Мой отец — Валентина Панфилова – Страница 6

— Я сам видел, как уже горело шесть танков, а сколько валялось убитых фашистов! В это время меня вытащил санитар. Я увидел, что наших окружили танки. Видимо, все погибли...

Все сейчас знают слова политрука Павлова: «Если дрогнем, не устоим, Родина не простит нам. Наши отцы и матери не простят нас. Жены и дети откажутся от нас. Умрем же, товарищи, но победим».

И они победили!

В этот же тревожный день мы услышали о гибели политрука Вихрева, который, попав в окружение, продолжал косить фашистскую нечисть. Последнюю пулю он послал себе в сердце.

И с какого бы участка фронта ни поступали раненые, мы слышали: бои с танками. Бойцы стоят насмерть!

17 ноября на рассвете я, санинструктор Стрельцов и санитар Григорьев получили приказ: пробраться в дивизион минометчиков 1075 стрелкового полка, уточнить обстановку с выносом раненых, оказать помощь на месте.

Взяв с собой перевязочный материал, медикаменты, мы тронулись в путь.

До минометчиков было пять километров, шли мы по лесной просеке, а когда стали пересекать большак, из-за леса неожиданно вывернулись три «мессершмитта» и обстреляли нас с бреющего полета из пулеметов. К счастью, все обошлось благополучно, если не считать того, что на санитаре Григорьеве пуля пробила шапку.

Наш путь лежал через наблюдательный пункт дивизии в деревне Гусенево. Пока наши зашли на дивизионный пункт медпомощи, я заскочила к отцу.

Ох, как был рад отец нашей встрече!

— Валюта! Дай-ка я на тебя погляжу! Ох, и возмужала же ты у меня! Раздевайся! Давай я за тобой поухаживаю. Садись, моя хорошая, попьем горячего чайку. Что пишут твои подруги? Не забывают тебя?

Пока отец засыпал меня вопросами, на столе появился густо заваренный чай, налитый в пиалушки, к чаю — галеты, сахар, сливочное масло и плитка шоколада «Золотой ярлык».

Отец все еще не мог успокоиться от приятного волнения. Он то садился, то вновь вставал.

— Пей, пей, доченька!

А дядя Ваня, папин шофер, хлопотал у стола. Он принес трофейные мясные консервы, поставил их на стол, потом положил хлеба.

— Что ты еще приберег вкусного, хозяин? Давай все на стол! — весело крикнул отец дяде Ване.

Папа за эти дни заметно похудел, веки были воспалены — видно было, что он не одну ночь провел без сна.

— Вам сейчас, конечно, жарко? Работы много?

— Да, папа, работы очень много! Но не это самое главное! Главное то, что даже тяжелораненые отказываются уезжать в госпиталь, просят отправить в часть.

— Значит, ты слышала, Валюша, как сражаются мой орлы-гвардейцы? Да, именно гвардейцы, ты не ослышалась! Так сражаться может только гвардия!

— Ты знаешь, как называют нашу дивизию фашисты? Дикой дивизией. Видимо, потому, что дивизия многонациональная, им же, арийцам, не понять, как может объединиться тридцать четыре национальности в дружный, единый кулак. «Сами,—говорят,—черные, глаза узкие — дикий народ». Но я-то, Валюша, знаю, какие это прекрасные, талантливые люди! Сколько замечательных командиров, таких, как казах Баурджан Момыш-улы, выдвинулось у нас! Баурджан — отчаянный командир, любимец всех бойцов.

— Я, папа, слышала много о нем от раненых, очень они им гордятся.

— А Ахмеджан Мухамедьяров? Башкир по национальности. Какой большой души человек, умница! Или Джетпыспаев Балтабек! Хоть кого личным примером заразит, увлечет, недаром он комсорг полка у Ильи Васильевича, настоящий герой! Где только опасность — там и он.

Русские и казахи, туркмены и киргизы, татары, белорусы, украинцы... словом, тридцать четыре национальности дышат одной могучей ненавистью к врагу. Один за всех и все за одного! Техника бессильна против смельчаков. Это победа, да, победа! Сегодня бри уже ослабли, генеральное наступление на Москву захлебнулось! Не видеть фашистам Москвы, как своих собственных ушей.

Именно тут, под Москвой, они найдут себе могилу, и тогда окончательно развеется миф о непобедимости фашистской орды.

Отец весь дышал гневом:

— Там, где проходил гитлеровский сапог, города и села превращались в пепел, в груды развалин. Там, где побывал фашистский завоеватель, оставались трупы стариков, женщин и детей. Виселицами и концлагерями покрылась земля, где хозяйничала коричневая чума. Но час возмездия скоро настанет!.. Увлекся твой батька. Ты, Валя, кушай, кушай, хорошенько!

Папа заулыбался, видимо вспомнив что-то приятное.

