Страница - 14

«СНАЧАЛА БЫЛО, БЫЛО И ПОТОМ»

Заметки о творчестве Надежды Черновой

Кажется, времена для литературы меняются в лучшую сторону. В новом тысячелетии то тут, то там (в разных известных и неизвестных издательствах) появляются не только сам-, но и госиздатовские книги поэзии и прозы. На фоне молодой литературной поросли, которая дррк-но прибывает и рке начинает активно работать локтями, как, например, Е. Жумагулов, публично списавший «дядю Олжаса» в архив, на нашем Востоке уважение к старшим, слава Богу, никто не отменял. Я говорю о писателях, начинавших на рубеже 60-70-х годов, чье творчество стало рке очевидным золотым запасом казахстанской литературы. В. Антонов, Л. Лезина, Т. Мадзигон, О. Постников, Е. Курдаков, В. Михайлов, Б. Кана-пьянов, Б. Каирбеков, О. Жанайдаров и др. За время перемен их осталось в РК и в жизни не так рк и много (по разным причинам), особенно тех, для кого не возникала критическая проблема выбора родины и национальной литературной идентификации за рубежами РК.

Среди них — Надежда Чернова. Ее творчество всегда вызывало живейший интерес читателя и критики и рке становится «достоянием доцента», — серьезного академического литературоведения. Так современная поэзия переходит в разряд «истории литературы», нисколько не теряя своей первозданности. Но мы не будем особенно вдаваться в проблемы поэтики, а поговорим о том сильном и стойком впечатлении, которое вызывает творчество Н. Черновой. Попытаемся понять его на фоне нашей действительности, тем более что сам автор предлагает нашему вниманию некий сжатый и тщательно выверенный итог своего пути на рубеже нового тысячелетия. А это ко многому обязывает.

Начнем с биографии Надежды Черновой, с ее, так сказать, послуж-ного списка, некоторых анкетных данных, но не для сличения со стихами, а для того, чтобы показать, что она не только поэт, но и гражданин нашей страны и эпохи. Что лирика ее — это провода под током большой жизни.

Звонкий и жизнерадостный, бесстрашно мыслящий талант Надежды Черновой я, как и многие читатели Казахстана и других республик СНГ, знаю давно. Уже в середине 60-х годов в нашей периодике стали появляться яркие и красочные е стихи, тогда еще ученицы 10-го класса.

Жизнь и творчество Надежды безраздельно и кровно связаны с Казахстаном, его древней историей и культурой, его современностью. В отличие от многих своих коллег литераторов, ставших членами СП и получивших еще в советское время право на «свободное творчество», свободное от всякой государственной и гражданской службы, Надежда никогда не теряла и не теряет интереса к живой общественной жизни, к проблемам, которые волнуют всех казахстанцев.

Она, как выпускница факультета журналистики КазГУ, много и плодотворно работала на радио и телевидении, литературным консультантом семипалатинского межобластного объединения СП Казахстана, редактором журнала «Жалын», литературным сотрудником газеты «Ленинская смена», а в настоящее время заведует отделом прозы журнала «Простор». Вот е путь журналиста-профессионала, за которым, прежде всего, ее вдохновенно-безудержная поэзия, воспевающая родной Казахстан (Надежда родилась в Баян-Ауле), дела, мысли и чувства современников. Она написала немало прекрасных произведений, посвященных могучей и раздольной природе Казахстана (цикл «Джейранья степь»), стихов по мотивам казахского народного эпоса («Коркут», «Восточная легенда», «Котты-кожа», «Две легенды о Келин-Тюбе»).

Значительное место в е творчестве занимает и поэтический перевод. Так, например, впервые в е переложении зазвучали стихи Магжана Жумабаева, Мукагали Макатаева, Кенена Азербаева, Куляш Ахметовой, Нурлана Оразалина, уйгуров Учкуна, Савутжана Маматкулова, туркменов Атамурада Атабаева, Биби Ораздурдыевой, поэтов Чечни, Украины, Болгарии. Пропагандой современной казахской прозы она активно занимается и как сотрудник «Простора», редактируя переводы казахских писателей на русский язык.

