Страница - 36

ФЕНОМЕН А. Л. ЖОВТИСА

В год двух юбилеев — старейшего в Казахстане вуза, нашего славного КазПИ — АГУ, и нашего недавнего коллеги, известного за пределами СНГ ученого и писателя Александра Лазаревича Жовтиса — прежде всего, стоит отметить, что между «юбилярами», начиная с 1978 г., всегда существовало тесное и плодотворное сотрудничество. Не секрет, что если некоторые алматинские вузы закрывали свои двери перед опальным, но всесоюзно известным человеком, то КазПИ, как и некоторые российские университеты, напротив, свои двери открывали. Здесь, в КазПИ, А. Л. Жовтис стал не просто своим человеком, но и авторитетом и гордостью всего коллектива. Наша кафедра — русской и мировой литературы — с полным основанием может называться кафедрой Жовтиса. Здесь он неустанно трудился до самых последних своих дней, готовил многочисленных учеников, которые теперь достойно представляют своего учителя в школах, вузах, журналистике и литературе Казахстана, а иные и за пределами СНГ.

Это, во-первых.

Во-вторых, еще прошло не так много времени со дня ухода от нас Александра Лазаревича, чтобы и в нашей ситуации подтвердился парадокс Ю. Тынянова — ученики подготовляют появление в литературе своих учителей, как это бывало в эпоху символизма с творчеством Тютчева и Фета. Быть может, Жовтис в этом пока не нуждается. Быть может, на долю его учеников, прямых или косвенных, друзей и почитателей его целостно-многогранного дарования выпадают пока только долг и обязанность добиться, наконец, установки давно готовой мемориальной доски на его широко известном в Алматы доме. Усилим же многократно ту самую каплю, которая долбит акиматовский камень! Тем более что учитель в подобных делах — незабываемый и теперь уже укоряющий пример упорного продалбливания будущего для своих учеников и вообще честных людей, как в советское время, так и в «критическое» (Н. А. Назарбаев) десятилетие нашей истории. Но тыняновский «закон» вспоминается не случайно. И прежде всего потому, что уже настает пора представить себе учителя не только по личным, частным впечатлениям, а по его «трудам и дням», запечатленным в его книгах, лекциях и дневниках. Ведь недаром привлекло его как переводчика стихотворение Р. Киплинга «Просьба», звучащее теперь как некое духовное завещание:

Если радость тебе на этой земле

Принес я, труд свой любя,

Дай мне спокойно лежать во мгле,

Которая ждет и тебя.

Хочу я поверить хотя бы на миг,

Что ты про путь мой земной

Расспрашивать станешь только у книг —

Тех, что написаны мной!

Первой подвижницей, услышавшей эту «просьбу», стала жена и друг его — Галина Евгеньевна Плотникова. Исполать ей за это, как говорили в старину! Мы же дерзаем пока только в самых общих чертах и еще, может быть, не окончательных словах прикоснуться к тому, что теперь уже следует называть «творческий феномен Жовтиса».

1. «ОТКУДА ЕСТЬ ПОШЕЛ» ЖОВТИС

Согласно Экзюпери, все мы происходим из своего детства, и Жовтис, следовательно, тоже, единственный сын в семье адвоката. Мне, например, всегда казалось, что у А. Л. есть какое-то юридическое образование: он думал и поступал почти всегда безошибочно, внушая впечатление какой-то высшей нравственной правоты. Хемингуэй сравнил писательскую совесть с парижским метром-эталоном. Это очень напоминает честность и принципиальность Жовтиса, которую многие называли бесстрашием.

Наверно, это качество не только благоприобретенное, не только генетический код, или наследственность. Помимо детства, в силу сложившихся обстоятельств Жовтис формировался как маргинальная личность, хотя, вероятно, сам предпочел бы назваться «космополитом» .

