Страница - 7

Несчастная головушка, откуда ж ей было знать, что случится такое, она ведь хотела только припугнуть его. Кто мог предположить, что ее намерение будет иметь столь трагические последствия?

Звали мужа Григорием, был он лет на десять старше Пелагеи. Кудрявый, носатый, крупный, широкоплечий — видный был мужик.

«А какие у бедняги были удивительные глаза — си-ние-пресиние! — вспоминала порой прежнего мужа матушка Пелагея. — И взгляд... такой пронзительный, что, казалось, насквозь прожжет любого, в кого вонзится. Но замучил он меня... пьяница был беспробудный.

Пил безбожно, облик человеческий терял. До того допился, что домой не мог доковылять, где свалится — там и заснет. Словом, ушло счастье из дома — одни скандалы да ссоры. А в начале зимы внезапно сильно простудилась и скончалась наша маленькая Дуся. Все это, хоть и была молода, скопилось у меня в груди горьким комом, кровь в сердце стыла.

Однажды Григорий посреди ночи приполз домой на четвереньках, — тянула нить своего рассказа матушка Пелагея. — Почти ничегошеньки не соображал. Шапку потерял, с ног до головы в снегу пополам с грязью, в волосах и на усах висят сосульки. От одного вида можно было насмерть перепугаться!

Не стерпела я, стала ругаться и кричать, вопила, топала ногами, рыдала. Не осталось проклятий, которыми бы я в тот раз его не осыпала. Но муженек даже не вздрогнул ни разу. Ни мой крик, ни мои отчаянные слова до его слуха не долетали. И тогда, исчерпав все, что можно было, я решила пронять его испугом.

— На этом все кончено, Гриша! — крикнула ему. — Чем понапрасну тратить молодость на такого мерзавца, как ты, лучше зарублю тебя собственными руками!

С этими словами я схватила лежащий на печи черный пим и устремилась прямо к растянувшемуся на полу в центре комнаты мужу.

— Глаша, Глаша! — заорал со страху Григорий и закрыл голову руками. До этого он молчал, словно язык проглотил, а тут как взмолится: — Не убивай меня! Не буду я, Глаша, больше, брошу!

То, что к мужу, который минуту назад из упрямства не отвечал ни на одно мое слово, вдруг вернулся дар речи, меня взбесило, а его неописуемый страх только подстегнул.

— Кончено, Гриша, на, получи! — крикнула я и шваркнула его по груди черным пимом.

Валенок и задел-то его несильно, но Гриша так ахнул, будто дух испустил. Передернул руками-ногами и затих.

— Эй, Гриша, ты чего, и вправду так испугался? — спросила я, нагнувшись к мужу.

Григорий не подал голоса, лежит не двигается, а свои синие глаза выпучил так, что они чуть из орбит не повылазили.

— Гриша, я тебя обманула, чтоб напугать. У меня в руках не топор был, а пим, — сказала я и сама уже не на шутку перепугалась

Григорий в ответ даже не моргнул. Тут я поняла, что случилось нечто страшное, и завопила во всю мочь. А потом в беспамятстве бросилась в соседний дом, где жили свекор со свекровью...

— Несчастный Гриша! — горестно восклицала матушка Пелагея с увлажнившимися от слез глазами. — Он все принял за чистую правду, хотя я просто в сердцах припугнула его. Видно, черный пим и в самом деле показался ему топором, вот со страху сердце и разорвалось...

Сколь ни горюй, но не помирать же вслед за покойным. Через три года встретила я Дмитрия. Недолго думая, соединились, создали семью. Но не каждому на роток накинешь платок — несколько лет меня преследовала по пятам дурная слава черной вдовы, которая убила своего мужа...

Господи, да пусть пьют сколько влезет! Разве нас от этого убудет?! Муж для жены — опора и утешение. Радуйтесь и благодарите судьбу за то, что они живы, пускай даже едва держатся на ногах», — завершала свои воспоминания матушка Пелагея, вздыхая.

