Страница - 3

— Все верно! — сказал Байекен, еще раз кашлянув. — И все-таки, как же Канатжан, что вырос у нас на глазах, ухитрился строителем стать, а?

— Точно, Байеке, он так и написал: «Работаю строителем»!

— Странно все это. Парень ведь и топор-то в руках держать не умеет, лишь писать да чиркать научился. Как же он тогда строителем стал, а?

— Байеке, а почему это вас удивляет? — спросил Мелс.

— Как же мне не удивляться: если алматинцы поручили нашему Канатжану строительство своего жилья, домов, которые станут им семейным кровом, выходит, и положение у них не ахти какое. Неужто нельзя было найти человека, чьи руки действительно знают дело и правильно держат топор?

Дед Метрей после слов Байгоныса громко рассмеялся.

— Канатжан у нас способный, наверное, на ходу учится, — смущенно пояснил Кабекен, как бы оправдываясь за сына.

...Если не каждую неделю, то раз в месяц в аул обязательно приходит какое-нибудь очередное схожее послание. Чаще всего пишут находящиеся в армии сыновья Байгоныса и Касимана. Один служит в Германии, другой — на Камчатке. Вот как раскидало потомство семей, живущих в семи домах опустевшего аула!

После ребят в армии дальше всех находятся дети деда Метрея. Сын живет в Мурманске, он еще ни разу не написал письма своему отцу. С тех пор как Салима стала почтальоном, от него лишь раз пришла короткая телеграмма. Ею он поздравил отца с семидесятилетием. Пожелал «дожить до ста».

— На кой хрен мне эти сто лет! Ведь даже семьдесят жить тошно! — всхлипывая, буркнул дед Метрей, когда читал эту телеграмму.

Одна из дочерей деда живет в городе Таганроге. Замужем. Три года назад вместе с супругом она приезжала навестить отца. Слава Богу, дед Метрей своей дочкой вполне доволен, радуется, что два-три раза в год она ему обязательно пишет.

Еще несколько отпрысков из этого аула обосновались в Алма-Ате и Усть-Каменогорске. Остальная молодежь вместе со своими семьями пустила корни в райцентре и по области. Правда, Салима до сих пор не замечала, чтобы кто-нибудь из них хоть раз прислал весточку родителям. «Может быть, у них руки не доходят, дел невпроворот, все-таки многие стали людьми заметными — не рядовые посты занимают», — думает по этому поводу Салима.

Как бы там ни складывалась ситуация, но она дала возможность поселиться в душе Салимы чувству гордости: ее одноаулчане живут повсюду, разъехались по далеким и неизведанным краям, словно разросшиеся вглубь и вширь корни плодоносного дерева.

* * *

Еще один дом на бывшей улице Алмалы, который никуда не «переехал», принадлежит аксакалу Кабдену.

Пусть Кабекен уже довольно преклонных лет, но возраст совсем не сказался на его румяном красивом лице и крупной, широкоплечей ладной фигуре. В свое время он считался лучшим балуаном* этого аула и не раз брал призы на традиционных празднествах, устраиваемых после сбора осеннего урожая.

Вместе с байбише Нуржамал они всю свою совместную жизнь пасли коров, круглый год проводили на отгоне и лишь с выходом на пенсию перекочевали с заимки в аул. Сейчас на руках у стариков воспитывается шестилетняя внучка по имени Асия — старшая из детей их младшего сына, живущего в Мукуре.

В ауле бродит множество вздорных историй об аксакале Кабдене. Похоже, поводом для них послужила его простодушная наивность. Кабекен по природе своей человек мягкий и кроткий, смирнее овцы. Спросите у него самого, и он с удовольствием расскажет, например, о том, как в далекой юности по пути на фронт отстал от поезда...

Должно быть, после того как кончился прихваченный из дому насыбай, Кабекен, который на протяжении нескольких суток трясся в вагоне, до смерти изнемог от жажды по табаку. В один из дней поезд остановился в Кызылорде, рядом с бурлящим, шумным базаром. В надежде, что на таком большом базаре наверняка найдется насыбай, Кабекен отпросился у командира и потихоньку выскользнул из теплушки.

Спустился, а неподалеку и в самом деле худой старичок с реденькой козлиной бородкой бойко торгует скрученным табачком. Кабекен, торопливо втянув носом две понюшки, спросил :

— А покрепче нет?

