Страница - 11

НА МЕДНОЙ КОСЕ

Вечерело. Мы остановились у мыса Қоржун и растянули палатку. Мел­ководные разливы с многочисленны­ми островками, косами уходили да­леко в озеро. Огромный огненный шар растопил горизонт. Вода и небо стали медно-красными. Алый огонь поджег легкие облака. Я стоял на берегу в тростниках, любуясь горя­чими закатными красками. Звонкими мелодичными голо­сами на разливах перекликались кулики, да плотными столбами вились комары-толкуны.

На ближнюю косу спустилась пара уток-огарей. Охваченные огненным заревом, и без того ярко окрашен­ные в кирпично-красноватые цвета утки казались выли­тыми из меди. Вытянув шеи, они некоторое время напря­женно вслушивались и вглядывались в округу.

Самец — у него на светло-палевой шее красовалось темное кольцо-ожерелье — долго не менял позы. Вытя­нувшись во весь рост, он присматривался к охваченному закатным пожаром миру. Самка же шлепала по тине, что-то хватая на ходу. Огнистые кольца воды разбегались от нее, горячими зернами падали с кончика ее клюва капли. Она на секунду останавливалась около селезня и опять принималась бегать вокруг. Было похоже, что сам­ка нахально громко, чтобы все слышали, отчитывала су­женого за какие-то проступки. И вот он издал громкое — кррр! Это, пожалуй, означало — тише! Хватит! Все слы­шат! Будто бы не ожидая такой дерзости с его стороны, она пригнула к земле голову, сгорбилась и прогнусавила: а? а? хва-тит? А самец опять стоял по стойке смирно, как и вправду провинившийся. Суматошная супруга вновь загорланила: а-та-та! хам! хам! И выражая негодование, продолжала бегать вокруг.

Вот горе, думаю, иметь такую супругу. Прекрасный вечер, а она вместо того, чтобы любоваться, счеты сводит. Каком бедняга выдерживает этот базарный крик! Таким несчастным мне показался этот селезень-горемыка... Он поднял, как руки, оба крыла, словно молил ее замолчать, но нет, видно не в характере прекрасной половины сме­нять гнев на милость. Крикливая дама не унималась и принялась щипать его за шею. Мало удовольствия наблю­дать семейные распри, и я решил удалиться, шурша тро­стником, выбрался из зарослей. Шум насторожил птиц. И на солнечном диске, наполовину затонувшем в озере, четко проступили силуэты уток...

У палатки разгорался костер. Еще долго кричала на косе знакомая мне, суматошная медно-красная утка. На­верное, за ее надоедливое ататаканье и назвали их атай- ками. До самой глубокой ночи они, не переставая, гром­ко кричали. А. утром вместе летали вокруг нашего лагеря. Садились на луговины. И селезень-огарь неотступно сле­довал за своей прекрасной половиной. И кричал: анг-анг!

НЕУТРАЧЕННОЕ ЧУВСТВО

Мутные волны взбешенного ветром Зайсана лениво выплескивались на песчаную косу. Как патрули, вдоль берега летали разные чайки. Карта­вые их голоса наводили тоску.

Я брел мелководьем вдоль косы. Вскоре внимание мое на этом голом берегу привлек громкий крик не­большого куличка — малого зуйка.

В стремительных перебежках он, подобно серо-белому шарику, катился вдоль берега. Внезапно останавливался и, отпустив несколько поклонов, замирал и тут же сры­вался и катился дальше, пока не пропал из виду среди светлых песков. Теперь он выдавал себя только тем, что периодически кивал головой и покачивал хвостом. Вскоре появился второй кулик. Самка, решил я. По-видимому, где-то сидела на яйцах.

Я отошел подальше и решил понаблюдать. Птицы вскоре успокоились, и вот одна из них медленно опустилась на песок. Ага, похоже, гнездо! Зуек стремительно умчался, и громкий прерывистый крик раздался на пус­тынной косе. Белые грудки зуйков хорошо были заметны на мокром песке.

Знаю, что гнездо куликов отыскать нелегко, хотя яй­ца у них, как правило, лежат открыто в ямке среди кам­ней или прямо на песке. Но странно, поиск гнезда оказал­ся тщетным, взяла досада. Вот здесь сидел, а гнезда нет. Осматриваю еще раз все ямки — ничего. Тогда я повто­рил свою маленькую хитрость: отошел на прежнее рас­стояние, чтобы дать куличкам успокоиться, и стал ждать, пока кто-нибудь из них опять сядет на гнездо. Так оно и вышло. Но странно, гнездо теперь находилось на другом месте. Еще внимательнее запоминаю новое место и мед­ленно подхожу. Куличок издает негодующий крик и бе­жит прочь. Насиживающая птица тотчас оставляет гнездо и бежит вслед за первой. Подхожу, опять гнезда нет. Что за наваждение?! Вот тут сидела, а гнезда нет. Присмат­риваюсь, на песке видны крестики следов. Берег голый, если не считать, что там и сям лежат частично заиленные створки раковин беззубки. Досадуя на неудачу, в третий раз даю возможность сесть на гнездо зуйку и только те­перь окончательно убеждаюсь, что гнезда-то нет. А кули- чиха, оказывается, сидела на выступающей спинке за­иленной раковины, похожей на яичную скорлупу, вдав­ленную в грязь.

В специальной литературе о птицах такое поведение куликов, и в частности малого зуйка, называют «демонст­рационным» и объясняют это желанием птицы сбить с толку наблюдателя, то есть отвести опасность, и это очень даже недурно получается у такой несмышленой пичуги! Однако, наблюдая, как садилась куличиха на «гнездо», на макушку раковины, похожую на яйцо, мне стало понятно, что это были осиротевшие, разоренные зуйки. И еще не утраченное родительское чувство вы­- нуждало их продолжать прерванное насиживание. По­добные факты мне неоднократно приходилось видеть при содержании экзотических певчих птиц. Так, напри­мер, разоренная самка огненного ткачика продолжала сидеть в пустом гнезде, а в тот день, когда должны бы­ли появиться птенцы, она с характерным криком слета­ла, набирала корм и носила его в гнездо, где должны были быть птенчики.

Чтобы лишний раз убедиться в этом, я повторил свой эксперимент и опять стал свидетелем того, как один из куликов остановился у раковины и, убедившись, что ни­кто не мешает, расставил лапки, распушив на брюшке перья, и стал плотно «притираться» к ней, покачиваясь из стороны в сторону. Что-то склевывал на берегу, у кромки воды, и время от времени издавал свой печальный крик другой зуек, отчего голый песчаный берег мне показался еще более неуютным и бесплодным.