Мой отец — Валентина Панфилова – Страница 5

Глава пятая

Четырнадцатое октября 1941 года. Боевое охранение роты командира Маслова уже приняло бой с немцами. Бушевала снежная метель. Пронизывающий холодный ветер заметал следы и тропы. Панфилов в полушубке и шапке-ушанке, как всегда подтянутый, приехал на огневые позиции артиллеристов, Орудия и расчеты стояли готовые к бою.

— Бить по танкам в упор. Прямой наводкой, сынки! Не забывайте — пушки колеса имеют. Пушку подкатить к самому дьяволу можно. Немцу из танка не все видно. А у тебя полный обзор. Глаза молодые, острые. Бей по гусеницам, по щелям, по башням!

Ободренные генералом, артиллеристы приготовились к встрече вражеских танков.

Сорок машин шли на рубеж артиллерийского дивизиона.

— По фашистской нечисти, за Родину — огонь!— прокатилась команда, и заработали расчеты. Шквал огня обрушился на врага...

— Семнадцать танков за один бой. Славное начало!— радовался генерал.

Особенно отметил Панфилов действия рядового стрелка Кирилла Кривенко. В час танковой атаки боец сидел с гранатой в яме, заросшей бурьяном. Когда немецкий танк прорвался к окопам, Кривенко бросил гранату под гусеницу. Раздался взрыв. Танк остановился. В тот же миг звякнуло стекло разбившейся о броню бутылки. Машина встпыхнула, как смоляной костер.

Панфилов изучал каждую деталь этого поединка советского солдата с вражеским танком.

— Замечательный пример тактики ведения боя с танками показал нам рядовой Кривенко. О его подвиге необходимо рассказать в газете, чтобы вся дивизия узнала!

На другой день генерал уже сидел в кругу бойцов первого отряда добровольцев — истребителей танков. Он рассказывал им о подвиге храброго красноармейца, показывал, как правильно окопаться для встречи танков, как действовать гранатой и бутылкой.

— Немец, сынки, свой характер имеет. Вот вы по его характеру и действуйте. Баночку ему вот этих консервов под гусеницу на закуску — раз!

И Панфилов метнул гранату в макет танка. Все укрылись. Раздался взрыв.

— А бутылочкой,— продолжал он,— дайте немцу запить — два!

От брошенной бутылки вспыхнуло жаркое пламя.

— Вот так, — удовлетворенно сказал генерал.-Немец сидит за броней, потому он и храбрый. А вы с него скорлупу-то снимайте. Не бойтесь. Жарьте его в танке.

По всей дивизии создавались отряды и группы бесстрашных истребителей танков.

Прошел весь октябрь, холодный дождь сменился снегопадами. Дивизия, которой командовал отец, уже давно вела тяжелые оборонительные бои на ближних подступах к Москве.

«Именно в этих кровопролитных боях за Волоколамск и восточнее его навеки покрыла себя славой Панфиловская дивизия,— замечал Рокоссовский.— Ее в армии так и называли, и солдаты 316-й о себе говорили: «мы панфиловцы».

Счастлив генерал, заслуживший в массе бойцов так просто выраженную, но неизгладимую в сердцах любовь и веру».

Я работала на передовом пункте медицинской помощи в бригаде опытного врача Гугли. В мою обязанность входило принять раненых, накормить, обогреть и срочно отправить в операционную или в Истру, где находились основные силы медсанбата. О событиях, происходивших на фронте, о героях минувшего дня, о подвигах мы, медики, слышали из уст раненых. Доходили они к нам без всяких прикрас, прямо из окопов, с поля боя.

Так, 16 октября, подбинтовывая одного раненого, я услышала рассказ о беспримерном подвиге капитана Монаенко.

— Случилось это в деревне Федоськино,— рассказывал боец.— Там размещалось одно наше подразделение. Совсем неожиданно и непонятно откуда выполз немецкий танк, беспрерывно стреляя зажигательными. Все кругом загоралось, а танк нагло двигался вперед.