— Валя, знаешь, что я тебе скажу? Ночью звонил Рокоссовский Константин Константинович, командир армии, так он меня поздравил с гвардейским званием и с награждением дивизии и меня орденом Боевого Красного Знамени. Сказал, что указ уже подписан. Только пока еще никому не говори, ведь указа Президиума Верховного Совета я еще сам не читал.

Я обняла папу и поцеловала его, поздравила с наградой. А он мне опять:

— Рановато, Валя, рановато. Бойцов я, конечно, уже сам давно гвардейцами считаю, а мне, может быть, еще рановато.

— Что ты, папа, ты у меня настоящий гвардеец!

— Так, значит, и ты гвардия! Смотри, я даже помолодел сегодня! Но пока секрет! Договорились? До получения газет с указом.

На душе стало радостно — мы гвардейцы! Так в боях за Москву родилась советская гвардия.

Отец всегда был уверен, что Казахстанская дивизия обязательно заслужит эту высокую честь. Об этом он много раз говорил бойцам и командирам, писал в дивизионной газете «За Родину», в письмах домой.

В последнем письме, написанном за несколько дней до его смерти, папа писал:

«Здравствуй, дорогая Мурочка!

Во-первых, спешу поделиться с тобой радостью. Ты, наверное, не раз слышала по радио и читала в газетах о героических делах моих бойцов и командиров. Я счастлив, что оправдал доверие, которое оказано мне.

Сегодня указом командующего фронтом сотни бойцов и командиров дивизии награждены орденами Союза. Два дня тому назад я награжден третьим орденом Красного Знамени. Я думаю, скоро моя дивизия должна быть гвардейской, у нас уже есть три героя. Наш девиз — всем быть героями.

Мурочка, как живете, как дела в Киргизии, как учатся дети, как моя Макушечка? Очень о вас соскучился. Думаю — скоро конец фашизму.

Валя себя чувствует хорошо. Скоро и она будет орденоноской, приняли ее в партию, ее работой очень довольны. Пиши. Целуй Женю, Вивочку, Галчонка и мою маленькую Макушечку. Передавай привет всем.

Еще раз тебя целую. Привет от Валюшки».

Это письмо мама получила, когда отца уже не было в живых, оно сотни раз перечитывалось мамой и детьми...

В тот раз нам не удалось наговориться друг с другом — папе сообщили, что немцы начали наступление. Он вздохнул:

— Вот, Валюша, и чайку спокойно не дают попить. Подожди, кончится война, вернемся домой — заведу себе самовар! Будем с тобой пить чай с вишневым вареньем.

Отец достал свою полевую сумку и подарил ее мне.

— На-ка, прими от меня подарок. Ты теперь уже настоящий воин, стреляный, закаленный. Я тобой очень доволен и горжусь! И впредь хочу тебя видеть такой же.

Он начал одеваться.

— Тебе куда? Может быть, по пути — подвезу.

— Нет, папа, я не одна. Мы пробираемся в дивизион минометчиков, там раненые без помощи.

— Что ж, счастливого пути. Зря не рискуй. А я к Илье Васильевичу, дела у соседа плохи — отошли, не предупредив нас. Надо выручать.

Наскоро попрощавшись, он вышел первым на улицу. Так чай и остался недопитым. Вечером я уже была на передовом пункте медпомощи, где с друзьями поделила шоколад.

Потом я от раненых бойцов узнала, что отец сам возглавил боевую операцию, удачным маневром зажал прорвавшегося врага и этим самым дал возможность соседнему подразделению без больших потерь выйти из окружения. Бойцы восхищались его мужеством, смекалкой и удачными решениями боевой задачи.

Как-то один из раненых, попавший на пункт медпомощи, сказал:

— Вот у нас батя так батя! Где только опасность — он всегда с нами.

Тогда-то я и узнала, что отца называют ласково, с восхищением «батей».

И правда, отца ведь очень любили, и, пожалуй, это слово «батя», которое всегда произносилось с особой теплотой, лучше всех отражало сердечную любовь бойцов к своему командиру, к старшему товарищу.

Прошло четверть века с тех памятных дней, отца по-прежнему любят его гвардейцы. Этой любовью дышит каждое слово воспоминаний о нем, собранных в сборнике «Народный генерал». Вот что пишет один из бывших бойцов нашей дивизии:

«Это было, кажется, вчера... Траншея. Грохот, стрельба, разрывы снарядов. Вдруг чей-то голос:

— Генерал идет!

Мы только вышли из боя, и каждый из нас занимался своим делом: кто письмо писал, кто чистил винтовку...

В траншею спускалась сутуловатая фигура в полушубке. Мы сразу узнали генерала Панфилова, «батю» нашего, который был частым гостем, появлялся всегда один, неожиданно, и командир взвода не всегда успевал доложить. Так случилось и в этот раз.

