Страница - 17

«ГАРМОНИИ ТАИНСТВЕННАЯ ВЛАСТЬ»

М. Пак

Эта не совсем обычная книга рке по праву занимает свое, пусть скромное, место в ряду незаурядных книг нашей современности, книг духовно беспокойных, грустно-совестливых и драматичных.

Михаил Пак — профессиональный художник, ставший интересным профессиональным писателем. Он как-то очень естественно совмещает в своем творчестве два этих далеко не близких искусства. Будущие его биографы, наверно, найдут характерные параллели и аналогии его творческого опыта (например Маяковский), но рке наверняка задумаются над тайной его, очень пластичной литературной «живописи» и его живописных композиций, не просто зрительно-влекущих, но и символически-загадочных, полных радостных и тревожных предчувствий, в духе Филонова и Машкова, русского авангарда 20-х годов.

Живопись для него — дело отчасти наследственное: отец его, будучи инженером, все свободное время писал акварелью пейзажи, а мать, в повседневных хлопотах домашнего хозяйства, в часы отдыха делала рисунки замысловатых цветов и вензелей, которые потом вышивала цветными нитками. В художественное училище города Душанбе Михаил поступил после девятого класса и закончил его в 1970 году. С тех пор были у него выставки в Казахстане, России, на Украине, во Франции, Южной Корее. Он и сейчас также бескорыстно-увлеченно рисует, как и пишет, и в общем-то щедро и без всякого кокетства делится своими профессиональными тайнами. Например, вместе со своим героем, художником Аркадием Лимом разъясняет, что на картине у него «вовсе даже не облака, а мысли думающего неба», а собственно живопись — «моя пристань, моя лагуна» («Пристань ангелов»). Другой герой считает, что живописец может «достичь на холсте изображения запахов мелодии, композиций и образов» («Танец белой курицы»). Запах звука или звучание глаза — вещи для живописи, видимо, технически непростые да и содержательно тоже неординарные...

Но не будем забывать, что перед нами не трактаты, а литературные произведения и что их автор сначала рисовал, а потом стал писать. Судьба живописца-писателя в нашей меркантильно-бандитской действительности — основной материал Пака. Не будем, конечно, отождествлять автора и его героев, в основном профессиональных художников или архитекторов, а также литераторов. В случае с Аркадием Лимом — это уже едва ли не авторский двойник. Но дело не в этом, ловить автора на самопортретировании — занятие неблагодарное. Дело прежде всего в духовном самопознании творческой личности, прототипом которой может стать и сам писатель.

А начинал писать Михаил еще в студенческие годы. Первый рассказ напечатала газета «Советская Киргизия» в 1976 году. Но после окончания училища он еще преподавал в школе, работал оформителем в вагонном депо, на киностудии, работал корреспондентом районной и областной газет, писал задники в театрах, много колесил по стране, повидал жизнь, хотя в основном оставался с рождения жителем Средней Азии и Казахстана. С благодарностью вспоминает он литобъедине-ния в Чимкенте и Уральске, своих старших литературных наставников

— О. Постникова, Ю. Кунгурцева, Н. Корсунова, поддержку Ю. Герта, тогда еще завотделом прозы «Простора». Первая серьезная публикация

— повесть «За порогом ночей»— появилась в московском коллективном сборнике корейских писателей «Страницы лунного календаря» (1990). Здесь Михаил оказался в очень приличном авторском коллективе, возглавляли который Хан Дин, Анатолий Ким, Ли Дин, и выглядел рядом с ними вполне достойно.

Первая повесть, уже с характерным символически-многозначным названием — пока еще только заявка на свою неотступную тему — «красота нуждается в защите. Выходит, мы ее не защитили...» — не умеем, а может быть, и не хотим защищать. Шофер Ильбе уходит от людей в одиночество, в добровольное степное изгнание, потому, что его жену, красавицу Оксун, отравила из зависти другая женщина. Здесь автор еще склоняется к мысли, что неизбывную душевную боль простого шофера врачует время, доброта и счастливое внешнее двойничество Оксун и учительницы Лины, которая возвращает его снова к людям и полнокровной, неозлобленной жизни. Однако за порогом одиноких человеческих ночей не все складывается так просто и удачно.