Капитан Монаенко крикнул нам:

— За мной!— а сам — вперед с гранатой, наперерез танку. Раздался оглушительный взрыв, и в небо метнулось черное облако с огненными языками. Мы залегли, приготовились к бою. Показались еще танки, за ними — немецкая пехота. Вижу — капитана нашего ранило, кровь ручьем из рукава бежит. Я хотел оказать ему помощь, а он мне:

— Бей гадов, некогда сейчас перевязываться!

И опять команда:

— Гранаты по танкам противника!

Сам капитан все время из автомата одной рукой стрелял. Все кругом горело, грохотало, взрывалось. Много моих друзей полегло... Смотрю — капитана к сараю теснят.

— Рус, сдавайся!— кричат ему немцы.

А он им в ответ:

— Русские не сдаются!

Я было рванулся на помощь, да чем-то оглушило, и я потерял сознание. Когда очнулся, увидел горящий сарай. Из него слышится стрельба — это капитан отстреливается. Кругом горы набитых фашистов валяются. Тут я тоже приловчился и давай стрелять по гадам. В это время меня еще раз оглушило, винтовку выбило из рук, пробило плечо. Больше я ничего й не помню.

Игра воображения дополняет образ капитана. Я даже вижу его, как наяву: будто из дыма вырастает огромная фигура героя — волос русый, голубые глаза горят ненавистью, силы он богатырской, и пламя его не пожирает.

Бойца взяли в операционную. Жаль, фамилию солдата я не запомнила.

На следующий день нам стало известно, что капитан Монаенко до последнего дыхания отстреливался из горящего сарая, а когда кончились патроны, предпочел смерть в огне позорному плену. Умирая, он зажал в правой руке партбилет. Под его метким огнем полегло около ста фашистов. В этой смертельной схватке он подбил два танка.

Ничто не могло сломить боевой дух советских солдат.

Прорвавшиеся в одном месте танки фашистов подошли к самому командному пункту Панфилова. В бой вступил его резерв. И снова фашисты встретились с тем необычайным сопротивлением, которое ошеломляло их в этой войне. Против неуязвимых, казалось, танков поднимались люди, и бронированные машины беспомощно останавливались, объятые пламенем.

Когда танковая атака на штаб дивизии была отбита, полковник Серебряков сказал генералу:

— Очень уж близко мы, Иван Васильевич, располагаемся. Не положено это.

— Чем ближе мы к немцу, тем больше ему перцу!—отвечал Панфилов.— Сейчас нам иначе нельзя. Вот подойдут резервы, покатится немец от Москвы, тогда дело другое. А пока, дорогой Иван Иванович, где жарче бой, там и мы с тобой.

Наступившую на миг тишину нарушил грохот разрывов. Избушка заходила ходуном.

— Не унимаются. Завязли мы у них, как кость в горле!— шутил Панфилов.

Волоколамск все-таки пришлось сдать.

Когда прибыла комиссия из штаба Западного фронта и по заданию Ставки расследовала причины сдачи Волоколамска, генерал Панфилов решительно заявил:

— Я тверд в своем убеждении, что сдача Волоколамска — это не утрата стойкости у бойцов. Люди стояли насмерть!

Глава шестая

Долгое время мне не удавалось видеть отца.

Папа был первым командиром дивизии, и ему ничего не стоило прислать за мной машину, чтобы я приехала к нему на несколько часов. Но он никогда не делал этого, хотя, знаю, очень скучал обо мне. И вообще ни при каких обстоятельствах даже намеком не подчеркивал, что я его дочь. Когда начались бои, я лишь изредка получала от него бесконечно дорогие коротенькие записочки. О себе отец писал скупо, но я была в курсе всех событий: о папе часто говорили раненые солдаты.