Ее рассказ больше походил на проповедь, вынесенную из жизни, наставление, которое Пелагее хотелось дать в напутствие другим. Однако кто-то из аульных женщин полностью принимал слова матушки, а кто-то с ними категорически не соглашался.

Дед Метрей очень уважал свою Богом нареченную Пелагею. Хотя жена ни разу не упрекнула его за пьянство, выпивать он все-таки старался украдкой, так, чтобы она ничего не заметила.

В результате этой привычки пить втайне он в позапрошлом году страшно опозорился перед людьми. Ему даже вспоминать об этом стыдно.

— Брехня, Метрей все это выдумал. И вообще, как раз в тот год мы видели одно грузинское кино, где все в точности так и было, — не поверили, услышав об этой истории, живущие внизу мукурцы.

«Я когда-то читал о похожем происшествии в одной книге», — выразил подозрения по поводу случая с тестем и его зять, приехавший с женой погостить из Таганрога.

Пускай, если народ не верит — еще лучше. Значит, честь деда Метрея не затронута.

Ну а если рассказать обо всем, не скрывая правды, эта история с дедом действительно произошла; более того, событие, которому они сами были свидетелями, жители здешних семи домов знают как свои пять пальцев. Какой эпизод происходил в «грузинском кино», о котором говорят мукурцы, им неизвестно, однако о позоре, пережитом беднягой Метреем, любой из них может живописно поведать в мельчайших подробностях.

Случилось все лет пять-шесть тому назад, в начальную пору нынешней «перестройки». Спиртное в ауле как раз исчезло, мужчины потихоньку приходили в себя, в семьи вернулось благополучие, а жизнь постепенно стала меняться к лучшему.

Дед Метрей, поддерживая государственную антиалкогольную политику, тоже отвадился от дурманящего зелья и выдержал почти год. Да и выхода иного, кроме как терпеть, не оставалось, ведь водку-то днем с огнем тогда было не сыскать! Но потом надоела ему трезвая жизнь, и решил он развязать.

Измученный бесполезными поисками горячительного, дед в конце концов надумал прибегнуть к домашним средствам... Соорудил по собственному разумению из хозяйственного хлама самогонный аппарат и, таясь от своей старухи, спрятался с ним в картофельном погребе, что в углу огорода.

Начал гнать. Когда закапал долгожданный напиток и набралось с половину того, что он ожидал получить, Метрей решил устроить торжественное возлияние — не в погребе же пить. Поправил одежду, подхватил бутыль с самогоном и уединился в бане, чтобы не попасться никому на глаза.

В душе накопилась такая нестерпимая тоска, такая великая жажда, что первый стакан он хотел, зажмурив глаза, опрокинуть залпом. Только поднес ко рту — и замер в нерешительности. Посмотрел на самогон, повертел стакан туда-сюда и как-то засомневался.

— Первач-то я и раньше пробовал, но вот мой показался чересчур уж мутным, — рассказывал потом дед Метрей, покручивая ус. — Да и в душе я не был так уж уверен в своем никудышном самодельном аппарате...

Что же делать? У деда была невзрачная белая сука с длинными отвислыми ушами по кличке Манька. Вот он и придумал сначала напоить свою пронырливую псину и посмотреть, что с нею будет. Поймал беспокойно носящуюся по двору Маньку, схватил за холку и насилу, проливая и разбрызгивая самогон, влил ей в пасть целый стакан. Некоторое время наблюдал за ней. А Манька, как ни в чем не бывало, виляла, проклятая, хвостом, гоняла бабочек и резво носилась по улице.

Успокоившись, дед, наполнив с бульканьем стакан, опрокинул его вовнутрь и, хмелея, тоже вышел на улицу.

Когда он, затянув песню, перешел через мост и стал обходить забор каримовского дома, заметил Маньку: бедняжка, задрав лапы кверху, лежала на спине и, по всей видимости, околела. Не веря собственным глазам, Метрей пихнул собаку ногой и перевернул. Никаких признаков жизни, глупая сучка, всегда увязывавшаяся за первым же встречным кобелем, уже окоченела...