В романах и повестях 90-х годов «Пристань ангелов», «Танец белой курицы», «Ночь — это тоже солнце» на первом плане рке судьбы творческих людей, и все эти судьбы саднят горечью невостребованности, оболганности и всегда — одиночества. Правда, героям Пака обычно везет с женщинами. Наверно, чисто по-женски тянутся они к их бескорыстию и человеческой неприкаянности, к этим большим сиротам или пасынкам нашего равнодушно-жестокого общества. Вероятно, только женщины, дети да творчество оберегают их от душевного надрыва и попросту помешательства, хотя иногда вместе с обществом изменяют им и женщины. «Я ведь пишу,— признается в своем дневнике Аркадий Лим,— только затем, чтобы не сорваться в крик и не совершить какое-нибудь безрассудство». У него сгорели 240 холстов — все его картины, но «большой город не заметил» пожара у художника. Жизнь, как большая равнодушная рыба «заглотила меня, не удосужившись переварить — и выбросила в сточную канаву...» И потому жена Нелли отдается бездарю и проходимцу Року, чтобы тот помог «пробить» выставку Аркадия. Что тут особенного — обычная жизнь современного художника. И быть может, чтобы он не мешал процветать паразитам и дельцам от искусства, его очень ловко упрятывают в психушку, как безымянного героя «Белой курицы», и лечат так, чтобы талантливый архитектор забыл самого себя и превратился в «оболочку гомо сапиенса». Так Река Забвения (образ, возникающий в сумеречном сознании этого героя) поглощает город, людей, их дела и мысли, но люди особенно жестоки к художникам, словно Красота, которой они служат, самая опасная вещь на свете. А может, действительно в безоглядности и вездесущности искусства, для которого нет никаких преград, кроется некая безнравственность досркего соглядатая?

Юрий Олеша в своей книге «Ни дня без строчки», размышляя об этом на примере сцены предсмертного бреда Андрея Болконского, оправдывал Льва Толстого и вообще художника тем, что, вводя страдание в область красоты, он (художник) платит страдающему по самому большому счету.

Так же поступает и Михаил Пак — по вечному закону искусства воздавать за муки и боль художественным их преображением — символической наградой бессмертия каждому страдающему человеку. Вот почему надо оберегать и защищать художника от алчной и безжалостной толпы новых обывателей, не ведающих высокой нравственности и гуманизма искусства, не говоря уже о тайнах творчества.

Но у героев Пака есть и другая боль — глубинная, незатихающая ностальгия всех советских корейцев утративших не только первую (Корея), но и вторую свою родину (советский Дальний Восток). В 1935— 37 годах «вождь и учитель всех времен и народов» изгнал их, видимо, на вымирание в Среднюю Азию и Казахстан, которые, слава Богу, оказались для них, собственно, третьей родиной. И эта боль у Пака превращается в мечту «написать картину на корейскую тему» или поэму, или исторический роман «по рассказам стариков». «Кто я? Европеец, русский с лицом корейца, не могущий начертать на бумаге даже собственное имя иероглифами. Я не нахожу ответа. Может, стоит написать об этом картину?.. Цвет утраты у корейцев — белый. Можно ли писать белыми красками по белому холсту?» Нельзя, конечно. Но М. Пак пишет чистыми, то есть белыми, словами о белой трагической судьбе «всех усталых в чужом краю...» и, наверно, ищет не виновных (они известны), а смысла прожитого.

Но кто бы он ни был — живописец, писатель, европеец или русский с лицом корейца, все равно остается он корейцем по своему художественному мироощущению, воплощенному особенно полно в его прозе и стихах, лирико-философских, с глубоким символическим подтекстом. Произведения Михаила Пака, несут людям правду истории и человеческой души, защищают и воспевают красоту — искусство, утишающее боль. Это о его целительной силе прекрасно написал когда-то Евгений Боратынский:

Болящий дух врачует песнопенье,

Гармонии таинственная власть

Тяжелое искупит заблужденье

И укротит бунтующую страсть...

1998

СУДЬБА, И ДОЛГ, И ПАМЯТЬ

Первые впечатления о новом романе А. Нурпеисова

Эту книгу, библейски мудрую и суровую, надо читать медленно — особенно в наше кроваво-безумное время. Читать и перечитывать, чтобы если не очнуться, то хотя бы на мгновение задуматься о кошмаре самоуничтожения, в который все больше погружается мир.

«Последний долг» не случайно написан патриархом казахской литературы и написан именно сегодня — на переломе веков и тысячелетий, в эпоху еще молодой, но уже необратимой независимости Казахстана. Куда идем? Куда несет нас льдина нашего бытия, оторвавшаяся от материкового поля советской империи?