— Есть! Вот такой! — ответил старик и выставил в знак качества большой палец.

— Еде?

— Пойдем со мной!

Торговец взял Кабдена за руку и куда-то за собой потянул. Кабекен оглянулся, убедился, что поезд все еще стоит на месте, и решил: «Была не была, все-таки возьму покрепче!» С тем и последовал за стариком.

Дед привел его к низенькой землянке, находившейся за каким-то поворотом на другой стороне базара... Попробовал Кабден предложенный табачок, но насыбай оказался вовсе не таким уж превосходным — приблизительно такой же, как на базаре. Времени торговаться либо искать новый не было, поэтому Кабекен купил полный мешочек, зажал его под мышкой и стремглав бросился в сторону вокзала. Однако, как назло, не той дорогой, которой явился, а в спешке сбился, помчался в обратном направлении и окончательно заблудился.

Не понимая, откуда пришел, где в данный момент находится и в какую сторону ему следует двигаться, бедолага полдня проплутал по городу. Наконец, по чьей-то подсказке, с трудом нашел верный путь, но, когда добрался до вокзала, поезда, конечно, и след простыл — он давным-давно укатил...

С этого момента на голову несчастного Кабекена свалились такие беды, что поверить и даже представить трудно... При себе у него ничего, кроме зажатого под мышкой мешочка с насыбаем, не было; все документы, удостоверяющие его личность, остались в коржуне*, а тот — в уехавшей теплушке. В общем, забрали Кабдена в комендатуру для выяснения.

«Какой поезд?.. Какая часть?..» — откуда темному Кабекену все это знать; совсем он упал духом, так как ни разу не сумел дать вразумительный ответ на сыпавшиеся вопросы.

В конце концов после многочисленных и долгих допросов, которые вели сменяющие друг друга следователи, Кабекена доставили в город. Там его признали «дезертиром» и сразу приговорили к расстрелу. К счастью, беднягу заметил и узнал один из офицеров, встречавших тот самый поезд, от которого отстал Кабекен. Он и подтвердил правдивость кабденовских слов и спас его от неминуемой смерти.

В результате всей этой эпопеи, вместо фронта, Каб-ден десять лет провел на тяжелой черной работе в лагерях Магадана, а после освобождения вернулся в аул.

О выходках Кабекена можно рассказывать без устали. Некоторые истории народ и вовсе выдумывает. Придет кому-нибудь в голову нечто забавное, смешное, так всё тут же с легкостью приписывается Кабекену, мол, он это вытворил. Например, прошлым летом на сенокосе тракторист по имени Байзак рассказал, как Кабекен пытался водрузить на небо луну. Народ аж давился, помирая со смеху. Правда, учитель Мелс тут же, на глазах у всех разоблачил брехуна и защитил честь Кабдена.

— Вранье! — уверенно сказал учитель. — Твоя история — это анекдот из жизни Кожанасыра!* Не веришь — почитай книгу под названием «Мертвый котел», она как раз у меня дома есть.

— Ну и пусть про Кожанасыра, — не стал настаивать тракторист Байзак.

— Зачем же ты тогда Кабекена приплел?

— Просто... чтобы народ повеселить...

— Так смешить людей не следует, — посоветовал учитель, стараясь придать вес каждому своему слову. — Нельзя говорить о том, чего на самом деле не было, да еще приплетать сюда Кабекена. Вам нужно помнить, что Кабекен — святой человек.

— Какой?

— Святой, говорит...

— Тьфу... вздор мелет учитель...

Но разве может один Мелс заткнуть рот каждому весельчаку в ауле? К тому же его все равно никто не боялся. Так что имя Кабекена по-прежнему склоняли в шутливых байках всяк кому не лень, приукрашивая, присаливая и добавляя в рассказ перцу. Одна из таких историй появилась только что ушедшей зимой.

По какой-то хозяйственной надобности Кабекен отправился в Мукур и заодно заглянул к родственникам. Обратно, конечно, не торопился и возвращался домой, припозднившись. Кто знает, чем он угостился за дастарханом, какой заразы выпил, но на полпути у него вдруг скрутило живот. Выхода нет — остановил коня и слез с саней. Сесть на дороге постеснялся, поэтому, увязая в глубоком снегу, забрался в гущу росших у обочины лиственниц.

