Страница - 3

«ПЕЧАЛИ НАШЕГО ПРОШЛОГО ЖДУТ ВОЗДАЯНИЯ»

В. Бадиков — Д. Аосжан, писатель,

лауреат Национальной премии им. М. Ауэзова

В. Б.: — Я знаю, Дукенбай, вы не просто много работаете как всякий уважающий себя писатель, но работаете, пожалуй, на самом горячем материале древней и новой истории — от эпохи Отрара до эпохи Желтоксана, ставшего символом независимости Казахстана.

Вы писатель-историк, лиричный и живописный, опирающийся на документы. Что в ваших собственных глазах отделяет ваше творчество от прозы, других исторических писателей, в чем его главный стимул и пафос? Вопрос отнюдь не досужий: некоторые критики упрекали вас в идеализации и поэтическом упрощении казахской истории.

Д. Д.: — Представьте себе аульного мальчика, перечитавшего к пятому классу все книги, какие были в местной библиотеке, и ужаленного редкой хворью — жаждой славы. Он во что бы то ни стало, хотел прославиться, быть услышанным. Жаль, что мемуары не пишутся в семь лет. Потом заниматься этим становится все трудней и трудней.

Все мои рассказы, повести, романы, написанные гораздо позже, это всего-навсего мемуары о моей нелегкой жизни, впечатления и размышления об увиденном и услышанном. Мой коллега однажды высказал любопытную мысль: мои документальные романы «Тюрьма» и «Площадь» вчера — сенсация, а завтра — уже Библия для верующих и неверующих. Может быть, и так, но главное, по-моему, в том, что печали нашего прошлого ждут воздаяния.

Когда по архивным документам я писал «Тюрьму», я как бы обманывал смерть, воскрешая расстрелянных в 30-е годы. Почему-то историей принято у нас считать лишь то, что уже осталось у нас за спиной, в прошлом. Я думаю, что наше отношение к прошлому, как и что мы ему воздаем, наши сегодняшние дела и поступки — это тоже история, цену которой мы должны знать уже сейчас. Поэтому надо уметь оплакивать не только мертвых, навсегда ушедших от нас, но и живых, которые порой не ведают, что творят.

Суровую «Тюрьму» я написал по архивам НКВД и КГБ. Она вызвала жгучий, жадный интерес, широкий резонанс. Прибыл даже из Китая, из Урумчи, специальный посланник, чтобы купить несколько лишних экземпляров книги для соотечественников… Впоследствии главы из этой книги передавались по радио «Свободная Европа» из Германии, этому способствовали мои младшие коллеги Е. Магауин и С. Бейсбай.

Окрыленный успехом, я изучил судебные разбирательства о декабрьских событиях в Алматы 1986 года, написал роман о «казахских декабристах» назвал его «Площадь». Появились журнальные публикации. Началась неимоверная шумиха. Глубокой ночью какой-то майор несколько раз звонил и угрожал расправиться, причем жестоко. Травля шла и снизу и сверху. И вот печальный результат — в 1991 году осенью прошел съезд казахстанских писателей. Ни в докладах, ни в выступлениях мою фамилию даже не упомянули. Как будто меня уже не было в живых.

И это еще не все. В 1994 году мой роман «Весы» выдвигался на соискание Госпремии республики, во всех газетах были хорошие отклики. Но, увы!

Большая обида накопилась в душе. Я трудолюбив, но и сам себе, наверное, создаю проблемы — не умею подлаживаться и пресмыкаться. Завистливые халтурщики это принимают за «стремление к богатству». Ведь малое количество произведений питает большое самолюбие, большая работа внушает скромность. Бальзак хорошо об этом писал...

Другие, занимая солидное кресло, используют свой авторитет, чтобы свои еле заметные вещи рекламировать так, словно это «Божественная комедия». И умело мешают более скромным и терпеливым.

Но я многому научился у своих героев и прежде всего ценить время, дарованное для самореализации человеческой личности. И хотя лучшие, самые преданные мои читатели (сельские учителя, старшеклассники, преподаватели вузов) вынуждены теперь больше думать о хлебе насущном, нежели о книгах, пище духовной, я по-прежнему с утра до обеда — за письменным столом, работаю для них. И вообще я из тех, кто любит долго и терпеливо возиться со словом. Мне даже кажется иногда, что в чьих-то глазах я чудак, не от мира сего, мечтатель, может быть, Дон Кихот XX века.