— Братцы, а какой со мной недавно курьез произошел,— начинал рассказывать раненый на носилках в ожидании перевязки. Служил я в батальоне повозочным. Привез как-то раненых с передовой, сдал их чин по чину в санроту. И вдруг обнаружил пропажу: исчезло письмо. Я только что из дому его получил, даже распечатать не успел. «Экая досада,— думаю, - и где я его обронил? Видно, в лесу, где разгружал раненых». А уже темнеть стало. Чиркаю спички, ищу, каждый клочок земли ощупываю. Под повозку залез, от колеса к колесу мечусь — не могу сыскать письма, да и только! Как сквозь землю провалилось! Слышу — кто-то подошел к повозке, спрашивает:

— Товарищ, КП батальона далеко?

— Да нет! Тут рядом,— отвечаю из-под повозки.

— А как пройти на КП? Кругом минные поля. Ты, может, дорогу укажешь? Проводи...

Думаю : «И кого леший в потемках принес? Вот пристал человек, прямо невозможно». Ну я, с досады не посмотрев, кто у телеги стоит, прямо и пужанул по матушке... Уж очень некстати отрывает меня от дела!

Поднимаюсь из-под телеги нехотя. Глянул — а передо мной сам генерал Панфилов стоит. Я враз вытянулся в струнку и думаю: «Баста! Здорово я влип с этим письмом...»

— Виноват, товарищ генерал! Не думал, что это вы!

— А разве другим так можно отвечать?— спрашивает он.

— Досада меня взяла, товарищ генерал: письмо из дому непрочитанным потерял.

— Э, дело-то серьезное! А ну-ка ищи,— сказал он и посветил фонариком.

Письмо под ногой у меня оказалось, в грязи, чуть видно.

— Вот оно,— говорю,— окаянное! Спасибо вам, товарищ генерал! — а сам смутился страшно. Выходит, сам натворил, сам еще и благодарность генералу вынес.

— Нескладно получилось, как у того деда, который трубку искал!— рассмеялся Панфилов.— Трубка у него во рту, а сам на чем свет стоит бабку ругает. Ну хорошо, что нашел. Конверт загрязнился — не беда, суть не в конверте — в самом письме... А теперь веди меня короткой дорогой на КП.

Иду я с генералом, слова сказать не могу: стыд мучает. "Другой бы,— думаю,— разнес меня в пух и прах за такое дело». А Панфилов по дороге и говорит мне:

— Все же, товарищ боец, надо быть осторожней в выражениях, этак ты можешь и командующего армией неведомо куда послать...

— Да...— вздыхают вокруг бойцы,— вот это человек! И поругал вроде, а не обидно. Только стыдно очень. Язычок-то мы иногда действительно распускаем!

В начале ноября у меня выдалась свободная минутка, и я решила навестить отца.

Штаб дивизии размещался на окраине деревушки в деревянном доме, состоящем из двух комнат. В первой я встретила начальника штаба дивизии Серебрякова Ивана Ивановича, папиного старого друга.

— Что ж совсем к отцу не заходишь? Скучает,— пожурил меня Иван Иванович.

— Очень много работы: раненые очень тяжелые, отойти нельзя, мы по нескольку суток спать не ложимся,— ответила я ему.

— Задерживать тебя не буду, иди к отцу, он сейчас один, над картой работает.

Я тихонько приоткрыла дверь. Папа делал какие-то пометки на карте. Его лицо, сурово-сосредоточенное, просветлело радостной улыбкой, когда он заметил меня.

— Валюша! Милая ты моя! Наконец-то пришла!

Он подошел и поцеловал меня. Вдруг лицо его снова стало серьезным. Он задумался.

— Вот что, возьми письма из дому, читай их, а я займусь картой — у меня как будто появилась интересная мысль. Надо проверить... Я скоро освобожусь!

Еще раз поцеловал меня в макушку и снова углубился в карту. Я же подсела к окну и стала читать письмо из дому от мамы, брата и сестер. До сих пор помню его наизусть.