Справив нужду, довольный Кабекен, вычесывая пальцами застывшие в усах льдинки, вышел из лесу, глядь — ни коня, ни саней... Мало того, вместе с санями уехал и теплый меховой тулуп, и даже лисий треух, который он надел в дорогу.

— Эй, Кабеке, с чего это ты в глухом месте так основательно устраивался — даже шапку снял? — прямо спросил у Кабдена удивленный этим рассказом Байгоныс.

— Брешут они! Не снимал я треуха, только шубу снял! — ответил, оправдываясь, Кабекен.

— Бедняга, разве нельзя было в шубе присесть?.. Не помер ведь чуть-чуть! — жалостливо вставила байбише Нуржамал.

— Да подумал, вроде как неудобно, — сказал Кабекен, пусть и поздно, но признавая свою ошибку.

В тот раз Кабден действительно так сильно промерз на холоде, что был на волосок от смерти. Полпути — это примерно пятнадцать-двадцать километров от аула, а просто ли преодолеть их в легкой одежонке, если кругом трещит январская стужа?!

Когда старик посреди ночи ввалился в дом, Нуржамал с воплями устремилась к кочерге.

— Да будь он неладен, думала, чудище какое-то! — призналась аулчанам жена Кабдена. — Сверху донизу покрыт белым инеем — только глаза блестят. Откуда мне было знать, что мой растяпа в такой-то мороз пешим останется!

— А куда подевался конь? Разве вы не почуяли неладное, когда он вернулся с пустыми санями? — обратился к Нуржамал учитель Мелс.

— А конь, проклятый, домой не пришел — свернул прямиком к скирде... ну, к той, что за аулом стоит...

По словам земляков, после этого происшествия Кабекен отныне никуда из аула зимой не выезжает.

Одна из реальных историй, случившихся с Кабеке-ном в действительности, — это его поездка к пастуху Мамбету.

В ту пору сам Кабден был передовым чабаном, слава о котором гремела по всей округе. Однако в тот год все находящиеся на его попечении овцы принесли только ягнят и ни одной ярки, поэтому с началом осени он и отправился к знакомому пастуху Мамбету, надеясь договориться с ним об обмене.

Как только приехал, не мешкая выложил дружескую просьбу: поменяй, мол, нескольких ягнят на молоденьких ярочек. Услышав такое, Мамбет не на шутку рассердился. Я тебе покажу, говорит, начальству доложу и к суду привлеку за твои, дескать, черные помыслы заняться очковтирательством! Словом, здорово перепугал Кабекена. Бедняга так растерялся, так расстроился, будто на него ушат воды вылили, даже про коня, на котором приехал, совершенно забыл и опять вернулся домой пешим.

Что бы люди ни болтали о Кабдене, всё на их совести, однако, что касается его страсти к литературе, этим он действительно отличается от любого из аулчан.

Единственной книгой, которую влюбленно читал Кабекен, были «Богатырские сказания». Причем постигал он ее не сам, а каждый вечер, когда в доме зажигался свет, просил собственных детей почитать ему вслух.

С малых лет детишки Кабдена изо дня в день неутомимо читали отцу нараспев древние поэмы, одну за другой. Тая от наслаждения, Кабекен внимательно слушал, то и дело восхищенно цокая языком и восклицая «пах-пах!». Подросшие отпрыски, уже по горло сытые сказами о батырах, старались по вечерам улизнуть в кино или в клуб, а домашнее чтение переходило в обязанность к меньшим.

Самая младшая из детей Кабдена — Кайша. Начиная с пятого класса, во время всех своих каникул она тоже читала отцу эту книгу. Сейчас Кайша учится уже в девятом.

Давным-давно обложка «Богатырских сказаний» истрепалась как тряпка, а страницы пожелтели от времени. Сейчас же книга вообще пришла в ветхое состояние. Прежде на обложке красовался замечательный рисунок всадника в боевых доспехах и с беркутом в руке — очевидно, это был Камбар-батыр. Впоследствии изображение батыра стерлось, у беркута пропало одно крыло, а конь стал еле виден, причем с одним ухом.

Пускай книга и обветшала, но для Кабекена все равно нет более достойной и прекрасной, чем эта. Пока Кайша не приедет на очередные каникулы, он хранит «Сказания» на дне сундука, бережно завернув в кусок белой ткани.