В. Б.:

Это сказано достаточно сильно, признаться даже неожиданно. Хотя, наверное, по большому счету подлинный художник в любую эпоху, тем более в нашу, все еще безлико переходную, всегда чем-то напоминает рыцаря Печального Образа. В чем же ваше донкихотство, Дукенбай?

Д. Д.: — Ну, конечно же, это ежедневный труд, оставляющий 4-5 часов для сна. Систематизация материалов, чтение, ответы моим корреспондентам — часть этого труда. Тем не менее, я не только читаю, но и перечитываю, например, Германа Мелвилла, Уильяма Фолкнера, Джозефа Конрада, Мухтара Ауэзова… Донкихотство — это призвание, оплаченное теперь только и прежде всего искренним интересом читателя. Кроме того, это еще вера в силу и необходимость художественного слова посреди тотального безверия.

Начал я публиковаться с 15 лет. На сегодня, по сведениям Книжной палаты республики, общий тираж моих книг составляет более двух миллионов экземпляров. Если бросить взгляд назад, то написано 7 романов, 22 повести, около 100 рассказов и более двухсот портретов и очерков. Все написанное можно одним словом назвать монографией о добродетелях, об оригинальных чертах человеческого характера. А в самом скором времени в «Просторе» выйдет повесть «Абориген», в переводе Юрия Кунгурцева. Сюжетная канва ее разделяется на две линии: одна ведет в древний мир предков, другая — в нашу противоречивую современную действительность. Пересекаясь, они создают причудливые и глубокие по смыслу картины из жизни казахов в глубинке...

Пока люди нуждаются в защите и сострадании, я думаю, художнику останавливаться нельзя.

В. Б.: — Прошедший 95-й был годом Абая, годом мирового резонанса казахской культуры. Пока еще предстоит осмыслить, далеко ли вперед продвинулось современное абаеведение благодаря многочисленным юбилейным усилиям и стараниям. Великая и загадочная фигура Абая, по-моему, все еще довольно смутно проступает сквозь исторический туман своей эпохи. Пока мы знаем Абая наиболее достоверно и живо по его собственному творчеству и классической эпопее Ауэзова. Что удалось увидеть и открыть вам в вашей книге об Абае?

Д. Д.: — В 1992 году я получил заказ от издательства «Казахстан» сделать книгу — жизнеописание Абая Кунанбаева в документах. Безусловно, издатели могли бы обратиться к любому писателю, и кто бы из современных беллетристов отказался? Кто бы ни рискнул испытать судьбу свою в такой ответственной и увлекательной работе?

Тем не менее, Ерик Сыздыков, старейший издатель, интеллигентнейший человек, после долгого разговора со мной резюмировал: «Вы человек-архивариус, умеете работать с документами, надеюсь, справитесь и с этой трудной задачей». После подписания договора я с головой ушел в поиски редких документов, связанных с именем Абая. Очень помогла мне дочь Турагула — восьмидесятилетняя Макен-апа. Это она собственноручно сдала рукописи отца после его смерти в государственный музей. Там эти материалы долго хранились под запретом чтения и публикации, в спецхране, ведь на имени Турагула лежала все та же тень Алаш-орды.

Макен-апа рассказала мне, как в 1934 году она прятала своего умирающего отца в Шымкенте, в доме одного узбека. Переводчик Джека Лондона и Горького, сын великого Абая, он умирал от всевозможных невзгод, и никто не смел помочь ему — в страхе перед Голощекиным. В мои руки попал такой редкий документ, как дневник двоюродного брата поэта Какитая Искакова, который издал первый сборник стихов Абая в Петербурге в 1909 году. Мне все время хотелось, чтобы в традиционно-монументальном облике Абая проступили, проявились, может быть, как пятна на солнце, его земные, человеческие черты. И здесь мне очень помогли современники и потомки поэта — калейдоскоп их мнений и оценок, претензий и похвал.

Пушкин в своем дневнике заметил, что презирать суд людей нетрудно, невозможно презирать суд собственный.