Война, настигшая его в родной Виннице в ночь выпускного школьного вечера, и срочная эвакуация уже под фашистскими бомбами, приведшая на край света — в Алма-Ату, оставили глубокий, долго саднящий след в его душе и памяти. В лирике того времени — патетические послания Родине, друзьям и соклассникам, ушедшим на фронт, в отличие от него, невоеннообязанного, ощущение причастности к своей катастрофической эпохе: «Мы современники/ Грозных больших событий… Будут, ждут в пути нас битвы...»

Быть может, это была целительная историческая травма, закалившая духовную стойкость, чувство личного достоинства и гражданской ответственности и чести всего поколения, в том числе и его самого. «Пересечение этнографических границ» (Н. Ровенский) в такие годы всегда идет на пользу человеку искусства, не только обогащает, но и поддерживает, спасает его в трудные времена. Необходимость укоренения в иной этнокультурной среде Жовтис воспринимает без ностальгического надрыва — как знак «советской судьбы», которую он разделил с миллионами эвакуированных и, еще хуже, репрессированных соотечественников. Алма-Ата оказалась для него не только экзотически красивым, но и желанно-родным городом. Здесь прошла его студенческая юность, со своими особыми «университетами», случилась единственная на всю жизнь любовь, пришла, наконец, заслуженная известность и общественное признание.

Небезынтрестно, что студент журналистики КазГУ, еще помня о своем «отшельничестве», начинает свое азиатское укоренение с самого главного: «Я вот учу сейчас гортанный,/ Степной джамбуловс-кий язык… И рьяно, волею Аллаха/ Прогнав унынье и печаль,/ Учу, учу язык казахов/ И не смотрю назад и вдаль...» / февраль 1942/. Не забудем, что это уже не бытовой, а творческий интерес к языку Абая, Торайгырова, Джамбула, К. Аманжолова и других писателей, которых он будет перелагать на русский язык. Но дипломную работу будет защищать на украинском материале — «Печать Украины в борьбе против немецко-фашистских захватчиков» (1946). Затем, уже в 50-х годах, он открывает для себя глубочайшую корейскую лирику и, никогда не забывая о «батыавщгне» и ее поэзии, будет переводить и английскую стихотворную классику.

Фигурально говоря, Жовтис «пошел» с Украины, пришел в Казахстан и, обойдя полмира, заглянув в Древнюю Русь и Великую Степь, навсегда остался на великой земле Чокана — Абая — Ауэзова.

2. НЕМНОГО О ПОЭЗИИ

Жовтис начинал как поэт и переводчик. Свой русско-украинский билингвизм он творчески осознает и реализует в эвакуации в условиях пестрой билингвальности Алма-Аты и Казахстана военного времени. Казахстан был тогда не только интернациональным филиалом сталинского ГУЛАГА, но и вторым, зачастую единственным, домом разнонациональных советских изгоев. Начинающий русско-украинский поэт, сочиняющий на двух языках, хотя преимущественно на русском, естественно вписывается в маргинальную культурную среду казахстанской столицы. Это везение, благоволение «советской судьбы», как скажет Александр Лазаревич впоследствии, не только ставило его в критические ситуации, но и хранило его как необходимую пассионарную личность. Главная удача была в том, что Алма-Ата военных лет стала для молодого поэта литературно-художественной Меккой. Здесь во время эвакуации работала ЦОКС, с Эйзенштейном, Александровым, Черкасовым, Блиновым и др., а также целая плеяда прекрасных советских филологов, писателей — И. Мещанинов, А. Гербстман, В. Шкловский, М. Зощенко, С. Маршак, К. Паустовский… Первым среди них для Жовтиса, конечно, стал Маршак. В дневнике того времени Александр Лазаревич подробно рассказывал об этой встрече. Маршак ему сказал: «Запомните хорошо: переводите только то, что вам действительно нравится, что вы любите… А главное у поэта — судьба… у вас есть то, что надо, есть дарование. Но к этому надо найти свою судьбу. Надо отыскать себя, за что-то уцепиться в жизни...»