— Знаю, знаю, молодцы, можете не докладывать. Молодцы!

Мы хором ответили:

— Служим Советскому Союзу!

Иван Васильевич примостился на ящике из-под снарядов, усадил нас вокруг себя...

Присутствие генерала всегда зажигало огонь в душе солдата. Помолчали.

— Тяжело, орлы?—как-то очень просто спросил Панфилов и сам ответил:

— Да, тяжело. Но война и не спрашивает у нас, легко нам или нет. Вот кончится она, тогда и отдохнем все вместе где-нибудь на берегу моря... Так? А? Отдохнем?

— Мы уже сейчас отдыхаем,— пошутил кто-то.

А что, товарищи, человек живет будущим. Вот не сегодня-завтра побьем фашистов, и надо будет уже думать об отдыхе.

Генерал, конечно, с нами шутил, поднимал нам настроение. Война только началась, и никто не знал, когда будет ее конец.

Мне несколько раз приходилось видеть издалека генерала, а тут он сидел совсем рядом и смеялся вместе с нами. Потом поднялся и вдруг заметил, что в окопе старая, гнилая солома. Приказал настелить свежей. В это время принесли обед.

— Пообедайте с нами, генерал,—послышалось отовсюду, каждый предлагал свой котелок.

Панфилов снова шутил:

— Я один, вас много. Вряд ли справлюсь со всеми котелками...

Повеселели и мы, а через несколько часов снова в бой. Погибших не воскресишь, но, кто сейчас жив, тот запомнил генерала именно таким: простым, заботливым и веселым.

Глава восьмая

19 ноября на рассвете привезли к нам на медпункт группу тяжелораненых. Помнится, один из них был особенно искалечен: раздроблена правая рука, перебиты обе ноги, перевязана голову Лежал он на носилках бледный, с плотно сжатыми губами. Было видно, что он испытывает нечеловеческие страдания. Я попыталась как-то успокоить его.

— Потерпите немножечко, сейчас вам перевяжут раны, сделают операцию, и будет легче, ведь врачи у нас очень хорошие, опытные.

Он как-то gо-особенному посмотрел на меня, застонал.

— Эх, сестрица! Да разве вам понять мою боль? Ведь не руку и не ногу мне жалко! Сердце мое обливается кровью... Ведь батя... батя-то наш!

Он заплакал.

Услышала я эти слова, и острая боль кольнула в сердце: неужели с отцом что случилось?! Всего два дня назад я была рядом с ним, вместе мы сели пить чай... Нет-нет, это какая-то ошибка! Мой отец, мой папа жив!

Еле поднялась я от носилок, выбежала на улицу. Бежала я неведомо куда. Навстречу попалась медсестра Ася Строкова. Она заговорила о том, что мне обязательно надо как следует отдохнуть, и в ее глазах светилась жалость. Потом я встретила санитара Григорьева. И он уговаривал меня зайти в дом, выпить чаю и тоже отдохнуть.

— Что это, совпадение?—думала я.—Почему ко мне сегодня все так внимательны?

На улицу вдохнуть свежего холодного воздуха после очередной операции вышел хирург Абдукаримов. Встретив меня, он тоже сказал:

— Валя, отдохнула бы ты. На тебе же лица нет!

Значит, это не ошибка! Они, наверное, уже все знают... Но никто не решается сказать мне правду...

Ко мне подошел командир батальона Семечкин. Откуда он здесь? Он же должен быть в Истре! Комбат взволнован, в голосе тревожная хрипота. Он предлагает мне поехать в медсанбат. Почему предлагает, а не приказывает?

Мне уже тяжело дышать: горло перехватывает спазм, я не могу произнести ни слова, но слез нет, «Почему никто не скажет ни одного слова об отце?! Не скрывайте! — готова кричать я.— Я уже все знаю!..»

Спустя час я ехала в Истру в медсанбат. В машине находился один из комиссаров полка, Мухамедьяров, комбатальона Семечкин и еще не помню кто,

Здесь-то, в машине, и начался первый разговор. Видимо, решили подготовить меня, смягчить удар.

— Сейчас мы получили известие из медсанбата,— говорил Мухамедьяров.— Отец находится там. Он в очень тяжелом состоянии... Ранен.

До моего сознания слова доходили с трудом. И вот мы в городе Истре. Улица Урицкого, дом 48. Нас встретил главный хирург Николай Васильевич Желваков и медсестры. Увидев их лица, я поняла, что напрасно надеялась я на чудо. Меня хотели задержать на улице, но я рвалась в дом. Я чувствовала, что папа там.

Трудно описать мое состояние. Я не плакала, просто окаменела и не могла произнести ни слова. Много я видела к тому времени смертей, но смерти отца я не могла осознать. Мне все казалось, что сейчас он встанет.

