Страница - 6

ЕРЕМОСТАХИС

На голых глинах, на желтых песках каждую весну прорастают, распус­каются, зреют и на корню засыха­ют оригинальные растения пустыни и полупустыни — еремостахисы. Первое тепло: из земли выходят ростки и несколько дней стоят зеле­ными свечами над еще голой зем­лей. По ночам холодно, а в полдень припекает. Другому зеленому от­прыску не выжить бы, а еремостахис живет. Стебель и листья у него по- светло-серым шерстистым «мехом», одновремен­

ғ

но согревающим и спасающим его от перегрева. Сколько живет, столько и спорит оно, это небольшое, непохожее ни на какие другие растения, с суровой пустынной при­родой. Как бы там ни было, но к тому времени, когда солнце предельно высушит землю, еремостахисы вызре­вают и разбрасывают семена, чтобы повторить себя...

Сколько раз, встретив это растение, я невольно оста­навливался, залюбовавшись им: кругом мертвенные пес­ки, а они зеленые и восторженные, как восклицательные знаки, торчат из земли на вершок, не больше. Мал он, да взять его не просто — на листках колючки-шипы, бу­тоны и те когтистые и цепкие, похоже, всему белому свету не доверяют, вооружились против всех: против солнца, против холода, зноя. И человеку в руки сразу не взять и скотине не съесть. Так и растут, пока однаж­ды все-таки, доверившись теплу и свету, откроют зеле­ные чашечки прицветников, похожих на звезду, а в них играет пламя цветка. От земли до макушки еремостахис покрывается нежными цветками, в которых, как в гла­зах, отражается пожелтевший мир родной ему опален­ной солнцем пустыни.

Как и у многих других раннецветущих растений, век у него короткий: недолго пламенеют его нежные цветы. Солнце и ветер сушат, бьют и обесцвечивают их. Оста­ется пустая зеленая чашечка вместо цветка. Чашечки еще долго зеленеют, как цветы. Поэтому многие дума­ют, что у еремостахиса цветы зеленые, и удивляются этой редкости, пока не побывают в пустыне ранней весной.

В летний зной еремостахис постепенно сохнет, свет­леет и бледно-желтым карликом стоит до глубокой осе­ни. Как бумажные, шуршат на ветру его чашечки-грам­мофоны. И не верится, что в них когда-то была жизнь и тем более нежные и яркие цветы.

УДИВИТЕЛЬНАЯ ПТИЦА

Каждый раз, когда я вспоминаю на­ши южные пустыни с их солнцем, чахлой растительностью, миражами, перед глазами непременно встают стремительно летящие стайки садж. Саджа — удивительная птица. И не только тем, что она прекрасно приспособилась к жизни в безводной пустыне и, следуя на водопой, пере­секает подчас большие расстояния. Саджа оригинальна и внешне. Она будто бы вобрала в себя черты многих птиц и даже зверьков: у нее голубиная голова, клюв по фор­ме — куриный, большие и сильные мышцы груди, как у сокола, острые крылья, хвост, украшенный двумя длинными и тонкими косицами, как у ласточки. Окраска перь­ев пестрая, в основном темного и рыжеватых тонов. Свое­образный струйчатый рисунок верхней части тела делает ее похожей на серую куропатку. А вот лапы — таких нет ни у одной птицы: три сросшихся пальца вдобавок по­крыты рассученными перышками, похожими на шерсть, отчего они больше напоминают лапки зверька, вдобавок с торчащими короткими коготками. Снизу лапки саджи покрыты слоем толстой кожи, словно подшиты кирзой — это для того, чтобы не обжигаться о раскаленный пе­сок! Нельзя сказать, чтобы ступни их походили на ко­пытца, однако за свою оригинальность их сравнивают именно с ними, поэтому саджу иногда и называют копыткой.