Легко ли расставаться с жизнью, даже если ты старик? При виде этой страшной картины сердце деда едва из груди не выпрыгнуло. В ужасе он бросился в стоявший поблизости дом глухого Карима.

— Я умираю, помоги! Ну же, скорее! — потянув за ногу, разбудил Метрей сверстника.

— Бисмилля, что случилось?

— Помоги мне, тащи скорее в медпункт... помираю я...

На шум прибежала Нарша и стала испуганно трясти беднягу:

— Метрей, что с тобой?

— Случайно яд выпил... умираю теперь, Нарша... доставьте меня скорее к врачу, — попросил дед, закатывая глаза.

В таких случаях каждая минута дорога. Карим с Нар-111 ой не стали раздумывать: подхватили деда под мышки и спешно поволокли в сторону медпункта.

Но когда медпункт в этом ауле бывал открытым?! Нарша со всех ног побежала к врачихе домой. Примчалась, а та, оказалось, еще утром уехала в райцентр за лекарствами.

Услышав это, дед потерял последнюю надежду и смирился с предписанной судьбой.

— Тогда отнесите меня домой, хоть умру рядом со своей старухой! — тихо попросил он.

«Дед Метрей совсем плох, при смерти лежит», — эта весть мгновенно разлетелась по аулу. Матушка Пелагея, до которой тоже донеслась новость, всхлипывая и рыдая, вышла на улицу встречать своего старика.

Дед не издавал ни звука, язык у него отнялся, глаза закатились, видимо, началась агония.

— Он яд нечаянно выпил! — сразу выпалила Нарша.

Пелагея пуще прежнего зашлась в крике. Услышав ее дикие вопли, побросали работу и поспешили в аул сельчане, убиравшие сено на вершине ближайшей горы.

Подняв деда на руки, его занесли в дом и уложили на кровать в гостиной. Расправив свою пышную бороду, скрестив на груди руки, Метрей, лежа в постели, приступил к прощанию с народом. Передняя комната была переполнена рыдавшими женщинами и всхлипывавшими детьми. Все это дед хорошо слышал.

В самом конце он подозвал свою Пелагею и, прощаясь, перед лицом вечности исповедался ей.

— Глаша, если я обидел тебя, прости! — сказал дед Метрей, едва не плача.

— Прощаю, Митя, прощаю! — ответила матушка Пелагея, прикладывая к глазам платочек.

— Глаша, если я, бывало, бедокурил, ты и за это прости, — молвил дед, обессиленно закрыв глаза.

— И за это прощаю, — всхлипнула матушка.

— Глаша, я любил тебя больше жизни, лелеял, — признался Метрей.

— Знаю, Митя, я все знаю, — кивнула Пелагея.

— Глаша, я старался никогда тебе не изменять.

— И это знаю, Митя, я всегда верила в твою преданность.

— Не-ет, Глаша, я не такой уж верный, как ты считаешь...

— Ничего страшного, Митя, чего с мужиком не бывает...

— Глаша, я тебя только раз в жизни обманул. Прости за это!

— Прощаю, Митя, прощаю!

— Ты помнишь дочку хромого Матвея, что в городе живет?

— Не помню, Митя.

— Не-ет, ты все же попробуй вспомнить... Это случилось в шумное время, когда народ целину поднимал.

— Не помню, Митя, я не знала дочерей Матвея.

— А ту, что в городе живет, Глаша?

— Хорошо, допустим, знала...

— Если можешь, прости, Глаша. Как-то я надрался водки и переспал с ней в степи.

— ?!

— Почему ты молчишь, Глаша?

— ?!

— Не можешь простить, Глаша? Я тебе перед смертью всю правду говорю... чтобы на том свете облегчить свои прегрешения. Прости меня, Глаша, прости! Честно, после этого я даже не смотрел в сторону женщин.