В прошлом году, когда люди поочередно стали перебираться в Мукур, ему удалось заполучить в руки оставленную кем-то вместе с ненужным домашним хламом книгу «Рустем-дастан». Ее обложка была порядком изодрана, края обгрызли мыши, но Кабекен все равно обрадовался.

До этого дня он считал себя непревзойденным знатоком всех батырских преданий. Обнаружив на чужом «пепелище» эту книгу, толщиной с черенок лопаты, Кабекен поразился:

— Вот это да! Она ведь тоже на батырский сказ похожа!

Сердце, проклятое, так и ёкнуло в предвкушении...

Не напрасно Кабекен считал себя знатоком эпоса. Все

пятеро его детей выросли, читая отцу «Богатырские сказания». Кроме того, когда в его дом приезжали погостить какие-нибудь другие дети, Кабекен и их заставлял читать свою книгу, удобно улегшись и опершись на локоть. У него она и была-то одной-единственной, так что за долгие годы он перелистал ее от начала до конца, наверное, не меньше ста раз. Но все равно никак не мог вдоволь насладиться и утолить свою неистощимую жажду. Бедняге хотелось слушать ее снова и снова — так тянет к вкусному, хорошо выдержанному, пьянящему кумысу, который пьешь, пьешь, пьешь, но с каждым новым глотком хочется пить еще больше. Даже когда Кабден уставал до изнеможения, выпасая овец в горах, то и там тосковал по оставленной дома книге. Она согревала его в студеные зимние вечера, теребя сердце теплой волной трогательных чувств.

И вот — надо же такому случиться! — именно Кабе-кену нежданно-негаданно достался «Рустем-дастан»... Естественно, он поспешил к учителю Мелсу.

— Родненький, что это за книга? — показал Кабекен учителю свою потрепанную находку.

— Это же «Рустем-дастан»! — воскликнул Мелс.

— А кто такой Рустем?

— Еерой он, батыр...

— Ой, надо же! Оказывается, у нас и такой батыр был? — спросил Кабекен, не сумев скрыть сильного огорчения по поводу своей неосведомленности.

— Был, Кабеке, был!

— Глядя на то, какая она толстая, я и сам догадывался, что книга непростая. Надо же!

Жаждавший поскорее узнать содержание новой для себя книги, Кабекен в тот же день пригласил в гости Салиму, и два вечера подряд она по его просьбе читала. Потом начались каникулы у Кайши, дочка приехала домой и тоже на протяжении нескольких дней читала отцу.

Вещь оказалась очень объемной, но Кабекен уже близок к ее завершению. Сейчас они вдвоем с внучкой Асией с нетерпением ждут приезда Кайши. По подсчетам Кабдена, оставшиеся страницы как раз можно будет прочесть за время весенних школьных каникул.

* * *

Четырехкомнатный красный дом Касимана с крышей из листовой жести находится на той стороне улицы, где живет и Кабден.

Раньше в доме Касимана была только одна входная дверь, выходящая на восток; сейчас входа два — еще один вырубили с западной стороны.

Мы уже упоминали, что название улицы Алмалы напрямую связано с этим домом. Потому как одновременно он является и местожительством учителя Мелса, который долгие годы, когда еще работал в школе, снимал здесь комнату, а сейчас стал одним из полноправных хозяев.

Когда он впервые приехал в аул после окончания училища и переступил порог этого дома, его нынешняя жена была еще ученицей пятого класса. К счастью, учитель Мелс не давал уроки Зайре. Иначе, ясное дело, пошла бы о нем гулять нехорошая молва, дескать, женился на своей ученице.

Как раз в тот год, когда в ауле появился Мелс, Зайра уехала в Мукур и продолжила учебу в местном интернате. Насовсем она вернулась домой лишь после окончания десятилетки, там же, в Мукуре. Три года подряд пыталась поступить в институт, но не смогла, поэтому осталась в ауле и работала дояркой.

Какой-то другой жизни, помимо привычных аульных будней, какого-либо иного пути перед собой ни Мелс, ни Зайра не видели, поэтому в конечном итоге соединились и создали собственный семейный очаг.