...Просторная комната. Цветы, цветы, цветы... Почетный караул, склоненное, в траурной кайме боевое знамя дивизии — у изголовья отца, а он лежит на столе, покрытом красным бархатом... совсем, как живой. Спокойное лицо, и на нем чуть заметная улыбка. Сколько раз я стремилась быть рядом с отцом! И вот он — совсем рядом...

Проходят минуты... Часы... Сменяется почетный караул, нескончаемым потоком идут гвардейцы, прямо с передовой, из окопов. Суровы их обветренные, опаленные в тяжелых боях лица, воспалены глаза. На многих — повязки, обагренные кровью. Они пришли отдать последний долг тому, кто вел их в тяжелые бои.

Они принесли клятву—стоять насмерть, мстить жестоко и беспощадно ненавистному врагу!

А перед моим мысленным взором одна за другой возникали картины детства.

Вот мы на песчаном берегу небольшой речушки. Вместе с нами, детишками, папа плещется в воде, потом бежит наперегонки и без умолку хохочет. Потом я слышу его голос:

— «Пока мир не прочен, я не сниму серой шинели, в этом я вижу жизнь, мир, наше счастье и счастье наших детей!»

А это когда было? Совсем недавно — месяцев пять назад. Тогда впервые папа с мамой поехали отдохнуть на курорт в Крым, и началась она — проклятая война!

Железнодорожный перрон... Отец и мать на ступеньках вагона. Они прощально машут нам. Потом папа соскакивает на перрон, еще раз обнимает нас и говорит, говорит...

Путаются, переплетаются мысли, одна за другой встают в воображении эпизоды прожитой с отцом жизни, теперь она кажется совсем короткой.

Но мертвым я никак не могу представить отца, хотя он и лежит здесь предо мной. И никого и ничего я больше не замечаю — предо мной только папа, и он живой! Что Дальше происходило,—все, как во сне. Москва, Дом Советской Армии, кругом живые цветы, много генералов, почетный караул...

После похорон меня пригласили в Генеральный штаб Советской Армии, предложили вернуться домой. Я категорически отказалась, просила, чтобы меня вернули в свою часть. Тогда меня спросили, нет ли вопросов к штабу. Единственно, о чем я просила,— чтобы маме о папиной смерти сообщили осторожно, учитывая, что она сердечница, чтобы первое время правительство Киргизии уделяло больше внимания нашей семье, детям.

Просьбу выполнили: на квартиру приехали члены Киргизского правительства, дома у нас дежурили врачи— маму парализовало.

Старшие дети сразу поняли, что отца больше нет, только маленькая Маечка ничего не могла понять. Ее пригласили соседи, накормили, забавляли ее, а когда вечером она пришла домой, маму уже увезли в больницу. В квартире стоял полумрак, было много посторонних людей, говорили все шепотом. Маечка зарыдала...

Постепенно мама стала поправляться. Уже через три месяца в феврале 1942 года ее послали на фронт с подарками от Киргизского народа, потому что именно она могла сказать бойцам и командирам нужные слова о тыле, слова матерей и жен. Сохранились документы, подтверждающие подвиг советской женщины. Погиб любимый человек, отец семейства, маленькие дети дома, я на фронте, а мама едет вдохновлять бойцов на новые подвиги. Как же велика сила жены, матери, советской женщины!

В своем соболезновании бойцам, командирам, политработникам 8-й гвардейской дивизии Военный Совет Армии писал:

Дорoгие друзья!

В дни тяжелых испытаний вы понесли большую утрату — смертью храбрых на поде боя пал ваш командиру Это тяжелая утрата, но враги просчитались, она не внесла в ваши ряды паники, а заставила еще крепче сплотиться на беспощадную борьбу с ненавистным врагом. За смерть командира немецкие банды должны будут заплатить тысячами своих жизней.

Отомстим немецким захватчикам и убийцам, уничтожим ядовитую гадину!

Пусть светлая память вашего командира останется навсегда в ваших сердцах и будет служить источником еще большей ненависти к злобному врагу.

Смерть за смерть! Кровь за кровь!

19.11.41 года.

Рокоссовский.

Лобачев.

И гвардейцы с удвоенной ненавистью к врагу мстили за смерть любимого генерала. Они стояли насмерть. Предсмертные его слова: «Гвардия, храни свою честь и честь Родины» — как знамя, пронесли воины через всю войну в cboиx Сердцах. Прав поэт-панфиловец Дмитрий Снегин:

Нет, никогда гвардейцы не забудут

Его дела и облик волевой.

Он с нами, генерал Панфилов, всюду,

Он и теперь ведет нас в жаркий бой.

Eгo глаза горят священным гневом,

Он крепкий, как железо, и простой,

На флангах — то на правом, то на левом,—

Своих полков выравнивает строй.