«Здравствуйте, наши родные защитники, Ваня и Валюша! Хотя вы и не пишете, где именно вы под Москвой, из сводок Совинформбюро нам известно, где дерутся с фашистами наши земляки. Мы все время с тревогой следим за ходом тяжелых боев. Какие мужественные бойцы у тебя, Ваня!

С волнением мы прочли вырезку из вашей газеты об отважном капитане Монаенко. Какую же надо иметь ненависть к врагу, чтобы, израненному, горящему как факел, продолжать вести бой! Какая потрясающая сила воли! Нам кажется, что, глядя на этого советского воина, фашисты должны с ужасом бежать к себе обратно, пока еще не поздно.

Вырезку из вашей газеты, которую прислала нам Валюша, Женя носила в школу для политинформации, а потом мы передали эту статью в нашу «Советскую Киргизию».

Ваня! Женя, Галя и Вива ходят в школу, очень повзрослели. Дома у нас все хорошо. Топлива привезли, с питанием нормально. Я все на работе, совсем редкий гость дома. Увидишь Валюшу, обязательно поцелуй. Мы ею гордимся. Пусть почаще пишет. Все мы соскучились. Бейте ненавистного фашиста! Возвращайтесь с победой!

Крепко, крепко вас целуем: мама, Вива, Женя, Ма-кушечка. Берегите себя.

23 октября 1941 г.».

Дверь в комнату распахнулась, и на пороге появился генерал в кавалерийской форме. На плечах у него была черная бурка, которую он на ходу ловким движением сбросил на руки адъютанту. Каракулевая кубанка красиво оттеняла его серовато-голубые глаза. Из-под кубанки вырывалась непослушная прядь волнистых русых волос. Защитного цвета бекеша с серым каракулевым воротником ладно сидела на его коренастой фигуре, начищенные до блеска сапоги придавали ему щеголеватый вид.

Генерал стремительно подошел к отцу.

— Ну вот, Иван Васильевич, я у тебя в гостях первым оказался!

Отец вышел ему навстречу:

— Здравствуй, здравствуй, Лев Михайлович!

Они крепко обнялись. Папа поздравил Доватора с

успешной операцией в районе Быкова и поблагодарил за подаренные им два трофейных орудия и автомашину. Лев Михайлович шумно благодарил отца за чистую, четкую работу артиллеристов.

Я сидела и наблюдала за этой встречей. Доватор был чрезвычайно возбужден.

Обсуждая прошедший бой, Лев Михайлович несколько раз, не скрывая любопытства, взглянул в мою сторону. От папиного внимания это не ускользнуло, и на немой вопрос собеседника он ответил:

— Да, Лев Михайлович, представь себе, не один воюю, с дочкой. Она у меня очень редкий гость, в медсанбате работает. Вот на минуточку заглянула ко мне.

Лицо Доватора потеплело. Он подошел ко мне и полушутя представился:

— Будем знакомы: Доватор Лев Михайлович, гроза фашистов! Может быть, слышала о таком?

Я ответила:

— Я очень много слышала о вас и о ваших рейдах.

Лев Михайлович задумчиво проговорил:

— С дочкой, значит, воюешь?

Из бокового кармана достал фотографию девочки лет пяти-шести с большим белым бантом на кудрявой русой головке, с пушистым белым котенком на руках. Сколько любви, теплоты было во взгляде Льва Михайловича, когда он смотрел на фотографию дочки!

— Вот и я не один воюю, тоже с дочкой. Риточкой ее зовут.

Он передал фото отцу.

Смотрела я на них и видела не генералов, а самых обыкновенных хороших людей, погруженных в воспоминания.

— Леночка у меня с двумя детьми осталась,— говорил Лев Михайлович,— беспокоюсь за нее — слабенькая она. Ну ничего, сейчас ведь у всех так! А как она мастерски готовит картофельные котлеты с грибной подливкой! Ух, объедение! А как грибы маринует!

Лев Михайлович взял фото, бережно вложил в документ и сунул в левый карман бекеши.