Не прошло и месяца после их свадьбы, как Касиман, отгородив молодых, разделил дом надвое. Общими усилиями вырубили дополнительный вход на противоположной стене, а над ним соорудили небольшой навес козырек. Получилось, что молодые супруги зажили отдельным домом.

Большая, лучшая часть жизни Касекена прошла в леспромхозе. Выйдя пораньше на пенсию в связи с состоянием здоровья, он переехал и прочно осел в этом ауле.

— Мы, милый, привыкли кочевать словно цыгане. Стоит Дилекен лишь словом обмолвиться, как в тот же день отправляемся туда, куда она укажет! — порой бахвалится Касекен.

Дилекен — это матушка Дильбар, вторая половина Касекена, с которой он прожил сорок лет. Вырастили супруги сыновей и дочерей, благословили, одарив детей крыльями, и выпустили из гнезда в разные стороны. Так незаметно и старость подкралась, а у наследников, живущих в разных краях, теперь руки не доходят, чтобы хотя бы раз в несколько месяцев или, на худой конец, один раз в год погостить у родителей. Зимой берегут себя от трудной дороги, а летом у всех неотложных дел оказывается выше крыши. Вот так и летит время, пока обещания каждый раз откладываются на «завтра».

Касекен на войне не был. Очевидно, потому, что и фронту требовалась древесина: как ценного специалиста Касимана оставили по брони, назначив бригадиром лесорубов. А лесоповалом тогда, как и всем остальным в тылу, пришлось заняться женщинам, вот и в бригаде Касекена собралось одно бабье. Научив подопечных рубить лес, сам Касиман стал сплавщиком и перешел на самый опасный участок работы.

Трудно даже представить, сколько миллионов кубометров леса он сплавил по вздымающей к небесам белую пену буйной Бухтарме, сопровождая плоты до самого Зыряновска! Когда вспоминает об этом сегодня, ушедшее кажется ему сном, даже самому с трудом в него верится.

Думаете, один Касекен не был на фронте? Помимо прочих, не нюхал пороху и живущий с ним по соседству Карим. Но мысль о том, что он не побывал на войне, нисколько не заботит Карекена. Если поинтересоваться у него, почему он не ходил на войну, старик Карим лишь тихонько ответит: «Не звали, потому и не пошел... продолжал пасти своих овец».

Ну а Касекен, в отличие от него, человек особый — остался по брони военкомата. Он боец трудового фронта, который, не щадя себя, трудился в тылу ради потребностей армии.

Ч то касается самого Касекена, он уверен, что сплавлять лес по ревущей, неукротимой реке, вздымающей белые буруны, ничуть не легче, чем идти в атаку на врага. Тогда почему же подноготную пережитых им тыловых тягот не понимает его родич Байгоныс? Касекена это страшно огорчает.

В то время, когда в ауле еще действовала начальная школа, а учителем в ней был Мелс, ставший теперь его собственным зятем, ученики осуществили одно очень доброе начинание. На ворота домов, где жили участники войны, ребята прилепили ярко-красные звезды, а по субботам и воскресеньям стали вычищать помеченные дворы, рубить дрова и оказывать хозяевам другую посильную помощь.

Но Касекена никто подобным вниманием не удостоил. Объяснив ситуацию Мелсу, он попросил его прицепить на свои ворота такую же звезду, но будущий зять проявил нерешительность и уклонился от просьбы.

— Все это верно, — сказал он. — Я вас хорошо понимаю. Но решить вопрос не могу, потому что у вас на руках нет специального военного билета. К тому же мне вмешиваться в это дело не к лицу, ведь я живу в вашем доме. Что обо мне люди подумают?

Поскольку учитель Мелс не проникся к нему сочувствием, Касекен наутро поспешил к плотнику Байгонысу.

Байекен был лет на пять-десять старше, поэтому Касекен первым делом с почтением его поприветствовал, поинтересовался здоровьем, домочадцами, лишь потом перешел к делу, причем начал издалека, придавая каждому слову как можно больший вес:

— Байеке, мы тоже, подобно некоторым нашим землякам, проливали пот во имя Победы. Как говорится, и в снег и в дождь, и в стужу и в зной воевали в горах, сражаясь с лесом. Мало того, сплавляли бьющиеся друг о друга тяжеленные, толстые бревна вниз по реке, расчищали им путь по пояс в ледяной воде... Я не чета Кариму — я остался в тылу по особой правительственной брони. Так что считаю себя подлинным бойцом тылового фронта...