* * *

Как бы не назывались поэтические сборники, читатель, прежде всего, ищет в них имени поэта.

У стихов Надежды Черновой это имя есть, потому что это высокое искусство, и современная казахстанская поэзия, начиная с 70-х годов XX века, рке непредставима без ее имени и голоса, а главное — без того глубокого и органичного вживания в действительность нашей республики, которое особенно свойственно ее лирике.

В «Солнцевороте», как и в предыдущих книгах («Возраст августа», «Цветущий саксаул», «Помню», «Кочевница-жизнь», «Бродячие сюжеты», «На два голоса», «Только о любви»), привлекает не просто многокрасочность и полифоничность, но стоящая за ними зрелость поэтического переживания, которая проявляется сильно и свободно и свидетельствует об изначальной соприродности ее таланта. Она производит впечатление, сходное с ощущением неиссякаемой радости бытия в звонкие, чистые летние дни. Лето жизни — не как время года, а как ощущение полнокровия и всемогущества всего живого. Это музыка радости, полета, внутренней свободы и силы: «Нам всем оставлен праздник — быть собой!» Об этом и ее новая книга, как и другие, носящая подчеркнуто личностный, открытый характер:

Прожив две жизни:

Детства долгий век

И юности летящие мгновенья —

Я ощущаю крови обновленье,

И свежесть трав, и рыбный запах рек.

Так нежность нерастрачена моя!..

… В том первозданном хаосе земли,

В сплетенье крон и облачного дыма

Мне разглядеть себя необходимо!

Что выжило? Что годы не сожгли?

Это пристальное, бескомпромиссное разглядывание себя и другого, истории и современности, своих русских и казахских «корней». Это погружение в жизнь — в ее красоту и ярость, это слияние с ее силой — мучительным и страстным праздником бытия. Трудно не поддаться обаянию этой поэтической личности, нежной и гордой души. Память в книге Н.Черновой — это не просто воспоминание, а ощущение кровного родства со своим временем, народом, своей землей...

Давно рке вошла в свои права духовная зрелость поэта. По-прежнему «ненасытно вместилище взгляда» и «ярости надо», и «красок чрезмерности», но все чаще теперь обращается она к сокровенному «пейзажу» души, к осмыслению прошлого и настоящего, все больше ощущает «крови обновленье», которое диктует осознать и выразить неразрывность связей всею живого в мире и ответственность человека за сохранение и прочность этих связей в наше время.

Особенно хочу отметить удивительно ласковые (иначе не скажешь!) уже упомянутые парафразы на темы казахских народных песен, легенд и преданий, к сожалению, не вошедшие в эту книгу. Они, конечно, не отменяют художественного перевода как такового, но характерны творческим проникновением в иные эстетические традиции.

Ведь пока что русский читатель не часто может прикоснуться к неподражаемому и богатейшему миру казахского фольклора. Его надо поэтически полюбить и пережить, чтобы он зазвучал и на русском языке. Думаю, у Н. Черновой это получается, и тем самым она обогащает не только себя, но и читателя. Вот, например, начало парафраза на народный кюй «По взгорьям»:

Пламя ящерицей юркой

Глянет из костра.

Кто входил под полог юрты —

Скажет мне домбра.

Пламя в пепел тонкорунный

Спрячется на миг.

Не уйдет задевший струны —

Есть у них язык

Как домбра звенит и плачет!

Это мой табун Угоняют.

Всадник скачет

-Он высок и юн,

Он, поймав звезду в колодце,

Дать коням велел.

Как струна моя смеется,

Та, что он задел...

После таких «казахских» ее стихотворений особенно веришь в правду ее собственных строк: «Как материнских две руки, Два языка меня качали». Так внутри самой поэзии происходит духовное взаимопереливание поэтической крови, без которой подлинное искусство не существует.