Я назвал свою книгу «Зеркало Абая», как бы отсылая читателя к сорок третьему Слову (назиданию), где поэт размышляет о наших душевных состояниях, о силе характера. Если не убережешь чистоту сердца, — подчеркивает он, — потускнеет зеркало души, все в нем будет видеться смутно или в искаженном виде...

Жизнеописание поэта вышло в свет на казахском языке, сейчас книга переводится на русский.

В. Б.: — Слушая вас, Дуке, невольно переиначиваешь известную строчку Анны Ахматовой: когда б вы знали, из каких архивов растут романы… Мне как литературоведу знакома романтика архивных поисков и открытий. Думаю в этом смысле вы не просто романтик, но и профессионал высокого класса. И все-таки немного подробнее о том, что заставляет вздрагивать ваше сердце в этой почти стерильной и отрешенной тишине архивов? Какие сокровища и раритеты есть в вашем личном архиве, если не секрет?

Д. Д.: — Мое главное архивное богатство — редкие рукописи. У меня собран один из самых крупных, пожалуй, частных архивов. Есть картотека, в которой зафиксированы характеристики, внешний облик (заготовки образов) более 10 тысяч человек. Хранятся три неопубликованных стихотворения и фотография легендарного нашего героя Бауыржана Момыш-улы. Передал мне их один старейший архивариус уже перед смертью. Около 30 писем Мухтара Ауэзова, еще не опубликованных и не изученных, — дар сына писателя, Мурата. Письма Эренбурга и Солженицына. Копии документов, проливающих свет на темные места в биографии выдающихся личностей, они появились у меня после работы в архивах КГБ.

Так, например, в многотомных делах этого ведомства я обнаружил текст «Алки» («Ожерелья»), доселе никем в полном виде не читанный. В пятом томе, начиная с 215-й страницы, — восемь страничек рукой Магжана! Восемь страничек, из-за которых полетело столько светлых голов, в том числе и его собственная — гениальная, поэтическая голова Магжана Жумабаева.

Главная мысль, которую высказывает здесь Магжан, по тем временам кощунственна — классовый подход к литературе применять нельзя, потому что нельзя управлять творчеством политическими методами, оно ориентировано прежде всего на душу человеческую, на ее очищение и возвышение...

Или, например, на основе архивной работы в Ташкенте, Омске, Казани, Алматы из желания восстановить попранную и поруганную справедливость, а проще говоря, от боли и страдания родилась моя новая книга — «Книга судеб». Хождение по кругам ада родной истории продолжалось. Из встреч с очевидцами тех страшных событий, из их свидетельств рождалась эта книга...

Так, тюремные допросы Юрия Домбровского, Магжана Жумабаева становились фабулой моих произведений. Это судьбы тех людей, о которых, наверное, прежде всего и сложена пословица — «Жизнь прожить — не поле перейти».

В. Б.: — А какова роль русского языка, литературы, русских писателей в вашей творческой судьбе, наконец, попросту в вашей жизни?

Д. Д.: — Если нас, казахов с русскими людьми объединили общие чаяния и боль, общее небо над головой, то нас должна объединять и общая евразийская культура. Разве не обо всех нас, сирых и отчаявшихся, вздыхал мудрый, грустный Абай, когда писал — пусть не тускнеет зеркало души?.. Для меня русский язык — это мост к большой культуре, к большим сердцам. Бывшие мои переводчики рассеяны по всему свету: Юрий Герт живет в Канаде, Анатолий Ким перебрался в Японию, Иван Уханов пишет письма из Польши. Только я терпеливый, однообразный домосед. Переписываюсь с сотрудником знаменитого института Гувера в штате Калифорния господином Джоном Дуайером и госпожой Мартой Олкот. Многому научился я у русских писателей и благодарен богатому русскому языку. Работая над мыслью денно и нощно, я убедился, что в данное время художественное слово все чаще остается невостребованным. Высшим эшелонам власти оно, видимо, совсем не нужно, к низшим слоям общества не доходит из-за дороговизны книжной продукции. И вот в душе накопилось много невысказанного...

В. Б.: — Ну что же, Дуке, будем считать, что рассказать о наболевшем, значит, уже облегчить душу. И да будет всем нам утешеньем мудрый завет Булата Окуджавы: «Не обращайте внимания, маэстро! Не убирайте ладони со лба!..».

Март 1996 г.