— Что мне остается, Митя, так уж и быть, прощаю... И я ведь вышла за тебя не девушкой.

— Но то был законный муж... Ты ведь состояла в законном браке.

— Это правда. Но после смерти Гриши ко мне захаживал парень по имени Степан...

— ?!

— Ты знал Степана?

— Не знал, Глаша.

— Нет, ты должен был его знать, ведь я говорю о пасечнике из Ботапского ущелья, о Степане Колмогорове, помнишь его?

— Нет, Глаша. Я не знаю и знать не хочу никакого Колмогорова... Боже мой, задыхаюсь... Приподнимите меня!

Кто-то моментально подлетел и подложил под голову деда еще одну подушку. Но ему не стало лучше, не хватало воздуха.

— Наверно, отхожу... Вынесите меня наружу, хочу перед смертью в последний раз посмотреть на этот светлый мир! — запричитал дед.

Мужчины подняли Метрея вместе с кроватью, а поскольку она не пролезла в дверь, пинком вышибли окно и вытащили во двор через проем.

Оказавшись на чистом воздухе, дед, как и хотел, бросил последний взгляд на этот светлый мир и, прощаясь с ним, стал обозревать окрестности...

Глядь, а неподалеку, весело задрав хвост, носится Манька — та самая, что, по его мнению, околела.

Радость деда Метрея была столь неописуемой, что он от всего сердца ругнулся по-русски:

— Вот с-с-сука! — пулей вскочил с кровати и стремглав бросился вслед за Манькой.

Таким образом, дед Метрей, оставшись жив-здоров, и сегодня вместе с матушкой Пелагеей проживает на той стороне речки, на улице, которой сам дал название Заречной. Они по-прежнему обитают в одном из семи домов, оставшихся на месте бывшего Четвертого аула.

* * *

Несколько лет назад учитель Мелс пригласил ветеранов войны и труда в школу на встречу с учащимися. Остановившись на жизненном пути каждого из приглашенных стариков — чьих-то дедушек и бабушек, Мелекен представил ученикам и глухого Карима:

— Это наш ветеран-аксакал, который непрерывно на протяжении сорока лет работал чабаном.

Видимо, трудную жизнь чабана, без передышки пасущего овец сорок лет, осознали и школьники, потому что сразу дружно зааплодировали.

Карим, который еще никогда не удосуживался подобной чести и которого на протяжении всей его долгой жизни прозывали просто «глухим», сильно растрогался и по-настоящему возгордился. Видно, под впечатлением этих чувств он и решился поправить учителя, вскочил с места и выпалил:

— Мелс, светик, я овец пятьдесят два года пас!

Выступавший с речью Мелс, естественно, не мог с легкостью примириться с такой внушительной «поправкой».

— Не-ет, аксакал, вы пасли овец сор-р-рок лет! — возразил он.

— Милый, пятьдесят два года! — заупрямился и Карим.

— Не-ет, сорок лет, дорогие ученики!

— Говорю же, пятьдесят два...

— Хорошо, будь по-вашему.

После встречи он высказал Карекену обиду за то, что тот его перебил.

— Да я ведь только поправить хотел насчет «сорока лет», — признал вину Карекен и попросил прощения.

— Честно признаюсь, — сказал и учитель Мелс, поскольку обида сразу улетучилась, — сперва я даже не понял вашу поправку, из-за того что выступал в этот момент. Мне показалось, пятьдесят два меньше сорока.

— Пятьдесят два или сорок — не все ли равно? — вставил Байгоныс, не понимая сути их спора.

— Не все равно, Байеке, — не согласился с ним учитель. — Если взять с численной стороны, то пятьдесят два все-таки больше сорока на целых двенадцать лет. Ну а по произношению, что касается впечатления на аудиторию, то «сорок» звучит значительнее. Потому что «пятьдесят два» произносится лишь краешком губ, а «сорок» по звучанию более весомо, так как исходит из глубины и слышится более звучно и значимо.