И тут, конечно, сам по себе узнается в ее стихах и оживает дух евразийства, встает проблема художественного синтеза духовного мира Востока и Запада. Но обратимся к этому позже, после погружения в поэтический мир лирической героини: ведь ее микрокосмос начинается с самопознания, на основе чего и возникает, собственно, свое миропонимание, своя художественная философия...

* * *

Лирика «Солнцеворота» — это апофеоз животворящей природы-жизни, захватывающий в свой круг и человека. Это в определенной степени «витализм», который при всей своей чувственной биологической основе, как, например, у Пильняка («Я существую, стало быть, я — часть природы») становится у Черновой непроизвольным душевным порывом, олицетворяющим идею глубокой соприродности нашего бытия. Витальные образы концептуальны и характерны. Так, например, у Пастернака — «сестра моя жизнь» или «прародительница-степь у П. Васильева, «слишком человеческое» в этом плане начало у Цветаевой — «одна из всех — за всех — противу всех!».

Поэзия Черновой своим «буйством глаз и половодьем чувств», пожалуй, ближе к Васильеву и при всей своей взволнованности противостоит цветаевскому «рваному» стиху и слишком исступленному чувству, уравновешена гармоничной ахматовской традицией. У Черновой мускулистый и яркий стихообраз, степной и казачий по своему генотипу (она происходит из казачьей семьи) получает особый «женский» облик и темперамент.

Удаль и бесшабашность вольной степнячки незаметно, без противоречий поглощается очень женским образом невольницы вольной жизни. Поэтому ее лирическая исповедь, по-цветаевски тоже экстатичная, начинает звучать как гимн жизни, благодетельной и врачующей и в счастье и в горе.

В стихотворении «Какие новости на свете?», как бы исподволь напоминающем пастернаковскую строку «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?», мы находим продолжение мотива первозданности земного бытия, но с характерным акцентом на его гармоничном женском начале:

Какие новости на свете? —

Все то же:

Ключ сбегает с круч

И в птичьем утреннем фальцете

Аомается алмазный луч.

… Кричит щегол во тьме Вселенной —

В урючной кроне среди туч.

И голос жизни вожделенной,

И голос женщины певуч.

Жизнь, женщина, любовь — опорные образы, художественные синонимы, представляющие, если хотите, модель мирочувствования в этой поэзии, модель двуоборотную, которая может начинаться и с последнего слова — любовь.

Казалось бы, чему тут удивляться — все так знакомо?

И тем не менее...

Именно женщина, как жизнь, начинается с любви и продолжается в ней, потому женщина, есть главная часть и сущность жизни. Любовь же в свою очередь изначальна, как сама жизнь, неустанно торжествующая в своем постоянстве и обновлении, вечно неиссякаемом соблазне жить. Через любовь, через женщину познам мы сущность и голос жизнебытия.

У Черновой любовь — это всегда «бедствие стихийное», «яркий свет в конце туннеля», «предсмертная исповедь», «неуправляемая сила», порыв, который никогда «ненаказуем». И когда она начинается, то именно женщина глубже и трагичнее всех чувствует и понимает эту сопри-родную сущность любви («Я о своей безумной страсти / Весь мир оповестить хочу!» и в то же самое время: «Лишь о тебе, о тихом счастье, / Боюсь и думать, и молчу»). Любовь язычески сакрализуется («Была и останется тайной / Среди потрясенной земли, / Безбожны, любовь не случайно/ Божественной мы нарекли»). Так в недавнем атеистическом времени сохраняли ее высокий человеческий культ. Но в наше время она по-ахматовски возвышается — литературная ассоциация у Черновой закрепляет ее духовную сущность («Только я промолчу, бледнея, / Будто вышла живой из ада»...).

