Страница - 5

ТЫСЯЧЕЛЕТНИЕ ВОПРОСЫ И ДЕСЯТИЛЕТНИЕ

В. Вадиков — Ш. Нурпеисова («Тан-Шолпан»)

Ш. Н.: — Какой путь развития культуры — технократический или традиционный — предпочтительнее, на ваш взгляд?

В. Б.: — Над человечеством всегда нависала проблема всеобщей катастрофы. Сначала угроза природно-стихийная (изменения климата, землетрясения, космические катаклизмы), потом, по мере приспособления к условиям земного существования, угроза самоистребления (религиозные, этнические, политические и прочие противостояния, приводившие к войнам, колонизации, уничтожению целых культур и народов, как, например, майя).

Необходимость двойного выживания в природной и социальной среде — влияла на культурно-духовное развитие людей и активизировала особые цивилизационные аспекты культуры — технократический или традиционный. Первый претендовал на то, чтобы сказку сделать былью за счет полного подчинения природы могуществу человека, В этом плане прогресс нашего бытия налицо — мы вышли в космос и готовы клонировать человека.

Соприродная эволюция человека, экологическая и духовная, вероятно более органичная, тем не менее, все больше уходит в прошлое и становится мифологически идеальным утром нашей жизни. Это второй, традиционный тип цивилизации, который еще имеет место у малых народов крайней климатической периферии Земли (Юг и Север) и вызывает рке не просто экологический, а чисто научный интерес, т.к. очаги такой культуры становятся, как сейчас говорят, эксклюзивными, т.е. исключительно малочисленными...

Что хуже, что лучше? Надо ли ставить так вопрос? Дело, может быть, в другом, что более способствует нашему прогрессу? Не просто наращиванию всяческих технических сверхвозможностей и благ, как жизнеустройства вообще, а более уверенному выживанию в сложных природно-социальных условиях нашего бытия.

В этом смысле цивилизация всегда обгоняла культуру, но задним числом стимулировала в ней новую активность в познании мира и человека. Вот теперь день и ночь говорят о том, что Интернет и всеобщая компьютеризация нашей ноосферы уже вытесняет и отменяет, например, культуру книги, уже давно технически громоздкую и несовершенную, прежде всего, в смысле хранения гуманитарной информации. Быть может, скоро автор (писатель, ученый) будет создавать только программы для написания совершенных произведений и эвристических научных работ. Или вкладывать идею в компьютерный «мозг» и быстро получать распечатку мировых шедевров.

Да, это все будет, конечно, способствовать росту масскультуры, но в качестве обратной отдачи поднимет на новую высоту и приемы художественной условности словесного искусства, однако вряд ли его отменит вообще. А книга, быть может, станет еще большей эманацией духа и творчества, не говоря уже о тиражах. Будут учиться, и любопытствовать с помощью компьютера, а познавать себя как Личность и социальную особь — по книге.

Традиционная цивилизация, в принципе являющаяся обычно этнической культурой и по возрасту и по своей архетипической генетике, как, например, кочевая культура казахов, вне всяких сомнений тоже участвовала, и будет участвовать в общественном прогрессе, оберегая его от полного выхолащивания духовности и национальной самобытности, от потери национального миропонимания и мироощущения. Вероятно, это и есть наша невидимая, но всегда надежная защита от «падения в пропасть насилия и потребления». Хотя, с другой стороны, палка ведь бывает и о трех концах...

Современный аульный, так сказать, природный казах, по-моему, рке просто в силу новых социально-экономических и, как следствие, экологических обстоятельств не может, да и не должен вернуться в славное, героическое кочевое прошлое. Он теперь уже стал, по точному образному определению Б. Канапьянова, «кочевником с авиабилетом», кочевником, с мощной мутационной прививкой, так называемой, технократической цивилизации, но рке с достаточно условными, порой подсознательными или уже узкобытовыми проявлениями своего тенгрианского степного язычества.

Это третий конец палки — свидетельство лшогих великих утрат, которые зависят не только от него, казаха, но и от его теперь рке органичной интеграции в мировую духовность, т.е. культуру и в более широкую, чем традиция, технологическую цивилизацию.

Картина теперь такая. Шолпан и спутник над степью, которая уже в немалой степени распахана и застроена; чиновник и чабан с сотовыми телефонами, сетующие на свои городские и аульные проблемы. Но песня акына, слово Абая и Ауэзова делают и будут всегда делать новую степь — казахской.

Разве нет в мире совершенства? Разве можно без него жить и считать себя человеком?..

Ш. Н.: — Какие потери и приобретения в области культуры и нравственности рке сопровождают нас в эпоху независимости?

В. Б.: — Так совпало, что отвечаю накануне 10-летия нашей независимости… Люди моего поколения, родившиеся перед второй мировой, уже начинают забывать, что рке в течение целых десяти лет отмечают совсем иные, несоветские праздники и все больше ощущают себя людьми иной эпохи, иных общественных и культурных связей. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...». Эти «роковые минуты», как правило, становятся судьбоносными. Декабрь 1986 года многое изменил еще до распада СССР в сознании казахстанцев — прежде всего, очистил это сознание от идеологических химер и наивного патернализма. Собственно, с этого времени и начинается целенаправленный путь к независимости Казахстана.