После этого разговора версия учителя о «весомости числа сорок», по-видимому, крепко запала и в душу глухого Карима. Потому как сегодня, если кто-нибудь спросит его о том, сколько же лет он пас овец, Карекен, делая акцент на «р», непременно ответит:

— Сор-р-рок лет, милый!

Глухой Карим — еще один из обитателей сиротливо торчащих на месте прежнего аула семи домов. Его избушка притулилась в самом конце бывшей Центральной улицы, на обрывистом, подмываемом водой берегу речки Талдыбулак. Это невзрачная, приземистая лачуга с крохотными подслеповатыми оконцами, в которых местами треснуло стекло. Передней в доме нет, переступив порог, сразу попадаешь в жилые комнаты.

— Недотепа ты, Карим, ох и недотепа! — каждый раз, бросив взгляд на дом Карекена, говорит плотник Байгоныс. — Ты и барана наверняка завалить не сумеешь!

Пусть народ болтает себе, но им с байбише Наршой этих двух комнатушек вполне хватает. Детей у них нет, чтобы беспокоиться об оставляемом потомству наследстве, да и что делать старику со старухой в просторном, как ханский дворец, доме?!

— Вот не везет тебе с жильем! — проел ему плешь Метрей, когда нынешней весной прибыла вода, и берег начал обваливаться. — Банька твоя уже оседает набок, смотри, как бы в один прекрасный день не перевернулись вы вместе с домом вверх тормашками!

Слова Метрея про «невезение с жильем» небезосновательны.

Много лет назад Карим, выпасая яловых совхозных овец, жил в полном одиночестве на заимке в Ботапском ущелье. Богом проклятое место, где и зимой и летом воют свирепые ветра.

Как будто мало ему одинокой суровой жизни в этих неприветливых местах, в один прекрасный весенний день неласковое ущелье, выказав свой жестокий и дикий нрав, вообще оставило Карекена бездомным!

Но начнем все по порядку...

Отец Карима всю жизнь пас овец. По словам покойного родителя, и его отец на протяжении всей своей жизни был пастухом. Похоже, этим же занимались весь свой век и отец его деда, и отец прадеда. А чем жили более дальние предки, ни сам Карим, ни другие не знают. Пусть он и не знает наверняка, но порой, погрузившись в безмолвные размышления, предполагает, что со дня сотворения мира их роду суждено, видимо, пасти овец.

Сам Карим в чабанах с десятилетнего возраста...

Когда от нежданной болезни внезапно скончался отец, Карим по его стопам нанялся в батраки к всесильному баю Утесину, который жил здесь, в Айдарлы.

Позднее, вслед за приходом советской власти, У тесин спешно бежал за кордон. Байский скот был конфискован в пользу новой власти. Вместе со скотом отошел к Советам и Карим. Раньше был пастухом, и при новой власти им остался. Так, плетясь за овцами с зимовья на джайляу, а с джайляу опять на зимовье, он и провел свою жизнь.

Время промелькнуло будто выстреленная пуля. Даже не заметил, как промчались беспокойные, полные смуты годы, а когда заметил, понял, что ничего не успел. Даже жениться и создать семью, будучи стеснительным, так и не рискнул. Незаметно волосы тронула проседь, а виски вообще засыпал белый снег.

Кто знает, возможно, после выхода на пенсию Карим так и ушел бы в мир иной одиноким, если б его заимку в горах не смыло водой...

Половину своей жизни Карекен провел в бесприютном Ботапском ущелье, но никогда не ощущал никакой особой опасности. И вот...

Сначала от вершины скалы отломился огромный кусок, который на протяжении тысячелетий оставался недвижным, и с грохотом упал вниз.

Карекен в этот момент пребывал в объятьях сладкого предутреннего сна. От страшного оглушающего звука, словно это разверзлась земля или треснула пополам гора, он в ужасе проснулся. Держась за подштанники, пулей выскочил из дому и обнаружил лежащий неподаеку в туче поднятой пыли гигантский камень величиной с дом.

