел, опять понуро свесив голову. Учитель тоже поднял рюмку, дав понять, что не собирается отставать, однако пить не стал, а вновь перешел к своим нескончаемым излияниям:

— Так вот... те, кого вы называете писателями и журналистами, Каха, относятся к людям творчества. А у творческих людей сильно развито чувство интуиции. То есть о каких-то вещах они догадываются заранее, во всяком случае, даже если не осознают что-то разумом, благодаря подспудному внутреннему ощущению, чувствуют сердцем... Подобное свойство я, между прочим, замечаю порой и в себе...

Казтай не издавал ни звука. Его щетинистый подбородок снова упал вниз.

— Доказать? — продолжал разглагольствовать учитель. — А доказательства такие... — и он, красноречиво тряхнув указательным пальцем, принялся излагать свои аргументы: — Разве я знал, когда писал статью, что Ералы Сагынаев камай? Конечно, не знал. Но, по-видимому, интуитивно чувствовал. Разве думал, что публикация моей статьи вызовет такой резонанс? Естественно, не предполагал. Однако, возможно, и ощущал подспудно. Другими словами, дарованные мне от рождения журналистские и исследовательские качества в этот момент пробудились и дали о себе знать... Так-то, родной! Кстати, дружок, может быть, мои слова покажутся тебе ложью, но это истинная правда: та самая статья, что обрела такой авторитет, на самом деле была моим творческим первенцем, то есть самым первым моим произведением. А что же было бы, если б я написал большущий очерк?.. Если бы сочинял толстенные повести и романы?..

— Лучше не надо! — неожиданно заявил до сих пор молчавший Казтай, будто только проснулся.

Оралбек был по-настоящему ошарашен таким внезапным советом и тем, что у Казтая вообще прорезался голос.

— Почему это «не надо»? — возмутился он.

— Иначе беда будет, — ответил Казтай.

— Беда, говоришь? Возможно, ты и прав, — почему-то совершенно легко согласился с его словами учитель. — Тем не менее, я все-таки еще подумаю над этим...

— Подумай... Однако, мне пора, — и Казтай, позевывая и потягиваясь, встал с места.

Обе бутылки, припасенные для родича, были опустошены, поэтому Оралбек не стал его задерживать и проводил до ворот.