Раздался телефонный звонок. Он как будто разбудил генералов. Теперь передо мной стоял прежний Доватор — «гроза фашистов». Он стал торопливо прощаться с отцом.

На краю стола уже стояла нехитрая закуска: квашеная капуста, колбаса, черный хлеб, два стакана и фляга с водкой.

Генералы подошли к столу, стоя быстро подняли стаканы, чокнулись.

— За успех!—сказал отец.— За победу!

Лев Михайлович заторопился.

— Теперь, Иван Васильевич, ко мне в гости приезжай. Правда, адреса пока нет, но, когда вернусь, обязательно пошлю адъютанта.

— Будь здоров, Лев Михайлович! Будешь писать домой — большой привет Леночке от меня.

Они оба вышли на середину комнаты, крепко обнялись и расцеловались.

Потом Доватор подошел ко мне и сказал как старой знакомой:

— Прощай, сержант, домой чаще пиши, отцу-то совсем некогда, а после войны вместе с папой ко мне в гости приезжай.

Он накинул бурку на плечи и вышел так же стремительно, как и появился.

Я побывала в гостях у семьи Доватора. Это произошло через двадцать пять лет после приглашения Льва Михайловича. Дочь Риточка уже работала инженером. Она оказалась очень похожей на отца. О многом мы переговорили в этот вечер. Пересмотрели документы, фотографии. Елена Лаврентьевна достала отдельно хранящееся фото, которое мне пришлось видеть в ту самую памятную встречу в ноябре 1941 года. Фотография была пробита пулей...

Сколько прекрасных жизней унесла проклятая война! Сколько принесла горя и страданий!

Глава седьмая

лкая гвоздила немецкая артиллерия, фашистские стервятники беспрерывно висели в воздухе. Кругом стоял оглушительный грохот разрывов. Казалось, земля рвется на куски, изрыгая фонтаны огня и копоти.

Поступившие к нам раненые сообщали тревожные вести: на всем участке нашей обороны танки, огонь и танки и снова беспрерывный огонь, а в воздухе ни на минуту не умолкает гул самолетов.

В этот день, день генерального наступления на Москву, враг твердо решил стереть в порошок все живое на своем пути.

Наши бойцы отражали яростные атаки танков бутылками с горючей жидкостью, противотанковыми гранатами, а когда не хватало противотанковых, бойцы связывали по нескольку пехотных и рвали ими гусеницы танков. Артиллеристы выкатывали орудия и били прямой наводкой.

Многие раненые после перевязки просили отпустить их в часть. Легко раненные вообще не покидали поля боя. Плотность огня противника не давала возможности своевременно выносить раненых, многие из них гибли по пути в медсанбат.

На передовой пункт медпомощи, в котором я работала, несколько раз сбрасывались бомбы, поэтому раненых мы не задерживали, а тут же эвакуировали в Истру. Врачи Абдукаримов и Гугля, как бы не замечая разрывов бомб, мужественно продолжали оперировать раненых, не имея возможности даже перекурить или выпить кружку кипятку. Чтобы сохранить руки стерильными, врачей поили санитары.

Раненые говорили, что нашим очень тяжело. Фашисты рвутся к Москве. Их не останавливают ни громадные потери в технике, ни колоссальные потери в живой силе. Москва — любой ценой.

Бой длился уже несколько часов. Со следующей партией раненых до нас дошли скупые вести о героическом бое в районе разъезда Дубосеково. Солдаты рассказывали, что там стоят насмерть бойцы во главе с политруком Диевым, что бойцов всего двадцать восемь, а фашистских танков — тьма-тьмущая, даже не сосчитать. Много танков уже подбито, земля устлана телами немецких солдат.

От бойца из деревни Строково мы узнали, что там тоже бой с танками. Путь им преградили одиннадцать отважных саперов во главе с Фирсовым и политруком; Павловым. Они ведут бой с двадцатью немецкими танками и пехотой.