Прибывший вскоре управляющий, увидев рухнувшую со скалы громадину, посоветовал Карекену: «Вы бы лучше куда-нибудь повыше перебрались». Поблагодарив за совет, Карим, тем не менее, остался на дне ущелья, решив про себя: «Бог сбережет!»

Возможно, он бы и переехал, если бы дом «повыше», куда указало начальство, стоял готовый. Не только дома, вообще никакой помощи не оказали — как всегда, ограничились лживыми обещаниями да пустыми советами. Кто поверит, что начальство построит Кариму дом на возвышенности, если даже прохудившуюся кошару хотя бы раз в год подлатать не могут?!

Надеялся на Бога, но он так и не уберег жалкий домишко Карекена в Ботапском ущелье...

В тот год зима выдалась необычайно морозной, выпало много снега, а весна пришла раньше обычного. Скопившийся за зиму обильный снег быстро стал сплошь ноздреватым, и со склонов с шумом хлынула ручьями талая вода, соединяясь в тесных ущельях в бурные реки. Один из таких необузданных потоков с грохотом ворвался и в Ботапское ущелье. Все это Карим видел собственными глазами.

Выгнав скот пастись на полуоголившемся солнечном склоне, он в полудреме распластался на плоском валуне... Неожиданно из-под земли раздался устрашающий рев. Карим мгновенно вскочил на ноги, решив, что с горы свалился еще один кусок скалы. Приставив к глазам ладонь, посмотрел на покрытые льдом вершины Алтая. Но, сколько бы ни вглядывался, никакой опасности сверху не заметил.

А рев тем временем все усиливался, закладывая уши. Более того, задрожала земля, и Карим подошвами ног ощутил грозную мощь стихии.

В следующий момент он уже лицезрел черное чудовище хлынувшего по дну ущелья селя, который сметал и переворачивал все на своем пути. Словно это был грозно рычащий, роняющий изо рта пену, взметающий ввысь свой грязный язык гигантский дракон, беснующийся в клубке дикой схватки.

— Сель! — испуганно заорал Карим.

Он и произнести это не успел, как ненасытный черный зверь, мчащий по ущелью на своем длинном хвосте вперемешку с водой, грязью и снегом деревья и валуны, поглотил и овечью кошару, и его убогую избушку.

Это было пугающее зрелище, совсем не для слабонервных, от которого у Карима сердце ушло в пятки.

Когда вода наконец спала, он сбил в кучу овец и спустился вниз. От заимки, которая еще утром спокойно стояла на месте, и следа не осталось. Сель срезал ее как бритвой, слизал, словно ничего тут и вовсе не было.

Дурную весть не скроешь. До аула мгновенно долетел слух, что Карим остался без жилья.

То ли сжалилась и решила протянуть руку помощи в трудный момент, то ли уже давно симпатизировала Карекену, только тетушка Нарша на следующий же день, потуже обвязав поясницу платком, решительно направилась в сторону Ботапского ущелья.

Когда добралась, увидела, что ущелье уже заполнили любопытные аулчане и начальники всех уровней.

— Эй, Какантай! — сердито окликнула управляющего отделением Нарша, едва подошла к толпе. — Ты из кожи вон лезешь ради благополучия скота. Почему же ни разу не вспомнил о положении пастуха? Сколько лет несчастный Карим ютился в прохудившемся домишке, честно пас твой скот, но разве ты считал его человеком?! Не считал! Это раз. А что бы ты делал, если б беднягу унесло вчерашним наводнением и он бы погиб? Да у тебя ни один волосок на голове не дрогнул бы, ясно?! Это два. Зря ты так, дорогой наш начальничек, пусть он и глухой, но мужики в наше время на дороге не валяются... Можешь сегодня же забрать свой скот под отчет обратно!

— Погоди, Наршеке, успокойся... — ничего не понимая, сказал Какантай.

— Не с чего мне успокаиваться! — задыхаясь от гнева, откликнулась Нарша. — Сегодня я забираю Карима к себе, понятно?