— Ну и считай себе! — внезапно перебил Касекена орудовавший топориком Байгоныс. — А я вот, например, так не считаю.

Для Касимана куда легче произнесенных слов было бы ощутить затылком обух байгонысовского топора. И хотя нёбо у него пересохло, а язык не слушался, Касекен твердо решил добиться справедливости.

— А как же тогда считаете? — спросил он, пытаясь найти приемлемое для обеих сторон соглашение.

— Никак не считаю! — резанул в ответ Байгоныс.

— Не-ет, Байеке, — разволновался Касиман. — Такого быть не может. Необходимо занять какую-нибудь конкретную позицию — либо одну, либо другую. У вас же должно быть собственное мнение?

— Хорошо, так и быть, скажу, как я считаю, — согласился плотник, повернувшись всем телом к Касима-ну. — Оружие в руках ты даже не держал — это раз; пороху не нюхал — считай, это два; не кормил вшей, лежа в окопе, — это три; не познал, что такое смерть друзей, с которыми ты делил все фронтовые тяготы, — это четыре... а поскольку ты всего этого не изведал, значит, и в войне не участвовал — и это уже пять! Ну, достаточно тебе этих пяти фактов?

— Говорите, вшей не кормил... так вши и у нас были, — запинаясь, заверил Касиман. — Все равно это несправедливо!

Не найдя поддержки у аксакала, к которому относился с почтением, Касекен сам аккуратно вырезал звезду из тоненькой дощечки, как можно тщательнее ее обстругал и обтесал.

Как назло, ни у кого в этом ауле, кроме Байгоныса, не было красной краски, для того чтобы покрасить звездочку. Понимая безвыходность ситуации, Касекен, виновато свесив голову, вынужден был снова пойти к Байекену.

— Для чего это тебе понадобилась красная краска? — с подозрением спросил Байгоныс.

Касиман не привык врать людям, поэтому, немного помявшись, в конце концов выложил еле слышно правду.

Всего-то — но Байекен мигом встал на дыбы, словно дикий конь, которого пытаются взнуздать. Тут же принялся доказывать, что поступок Касимана — полнейший беспредел, что список участников войны строго выверен и находится в школе, а изменить его ни у кого, кроме министра обороны, нет никакого права. И строго-настрого предупредил: если Касиман, потеряв всякий стыд, все-таки пойдет на такое тяжкое преступление, он непременно его опозорит — напишет статью в газету или же, собрав всех ветеранов войны района, добьется, чтобы действия Касекена жестко рассмотрели на общем собрании, — словом, пойдет на все, сил не пожалеет, дабы добиться победы и торжества истины.

Услышав угрозы Байгоныса, бедняга Касиман даже забыл, зачем пришел, и не оглядываясь поспешил прочь, радуясь, что избежал подобных напастей.

Таким образом, голубой мечте Касекена не суждено было сбыться. Он так и не прицепил на видное место своих ворот звезду, сделанную с любовью собственными руками, в которую вложил все свое умение; более того, он не успел даже покрасить ее в алый цвет. А поскольку выношенная в сердце мечта растаяла как дым, ему ничего не оставалось, как тщательно завернуть звездочку в белоснежный лоскут и спрятать на самое дно сундука, решив, что она пригодится в качестве «завещания потомству».

Эта неприятная история черной тенью легла на душу Касекена, как будто изменила весь смысл его жизни... Выходит, те трудные и тяжкие годы, которые он провел между жизнью и смертью, работая в буран и стужу, по пояс в ледяной воде, не идут ни в какой расчет?! Слава и почет, окружающие других, значит, не для него?! Почему такое произошло? С кого он спросит? Кто ответит ему на этот вопрос?

Но беспросветная пелена страданий, измучивших душу несчастого Касимана, моментально рассеялась, когда его старший сын собрался уходить в армию.

Провожая наследника, Касекен закатил грандиозный той, не виданный в этом ауле ни раньше, ни позднее...

Случилось все в теплую, благоприятную пору, когда дела в совхозе шли отлаженно, скот нагулял жирок и все предвещало хозяйству дальнейший подъем. Возможно, поэтому на проводы собрались все аулчане, от мала до велика. Видимо, постеснявшись стать бельмом на глазу, явился на праздник, примкнув к своей байбише, и аксакал Байгоныс.