Безоглядный и всепоглощающий характер этою чувства («Ах будь, что будет… Без передышки, день и ночь любить») — есть, конечно, романтичная любовная максима, утверждаемая библейскими «вариациями» («Сначала было: «Я тебя люблю!..», сначала было, было и теперь...»). Иногда даже с иронией. Если библейский Адам — это первомужчина (не просто первый человек), то он изначально с дефектом — без ребра, так как «обсчитался Всевышний устало», и ребро «перепало мне», то есть Перводеве. Вот отчего мужчина (за счет «окна между ребер») стал легко уязвимым для «ядовитых женских стрел», превратился, в сущности, из «повелителя» в «просителя», стоящего под дверью, «бессильного выкупить эту потерю». Попросту оказался у «женщины на крючке». Восторг феминисток тут будет вполне оправдан, но Чернова не из их компании.

Шутки шутками, но есть и другая сторона любви: измены, расставанья, в том числе и рутинный семейный альянс, когда «сменяла птицу-соловья, на петушиный гребень я и на тепло насеста», смерть любимого человека.

Тогда приходит понимание того, что «выпал жестокий рок: / Лишь полюблю — как унесет поток / Любимых белым дымом...». И в мирное время приходится пить «чашу вдовью… и все не видеть дна». Так ложится тень на ликующее обычно мирочувствование поэта. Утраты, сознание ошибок, неизбежность обольщений. Но все это искупает зрелость души и поэтическое мастерство, то «самостоянье человека», без ощущения которого, по Пушкину, художник невозможен как личность. Эта «тень» обернулась и горькими итогами, и полным изживанием юношески безоблачного, временами идиллического взгляда на вещи и социальную действительность. Я это особенно подчеркиваю, потому что Чернова вовсе не камерный поэт, в силу своей женской сути. Это «самостоянье» художника воплощено в ее стихопрозе, в книге «На два голоса» (1995), к сожалению, тоже не вошедшей в «Солнцеворот». Это стихотворно-эпистолярный диалог с друзьями-современниками, прежде всего с Олегом Постниковым, ушедшим из жизни обидно рано — в 50 лет… Но тема любви и здесь (во всем творчестве) остается сквозной — как рана навылет. Она требует напряжения всех душевных сил и какого-то выхода (или исхода), ответа на вопрос — для чего? Почему это так?..

В «поединке своеволий», драматичных поворотах чувства «душу обожженную» не спасает даже «до корней обугленное слово», хотя оно и «дает зеленые ростки опять». Это уже идет вразрез с бытийно-сакральной силой слова, опоэтизированной, например, у Гумилева («Солнце останавливали словом, Словом разрушали города..»). И тогда спасительной становится смиряющая истина — мудрость покаяния, всепони-мающего молчания… В лирике неистовой жизне- и любвепоклонницы это антигумилевское стихотворение, выдающее бессилие слова, когда уходит любовь, — по-своему знаменательно. Своим соперничеством с мэтром Чернова по принципу от обратного утверждает особую целительность прекрасного поэтического образа: 

Я словом могу покорять города,

Во мраке угадывать путь.

И пюлько тебя пи за что, никогда

Мне словом моим не вернуть.

Но что в конце концов любовь!

Была б душа открыта «всем впечатленьям бытия»!

* * *

Идея евразийства на устах у всех, и литературоведов — тоже. В изящном эссе усть-каменогорский исследователь П. Д. Поминов пишет: «Мир поэзии Н. Черновой… это и мир Предместья (одноименный цикл) с его земной бестолочью и суетой, и гармоничный мир кочевника (где белая юрта — птица, домбра желтолика и печальна, на ней плачет овечья тонкая жила — струна, где Солнце-лепешка печется в золе заката), где миг и вечность едины и сливаются они в одной точке — душе Поэта, мир которого не знает Пространства и Времени». Это приметы, которые напоминают, что русская литература изначально — от «Слова о полку Игореве» и до «Солнцеворота» — насквозь евразийская. Не только по своим историко-географическим особенностям, но и по своему менталитету. А это значит, что надо искать творческое эволюционное инобытие этого культурно-идеологического феномена в словесном искусстве разных стран. Евразийство русского казахстанского поэта отличается от российского, прежде всего, своим явным маргинализмом — непосредственным творческим контактом двух культур у нас и опосредованным — там. Перекрестное, гибридное влияние разных культур и языков у нас сильнее. О двух родинах русскими поэтами Казахстана написано так много, что уже все это не читается. Но образ Черновой «Как материнских две руки, Два языка меня качали» — не просто свежее, но точнее, потому что это все-таки руки разных матерей, ставших одной матерью — судьбой.