Люди, собравшиеся на крик Нарши, застыли, пораженные ее словами. Но тетушке не было никакого дела до них, в следующий миг она, махнув рукой, позвала одиноко стоявшего поблизости на валуне Карекена:

— Эй, Карим, иди сюда! Ты вовсе не такой горемыка, как считают некоторые. Какой еще мужик сумеет, как ты, сорок лет без потерь пасти совхозных овец? Ну-ка, скажи, кто?! Они презирают тебя за кротость, насмехаются над твоей глухотой. Пусть! Ты половинка, и я половинка. Давай оставшиеся годы проведем вместе, соединим свои жизни и станем друг другу опорой. Идем за мной!

Услышав слова Наршы, расчувствовавшийся Карим заплакал. Увидев плачущего Карекена, разревелась и Нарша. А собравшиеся, заметив, как льют слезы два старика, мигом согнали застрявшие в уголках губ улыбки.

Вот так Карекен в шестьдесят три года, в возрасте пророка, сдал государству подотчетный скот и сразу переехал в дом Нарши. Криком и угрозами она выхлопотала у начальства причитающуюся Кариму пенсию.

С тех пор прошло уже больше десяти лет, и, как тетушка Нарша и говорила, служа друг другу опорой, живут теперь старики вместе в ветхом домике на краю обрывистого берега речки.

Хотя в любой работе руками Карим был неуклюж, что касается скота, тут он был непревзойденным пастухом и себя не щадил.

Последние лет пятнадцать-двадцать начальство, проявив жалость в связи с его одиночеством, поручало ему пасти лишь яловый скот. Приняв по осени свыше ста голов нагулявших жирок ягнят и овечек, Карим уже через один-два месяца мог узнать любую свою овцу и успевал каждой дать прозвище...

Карекен всей душой любил подопечных, замечал их повадки, любовался норовом. Бывало, сидит и разговаривает сам с собой:

— Да я про ту пугливую Козочку говорю...

— А вчера Бурый Кабден копытце разбил...

— Ну поглядите-ка вы на Метрея — норовом вылитый дед!..

— Опять Серый Касиман шалит...

— Как Артист с камня-то скатился, похоже, сплясать вздумал...

Что любопытно, меняя отары, он не менял кличек, которые присваивал овцам. Распределяя понятные только ему самому прозвища, он учитывал норов и внешний вид животного, особенности копыт и рогов, масть и манеру блеять. Те же клички распространял и на новую отару.

Первое время по приезде в аул Карим, вся жизнь которого прошла в горах рядом с овцами, мучился, не в силах усидеть в четырех стенах. Не находя себе места в доме, он долгие дни проводил прохаживаясь по улице, а когда надоедала и она, взбирался на ближайший пригорок и наблюдал сверху за аулом.

Однажды, когда он вот так сидел на взгорке, наслаждаясь солнечными лучами, к нему не спеша взобрался учитель Мелс.

— Кареке, ужас какой-то! — придвинув рот к уху Карима, прокричал он. — Я вчера услышал про вас такое, что человеку просто поверить невозможно. Очевидно, шутки у ваших ровесников чересчур крепкие!

— Этих остряков уже не исправить, любят почесать языками...

— Всю ночь о вас думал, покой потерял. Но все равно их словам не поверил. Потом решил собственными ушами услышать, правда это или ложь, поэтому специально пришел сюда к вам.

— Так что же тебя так взволновало?

— Ваши ровесники наговаривают на вас, будто бы вы такой, дескать, темный старик, что ни на шаг отсюда не удалялись, даже Мукура никогда в своей жизни не видели.

— Да пусть они сгинут, черти, врут безбожно...

— Вот как, я и сам предполагал, что это, скорее всего, шутка.

— Слава Богу, Мукур твой я не раз видел с вершины Акшокы, когда пас там овец. В низине раскинулся, а дома в нем один к другому прилеплены — тесновато...