У студента второго курса отделения журналистики КазГУ уже было, за что зацепиться — поэзия и перевод, литературная критика и публицистика. Стихотворений в студенчестве было написано (или сохранилось?) мало, но все они были пронизаны горечью разлуки с украинской родиной, стремлением выстоять в годы тяжелых испытаний, эти мотивы подчиняли себе любой, даже природный материал. Вот характерный пейзажный этюд Алма-Аты 1944 года:

По акациям ветер запрыгал.

И песчинки глаза укололи.

И бежала вода по арыкам,

Ударяясь о камни до боли.

Весь охваченный ветром, темнея,

Город крыши надвинул на брови.

Я прошел по шумящим аллеям

С ними, с бурей, с арыками вровень.

Все в одно безудержно сливаясь,

За собой уносило куда-то —

Чтоб стремиться, теряя, роняя

Увлеченья, надежды, утраты,

Чтобы в этом пути никогда мне

Не быть жертвой покоя и моли

И спешить, ударяясь о камни,

Ударяясь о камни до боли.

В год окончания КазГУ и позже А.Л. работает в газете «Ленинская смена» и часто выступает в столичной периодике со статьями о русских писателях (Ломоносов, Фонвизин, Пушкин, Некрасов, Тургенев, Писарев). Советские писатели (Маяковский, Фурманов, даже Гайдар) аттестуются в соответствии с идеологическими установками того времени. Так, например, в статье «Поэт остается в строю!» (19 июля 1953 г.) читаем: «Партия как организатор побед на фронтах социалистического строительства — эта тема проходит через все творчество Маяковского». Фурманов — «посланец партии», который, между прочим, открыл санаторий для легочных больных в Медео. Таким Же идеологически лояльным выглядит Жовтис и в анализе современной литературы (Г. Свиридов, Н. Анов и др.). Но оказывается, он дружит со ссыльным Ю. Домбровским, за что ему припишут участие в «подполье», читает труды зловредного буржуазного ученого А.Н. Веселовского, за что его как «космополита» исключают их комсомола (1949). Наконец, когда он начинает работать на кафедре литературы КазГУ, его лекции и сам он уже вызывают у наших известных органов пытливое профессиональное внимание. Сначала его пытаются завербовать в «осведомители», но, ничего не добившись, уже то и дело увольняют из университета. Некоторое время ему еще удается восстанавливаться через суд… Но какая уж тут поэзия!

Проза советской действительности все более властно и нагло, впрочем, как и всегда, входила в его жизнь и судьбу. Да, А. Л. никогда ничего не публиковал из своей лирики, а были здесь и замечательные вещи, например, посвященные Галине Евгеньевне:

Я жду… Ведь Вы сейчас должны прийти.

Мне не забыться в яростной работе,

Когда, быть может, Вы на полпути —

В своих потертых туфельках идете...

Я выхожу… и надо мной — светло,

И даль, и близь — как синяя безбрежностъ.

Я жду — тебе и рук моих тепло,

И нерастраченная в жизни нежность.

(24 августа 1947)

Все-таки автор считал свои стихи художественно недостаточными. Главной формой лирического самовыражения все больше становились переводы — поэзия не ушла из его жизни, хотя за рамками переводов публицист опережал и порой заглушал в нем лирика. Это хорошо заметно при сравнении переводов и оригинальных стихов. «Примирение» возникало иногда в переложениях корейских сиджо (кстати, своеобразных модификациях верлибра), в сдержанных любовных стихах и немногочисленных рассказах. Но на первое место все-таки настойчиво выходил публицист, в будущем правозащитник, заместитель председателя благородного общества «Адилет».

Примечательны самооценки своей лирики («песни мои незвонкие», «строки бледные и правдивые», «нехитрые стихи»), примечательно и авторское объяснение их малочисленности «… Ведь мои грехи/ Мне не дают всерьез писать стихи,/ Хоть рифмы подбирать всегда охота» (1994). В зрелые годы гражданские мотивы его лирики естественно трансформировались в юмор и сатиру: «Что все чаще год от году/ Снится русскому народу?/ Показательный процесс/ Над ЦК КПСС». И едва ли не полностью даже эту любимую продукцию вытеснили «непридуманные анекдоты».