Глинистая полупустыня Зайсанской котловины... Бисер кремовых камешков кварца, которыми в северной части буквально усыпана земля, тускло отсвечивает низкое утреннее или вечернее солнце. Приземистые кустики соля­нок и полынок покрывают растрескавшуюся глину. Ры­жая даль, горячее солнце, глубокие трещины и дрожа­щий, словно расплавленный воздух... Здесь по-особому, отупляюще действует полуденное солнце, отчего кажется, что жизнь вокруг совершенно вымерла, но неожиданно тишину нарушает едва уловимый звук... Проходят секун­ды, и над головой стремительно проносится пара рыжева­тых, беспрерывно переговаривающихся приятными груд­ными голосами птиц. Еще несколько секунд, и они исче­зают, растаяв в мираже, и лишь еще некоторое время слышатся их веселые, журчащие голоса. И снова слепя­щее безмолвие. Позади остаются десятки, сотни метров, и снова вдали зарождаются голоса и появляются стайки спешащих на водопой садж. Летят они быстро и ровно. Двадцать-тридцать километров до воды — для них — пустяки. Известно, что гнездятся они далеко от водо­емов.

Саджа — блестящий пример птицы, научившейся жить в тяжелых условиях пустыни. Ее рыжеватый, с тонкой штриховкой из поперечных полос наряд сливается с об­щим фоном глинистой земли, изрезанной темными трещи­нами.

Саджа кладет яйца на голую землю, и лежат они, как камешки-невидимки. Но более всего удивляет окраска но­ворожденных. Мне вспоминается встреча с выводком пу­ховичков саджи, которые вылупились всего несколько ча­сов назад. Прижавшись к земле и прикрыв глаза, они не проявляли никаких признаков жизни. Рисунок рыжевато­го пуха до того искусно маскировал птенцов, что, фото­графируя их, я несколько раз терял из виду птенцов. На поиск уходили минуты. Я даже думал, может, они удрали куда, пока я возился с аппаратом? И каждый раз я нахо­дил их на прежнем месте, в той же позе. Когда мы на­ткнулись на небольшое гнездовое поселение и начали искать гнезда саджи, то старались не наступить на яйца, потому что заметить их было невероятно трудно, почти невозможно.

В прошлом огромные стаи саджи пересекали пустын­ные просторы Казахстана, во время осенних и весенних кочевок. Но неумеренный отстрел птиц привел к тому, что во многих местах саджи стало заметно меньше и в конеч­ном итоге численность ее кое-где резко снизилась. Отме­чено это и в районах, прилегающих к озеру Зайсан. Но за последние годы саджа сумела восстановить свою чис­ленность.

Так, в августе 1976 года наш автомобиль пересекал с севера на юг северную часть Зайсанской котловины. Еха­ли без дороги. Стайки — по четыре, шесть или по восемь птиц — время от времени взлетали перед самой машиной и, отлетев на небольшое расстояние, садились и сразу пропадали. Вместе с ними нередко поднимались и черно­брюхие рябки. Не доезжая до озера несколько километ­ров, мы остановились обсудить дальнейший путь, но как только вылезли из машины, в небо сразу же поднялось несколько стаек. Обеспокоенные саджи взлетали одна за другой вокруг нас. Шум их крыльев наполнил округу. Сотня, другая, третья! Казалось, сама равнина внезапно обрела крылья и поднялась в воздух. Котловина букваль­но взорвалась шелестом птичьих крыльев, встревоженны­ми голосами. Это было редчайшее зрелище — тысячи взлетевших птиц закрыли горизонт на несколько километ­ров справа и слева. Потом, как-то мгновенно, наступило затишье, небо и степь опустели — птицы разом, как по команде, опустились и исчезли. Но тут же грандиозный взлет опять повторился, птицы вновь закрыли горизонт и лавина стала распадаться на стаи, которые устремились в разные стороны. Основная же масса еще долгое время носилась над равниной, меняя направление, припадая к земле, скрываясь из виду...

Мы были потрясены увиденным. Ощущение было та­кое, словно нам, натуралистам двадцатого века, удалось взглянуть в прошлое-котловины, примерно в XVIII век, когда жизнь здесь буквально кипела. Несомненно, что такая численность саджи — результат усиленных мер по охране природы. Словно подтверждая эту мысль, через несколько минут к нам подъехали работники госохотин- спекции. Один из них вышел из машины, поинтересовал­ся, зачем и куда мы едем, убедительно попросил соблю­дать надлежащий порядок.

Получив назидательный совет, мы продолжили свои путь с твердой убежденностью, что о зверях и птицах здесь есть кому заботиться. И опять перед глазами раз­вернулась ровная, широкая и бескрайняя, как море, полу­пустыня Призайсанья, в которой живет замечательная птица саджа.