На недавней мартовской встрече со студентами АГУ им. Абая, перед большой аудиторией Абдижамил Нурпеисов сказал, что больше писать уже ничего не будет, имея в виду, вероятно, свой романный эпос родного Приаралья (не вообще же литературу?). Спокойную горечь этого признания трудно мотивировать, скажем, усталостью или все более исчезающей у нашего читателя потребностью в книге — в читательском слркении литературе, когда, как в 60-80-х годах, слово большого писателя ждали, как откровения, как насущного хлеба истины и правды. Как бы там ни было, но в свете этого признания новый роман писателя можно воспринимать и как последний долг художника своему времени, народу, литературе… Однако в самом романе речь идет о других, общих долгах, которые неотступно касаются каждого человека на земле и каждого казахстанца, если он еще не забыл о своем человеческом звании и призвании, о своей ответственности за все живое и честное на земле.

Писатель подчеркивает сюжетную и реально-историческую преемственность «Последнего долга» со знаменитой народной эпопеей «Кровь и пот». Герои нового романа — это потомки тех самых аральцев, которые после «хождений» по мукам революции и гражданской войны получили, наконец, уравнительную судьбу и прозвище «простого советского человека» и опровергли их точно так же, как судьбу и кличку «инородцы» в 1916 году и позже. Рыбацкий баскарма Жадигер поименно вспоминает Калена, Мунке, Доса, Судр-Ахмета, Еламана и Ак-балу, имена которых стали как бы топонимами в его родных местах.

Все они, эти нурпеисовские герои, связаны одной человеческой судьбой, от которой не уйти ни при какой власти, ни при каком житейском или социально-политическом положении. Каждый обязан дать отчет, рассчитаться со своей судьбой за прожитое и сделанное, не уповая на счастье, правоту или благоденствие. Потому что как ни старается человек обойти, повернуть или переиграть судьбу в свою сторону, — все равно всегда убеждается в том, что жизнь — жестокая штука и никому не победить «безжалостного всепоглощающего бега времени». У каждого свое «ледяное поле судьбы» — как и у дружной поначалу троицы, сверстников-приаральцев — Жадигера, Бакизат и Азима.

Роман построен на полифоническом звучании символических образов и лейтмотивов, которые возникают в памяти героев по самым конкретным поводам и возносят их мысли к общечеловеческим «последним» вопросам бытия. Так, думающий свою нелегкую думу на льду Аральского моря Жадигер начинает понимать, что оставленные им следы на снегу «нельзя отделить от себя самого», потому что они «отражают твою суть». А образ «ледяного поля судьбы» возникает в сознании почти каждого из трех героев, попадающих в предельно катастрофические ситуации. Более того, герои сами поражаются некой символической способности человеческого перевоплощения, когда красавица Бакизат вдруг оборачивается в глазах влюбленного в нее Жадигера рыжим лисенком и преследует его, как наваждение, в образе отдающейся ему рыжей несовершеннолетней девчушки. Та уже непосредственно предстает оборотнем, превращаясь в «козленка с черной мордочкой», т.е. рыжего «чертенка с рожками». А друг Азим, отнявший у него Бакизат, а у своих соотечественников целое Аральское море, начинает казаться Жадигеру страшным «водохлебом Кок-Огузом», Сивым Волом, которого народ олицетворяет как чудище зла и погибели. А вожаки рыбьего косяка во сне Жадигера предстают красавцами Серым Ярым и Матерью-Белорыбицей...

В этом смысле роман Нурпеисова едва ли не фантасмагоричен, потому что переполнен мифологическими ассоциациями, языческими по-вериями и вовлекает читателя в круговорот вечных проблем человечества. Происходит это еще и потому, что писатель находит своеобразный способ повествования. Автор сливается то с одним, то с другим героем, как бы доставая до самого дна его души и сознания. В сущности, автор-повествователь стремится к созданию постоянно напряженной ситуации внутреннего диалога, разговора со своим «альтер эго» — голосом совести, чести и долга, потому что этот голос должен быть в каждом из нас. И герои вместе с читателем убеждаются в этом всякий раз, как только возникает «пограничная ситуация». А на таких ситуациях и построен сюжет романа: примерно в течение суток (день, ночь и утро) перед нами проходят три человеческих жизни, сплетенные судьбой, или Роком, в один трагический узел. И тогда обыденная ситуация треугольника, если хотите адюльтера, превращается под пером Нурпеисова в возвышенную горькую притчу о тщетности и тщете человеческих усилий обрести гармонию внешнюю — с мирозданием, природой, и гармонию внутреннюю — с самим собой и с другим человеком.