Но главное даже не в этом евразийском патриотизме, этнокультурной художественной самоидентификации. У подлинного поэта — это, прежде всего, импульс патриотизма космополитического. Погра-ничность маргинализма есть открытость всему миру, а не камерная замкнутость в своем — личном.

Маргиналы-художники (а в РК это еще и писатели-билингвы — казахи, немцы, белорусы, корейцы, татары, пишущие по-русски) знают, что в чужом — немало своего, но больше общечеловеческого. К тому же, как правило, в художественный состав крови таких писателей, в их художественный мир непременно входит феномен кочевничества, сознательное нарушение замкнутого пространства. Б. Канапьянов, например, называет себя «кочевником с авиабилетом», та же стихия цыганской кочевой вольницы у Черновой:

А жизни хочется другой,

Но тоже — настоящей..

Любить цыгана, кочевать

Где хочется на воле...

Я все хочу:

Поморкой быть,

Бродить по старой Бильне.

В молдавских селах сыр варить,

Плясать весь день в давильне.

Струну вытягивать из жил,

Охотиться за волком,

Свою единственную жизнь

Не понимая толком...

Именно поэтому сердцевинная тема любви у Черновой заземляется и расширяется темой большого мира человечества, его истории и современности. Кочуя по разным городам и весям, по странам, народам и культурам, душа лирической героини убеждается в том, что «нет чрких среди людей» и жизнь большого искусства, любви, — это открытие мира, стремление принять деятельное душевное участие в его живом проявлении. Оно-то прежде всего и врачует вдруг замолчавшую душу поэта: «Бреду по земле наугад / То в древних столетьях, то ближе… / Не быть мне на белом коне, / Не выйти живою из смуты — / Ведь зло, причиненное мне, / Я помню не больше минуты...». Это открытие начинается со своей исторической родины — России, но продолжается погружением в общую историю Казахстана и России, других стран и народов. И приходит осознание того, что в этом движении и узнавании других — «что было неразрешимо, / Легко разрешится в пути». Здесь и урок и заклинание для себя: «Мир изначально счастлив! Только ты / Не знаешь меры, помни: все мгновенно...». Средняя Азия и Кавказ, Украина, Болгария, не говоря уже о России, — не так уж и много и не так далеко, но уже сложился образ бытия: «Жизнь моя — сюжет бродячий: / Было — сплыло, вновь — грядет...» И сложилась почти молитва за ниспосланную Им благодать жизни. И ясно стало все и про себя: «… в конце / Трагедии своей поставлю точку / И выйду с ясным светом на лице». Ясно, отчего ложилась «тень» на жизнь — «Не драма вовсе, а пустяк / — Одна строка из быта… / Но ты устроена не так — / В тебе души избыток...».

Цикл маленьких поэм «Приди и останься» открывает тетраптих «Огнепоклонники», в котором все возвращается на круги своя. Ретроспективно оглядывая общую, народную и свою судьбу, поэт со своим лирическим двойником признаются в самом главном — в древнем, чуть ли не первобытном зороастризме — поклонении Огню, с которого начинается и в котором сгорает жизнь во имя жизни новой. 

Мне надо лишь хлеба да соли

Да чей-нибудь любящий взгляд —

Язычница молится в поле,

Лицо повернув на закат

… Я зимы не помню, а лето

То в доме, то возле ворот,

Вся жизнь моя грешная — это

Языческий солнцеворот.

Солнцеворот, по Далю, — поворот солнца на прибыль или на убыль дня, зимний и летний, то есть неизбежный, вечный круговорот жизни. Круговорот, добавим, в котором рождение и смерть, любовь и расставание, а главное женщина и любовь всегда идут рука об руку без передышки, без конца...

2004