Потери и приобретения на этом пути, особенно в сфере нравственности и культуры?

Нас, гуманитариев, сразу же стало мало. Не потому только, что эмиграция, начавшаяся еще во второй половине 80-х годов, достигшая пика в 90-х, в остаточной лихорадке продолжается и сейчас. Мы стали «убывать» по закону отмирания «габаритных» идеалов и ценностей советского тоталитаризма. Наши «габариты» сошлись в одну излишне светящуюся точку. О. Сулейменов объяснил это на удивление просто? когда нечего есть, духовная пища не нужна (стихи и прочее). Как ни убедительно может выглядеть этот аргумент, более верно другое; когда нечего есть, остается для выживания последняя пища — духовная. В нашем советском и других ГУЛАГах в самых садистских условиях бились и пробивались родники художественной самодеятельности, т.е. духовно спасающее творчество.

Когда наступило и подмяло под себя вс и всех время культурного или, как у нас, слишком малокультурного чистогана и меркантилизма, перед каждым честным, уважающим себя художником встала двуоборотная проблема: непродажности вдохновения и товарной стоимости творческого труда. И так как независимость у нас наложилась на всеобщую, как оказалось вскоре, вызывающе наглую приватизацию, — не удел осталась прежде всего культура как высшая традиционная концентрация народной нравственной совести и добра. Ее социально-идеологическая востребованность упала до нуля. Первый главный порыв независимости был удовлетворен самым элементарным образом — на рынок, теперь уже только коммерческий, было выброшено все в той или иной мере все запретное — от Шакарима и Магжана до нецензурной лексики в печати.

Независимость, официально объявленная у нас после капитализма, стала поэтому вначале независимостью частного предпринимательства, правда, не слишком поощряемого, превратилась в борьбу за выживание. Кто не умел вертеться или изворачиваться, обращать внимание на совесть, тот стал нищим, люмпеном. Нищим стал и художник, в широком смысле слова, и его место, например, на литературном рынке сразу же прочно и нагло занял бойкий, сверхпродуктивный беллетрист типа

А.Марининой и других. И мы, наконец, воочию и навсегда убедились в том, что самый читающий наш советский читатель был тоже идеологической химерой, потому что, кроме развлекаловки чернухи, ничего никогда не читал.

Нищета писателя была, прежде всего, нищетой материальной. За литературный труд у нас перестали платить (конечно, за редким исключением) и вообще перестали печатать литературу приличную, рассчитанную на образованного, культурного читателя. Возникло впечатление, что прежний светский писатель перестал писать вообще.

На одном из «круглых столов» редактор «Простора» Р.В. Петров посетовал на то, что «старые» наши писатели «растерялись», не зная, о чем писать и потому перестали заглядывать в редакцию. Однако факты показывают, пожалуй, обратное. Никто писать не переставал, хотя теперь вынужден зарабатывать на кусок хлеба различной литературной и полулитературной поденщиной (журналистика, редактирование, корректура и т.п.). Не бросали художественного своего пера ни казахские, ни русские писатели, создавшие уже «при капитализме» замечательные романы и повести, например дилогия А. Нурпеисова «Последний долг», новые книги рассказов и повестей Д. Досжанова (скажем, «Век страстей» ), собрание сочинений А. Тарази, С. Санбаева, роман М. Симашко «Четвертый Рим», новые переводы корейской поэзии А. Жовтиса, и его же «Непридуманные анекдоты», подготовленный незадолго до смерти лирический сборник И. Потахиной «Колокольчик», две историко-философские и публицистические книги Вл. Берденникова «Конец века» и «Третий человек» и т.д. И если многое из этого прошло мимо «Простора», то, вероятно, не по вине этих авторов...

Независимость принесла с собой свободу слова и мысли, как ее у нас порой не пытались дозировать. Писатель теперь стоит выше идеологической и политической конъюнктуры, он думает о мире и человеке, открывает человека как «героя нашего времени», не получающего обычно за свое бескорыстие и честность ничего, да и не стремящегося к этому. Таков Жадигер — центральный персонаж замечательной дилогии А.Нурпеисова «Последний долг». Что ему политика и власть Большого человека, от которых он также далек как всегда? В сущности ничего не изменилось и не могло измениться в жизни Жадигера, кроме того, что конец его родного Арала означает и гибель его самого. Природа и ее истинные заступники в новое время трагически обесценились и все больше выбиваются из рядов деловыми людьми типа псевдоученого Азима. Независимость еще раз напомнила о том, что участь честного художника при любой власти оставляет желать много лучшего. Слишком уж это ответственная и недоходная общественная должность!

Вот, может быть, и все. Хотя все кажется, что что-то недосказано...

Декабрь 2001 г.