Какие тут могут быть традиционные «хэппи энды», упования на конечную победу добра, когда писатель откровенно разочарован в хваленом научно-техническом прогрессе, когда «не плоть, а дух растлился в наши дни» и прогресс ведет нас к духовному оскудению, если не растлению — на высохших морях и выжженных равнинах нашей земли! И так будет всегда, пока не раскается человек в своих вольных или невольных деяниях, помыслах и порывах, несущих гибель ему и всему живому вокруг него.

И все-таки на извечные вопросы большой литературы и жизни — кто виноват? и что делать? — Нурпеисов дает свои ответы. Это ответы художника, умеющего думать глубоко и бесстрашно, привыкшего говорить большую, чаще всего нелицеприятную правду.

В чем же эта правда, эта злоба дня, становящаяся тяжкой злобой нашего бытия?

Каждый из трех главных героев по-своему выражает суть этой правды — и своим поведением и своими убеждениями, но все трое приходят, в сущности, к одному итогу, потому что большая правда всегда одна на всех.

Рыбак Жадигер, терпеливый бессребреник, с именем народного батыра, не получает от жизни ничего. Напротив, он только теряет — сначала исчезающую рыбу и море, потом жену и семью, наконец, -жизнь. Он приговорен к этим потерям не только в силу своего «собачьего характера» — неуживчивого и честного. Против него сама эпоха правления Большого Человека, с ее безмерным узаконенным лицемерием в глаза и за глаза. Он так и не научился, как многие другие, гибко применяться к ее правилам «игры». Он усвоил с младых ногтей, прежде всего то, что человек отвечает за каждый свои шаг на земле, за все оставленные им следы на своем жизненном пути. Нет, он никогда не кривил душой, жил и работал в поте лица своего, вместе со всеми простыми советскими людьми — полунищими аральскими рыболовами. Но он вовсе не праведник, как может показаться по тому значительному месту и вниманию, которые уделяет ему в романе автор. В приступе дикой ревности он избивает Бакизат, не замечает того, что ей откровенно скучно под его шаныраком, что они разные люди… Но, оказавшись на той самой, оторвавшейся злополучной льдине, казнит себя: «Понимал ли ее душу? Согрел ли ее плоть? Сумел ты оценить хотя бы ее женственность?» Нет, не сумел, что тут греха таить! И все-таки в угасающем его сознании, как застарелая заноза, остается корыстная мысль, что «его истязателем могла быть только женщина...» Что тут скажешь? Жадигер порою за деревьями не видел леса — большой и добрый, но неудачливый ребенок Жадигер. Однако он из тех, кто мало получает от жизни, но отдает больше других.

Но вот его дружок и сверстник Азим, ставший его главным врагом. Это «дешевый артист», лицемер и лицедей, который «олицетворяет все современное зло». Жадигер все это бросает ему прямо в лицо, добавляя в соответствии с народными поверьями: «Ведь ты и есть чудовище, Кок-Огуз, водохлеб Сивый Вол!» Водохлеб — в смысле угрозы всему живому от Аральского моря до человека. Жадигер говорит это уже не только в припадке ревности, это вопит в нем истерзанная и оболганная народная душа — душа вечного, по советским меркам, заложника великих планов и свершений достославной КПСС. Заложника многочисленных угодливых и злобных Азимов, которые на всю страну кричали: «Мы не рабы, а хозяева природы!» и насиловали ее во сне (в своих планах) и наяву (на стройках коммунизма).