«Пусть видят, каков Касиман! — ликовал про себя Касекен. — Пускай народ знает, что и в нашем роду рождаются воины!»

Начавшийся в вечерних сумерках, шумный праздник продолжался до самого рассвета. Исключая детей, Касекен ни одного взрослого не отпустил, пока тот не спел и не сплясал, шутил, развлекал всех до самого утра.

Когда забрезжил рассвет, к дому подкатили три добротные санные повозки, запряженные парой лошадей, и остановились у входа.

— Ну, вперед! Кто хочет проводить Муратжана, рассаживайтесь по саням! — кинул клич Касекен.

Разгоряченная молодежь мигом заполнила все повозки. Желающих проводить оказалось так много, что еле нашлось место для виновника торжества — уходящего в армию Мурата.

Что еще надо — веселая компания молодых парней и девушек, расположившаяся в трех санях, проводила сына Касимана до самого Мукура. Всю дорогу в приподнятом настроении распевали песни, шутили, смеялись, а потом все вместе посадили Мурата на автобус, курсирующий в райцентр.

Прощаясь с сыном перед автобусом, Касекен не выдержал и расплакался навзрыд. Не только под впечатлением отцовских чувств, но, вероятно, и под воздействием проклятой горькой. Вспомнил вдруг недавнюю обиду и, обняв сына, никак не мог подавить всхлипываний.

Видя плачущего отца, пустил слезу и Мурат.

Расчувствовавшиеся земляки, ставшие очевидцами этой трогательной сцены, тоже размякли и с волнением наблюдали за ними.

— Отец, прости меня, если я в чем-то провинился! — трясясь от рыданий, попросил сын.

— Простил, жеребенок мой, простил! — всхлипывая, ответил Касекен.

— Отец, ты меня ругал за то, что курю, я больше не буду курить, брошу, отец!— шмыгая носом, пообещал сын.

— Кури, жеребенок мой, отныне ты солдат, стал по-настоящему взрослым, теперь тебе все можно! — разрешил Касиман, целуя Мурата в лоб.

— Отец, если буду жив, постараюсь впредь никогда тебя не обижать! — поклялся сын.

— Ты и без того, жеребенок мой, одним махом поднял раскисший дух своего никчемного отца! — с нежностью сказал Касекен. — Да будь я проклят, если мой сын, ставший солдатом, не порадует моих друзей и не повергнет врагов!

— Прощай, любимый отец! — гордо подняв голову, молвил Мурат.

— Будь достойным солдатом, сынок! Пусть сгорит от зависти нутро моих недругов! — выпятив грудь, напутствовал Касекен.

— Прощай, мой бесценный отец! — выдавил сквозь рыдания сын.

— Не урони чести своего рода, дитя мое! — воодушевленно призвал сына Касиман.

— Прощай, дорогой отец!

— Прощай, гордость моя!

И тут девушки, провожавшие Мурата и ставшие живыми свидетелями его нежного прощания с отцом, наконец не выдержали и хором разрыдались, закрывая лица руками.

Вот так, обливаясь горючими слезами, как потерявшийся верблюжонок, взволнованный Мурат и уехал на автобусе в армию. А земляки, отчаянно махавшие вслед руками, оставались все дальше и дальше позади...

Увы, если бы рассказ на этом закончился, все было бы слава Богу, как говорится, и сваты бы молчали, и сватьи языками не чесали. Но куда от судьбы денешься: прошли два дня, а на третий тот самый Муратжан, которого с такой грандиозной помпой проводили в армию, вернулся домой.

При виде сына отец чуть душу Аллаху не отдал.

— Ойбай-ау, что случилось, говори правду?! — всполошился Касекен.

— На весну оставили, — надув щеки, ответил сын.

— Боже мой, почему же ты в ноги военкому не упал?! Разве нельзя было вымолить и уехать?!

— Он приказал возвращаться домой, вот я и вернулся, — удивленно повел плечом отпрыск.

Кто знает, как воспринял свое возвращение сам Мурат, оказавшийся ненужным армии, но отец его, Касиман, не знал, в какую щель спрятаться от позора. Готов был лучше сразу сквозь землю провалиться. Целый месяц старался никуда не выходить и еще долго не смел людям в глаза смотреть.