Фигура Азима, директора крупного НИИ и академика, могла бы показаться гротескной карикатурой, если бы за ней не стояли совершенно реальные и широко известные проекты осушения гибнущего Арала для создания на его площади гигантских плантаций хлопчатника, если бы не геологические прогнозы подземных морей, которых никакие глубокие бурения так и не достигли. Да мало ли таких «прожектов» было вплоть до переброски северных рек на юг, создания искусственных морей, вроде нашего Капчагая! Горько и стыдно вспоминать! Подвиги Азима, подобные этим, в романе Нурпеисова встают в один ряд с такими «экспериментами» в Казахстане, как голод 30-х годов под видом коллективизации, как отравление степей республики и ее атмосферы ядерными испытаниями под видом научных изысканий оборонного характера и исследований космоса. Хорошо, что нурпеисовский Азим не идет по стопам леоновского Грацианского («Русский лес») — научноидеологического монстра до мозга костей, в результате чего роман Л. Леонова начинал уже знакомо смахивать на шпионский детектив. Нет, Азим дьявольски жизнеподобен своей мимикрией и эгоцентризмом. Жизнеподобен потому, что слаб, потому что не знает и не чувствует за собой правды большой непридуманной жизни. Азимы внутренне легко ломаются, потому что их удел быть пресмыкающими — вовремя менять шкуру или ее цвет, уходя от возмездия судьбы. Нурпеисов особенно подчеркивает, что живучесть их феноменальна в силу невозможности полного искоренения в мире зла. Жадигер умирает на льдине, Азим же успевает воспользоваться моментом сближения льдины с берегом и по-волчьи ускользает, всячески заметая следы предателя и псевдоученого, бросая на произвол судьбы Бакизат. Кто имеет и получает от жизни много, тот меньше всех отдает.

Вот о чем не догадывается ослепленная любовью Бакизат, бросившая ради Азима нелюбимых мужа и детей-калек. В сущности, она временно расстается с Азимом, выходя замрк в отместку ему за Жадигера. И хотя 13 лет супружеской жизни с Жадигером — это немало, дом и семья остались для нее тягостной формальной обязанностью. Бедная женщина! Предназначенная Азимом на роль куртизанки (в случае чего можно подложить под нужного человека), Бакизат все-таки испытала к нему истинное женское и материнское чувство, когда в трагическую ночь на льдине заботилась согреть, утешить и морально поддержать его. Но судьба прихотлива и, может быть, справедлива, даже несмотря на свое коварство. Как ни старалась Бакизат оторваться от Жадигера покинуть этого навсегда пропахшего рыбой мужлана, случилось непредвиденное (во всяком случае, для нее). Она тоже по-женски и по-матерински тепло проводила его в мир иной. И как бы искупая свою вину перед ним — вину рыжей девушки-лисенка, игривого, временами хищного оборотня, — она тоже повинилась перед покойным мужем и самой собой. Автор прощает и ей — за ее страдания и потери, договаривая и додумывая скорее за нее, неудачливую куртизанку, то, что ей рке некому было сказать: «Кого в этом винить (в постигшем ее несчастье — В.Б.)? Кого? И существует ли в этом мире наказание, достойное бесстыжей бабы, кинувшейся в погоню за миражами?» И это, пожалуй, третий вариант человеческой правды, по следам которой идет писатель.

Каждый, независимо оттого, что имеет и хочет иметь, получает свое — как расплату. Жизнь и судьба, по Нурпеисову, никого особенно наградами и счастьем не балует. Все три горемыки (каждый, конечно, на свой лад) клянут прожитое «ледяное поле судьбы» (Жадигер и Бакизат). Для Азима «жизнь подла и никчемна», это подлинная «подкладка бытия». И сам писатель, как будто бы в согласии с внутренним голосом своих героев, тоже отрицает этот «проклятый лживый, никчемный мир».

Но, откровенно говоря, наверно, ради этой грустной сентенции, вообще не стоило писать этот библейски хоральный роман. Все его герои приходят в сущности к одному нравственному итогу: каждый по-своему, сам виноват в результатах прожитого и содеянного, а значит «не ищи вину в других». Но судьба замыкает героев сюжетом произведения, автор же должен вывести читателя из художественного мира — в реальный. И он это делает не просто по законам жанра, но и в соответствии с сокровенными своими философскими идеями.

У последней роковой черты, когда теплая душа, подобно птахе, покидает остывающее тело, надо помнить о «последнем долге» любого человека — воздавая Всевышнему за радость и скорбь скоротечной жизни, необходимо остаться хотя бы малой каплей Добра в великой памяти человечества. Той памяти, которая одна дает нам право на возможное бессмертие. Именно поэтому, как заклинание, шепчет Бакизат вслед выпущенной с груди Жадигера птичке-душе: «Лети, родная!., долети до земли, где люди… Расскажи всем правду о нас… Долети, пожалуйста, будь предвестницей восходящею солнца!»

Низкий поклон писателю за «правду о нас», за правду наперекор всему «восходящею солнца» жизни!..

2001