Страница - 16

Есть у моего деверя сын, зовут Дюсеном, прозывают «Болтуном». У него одно пристрастие - бабьи сплетни.

В жизни дельного слова не сказал, доброго дела не сделал. К. тому же скряга, каких свет не видел. Удавится, но не угостит. Когда в доме гость, у Болтуна траур. Жену со света сживет, если в этакий день, упаси бог, она сварит мясо. Скулит, плачется, что она разоряет его. Послушаешь - убежишь, плюя себе за ворот...

Как-то поздней осенью, не знаю уж каким ветром, занесло к Болтуну шалого конокрада из Шубарадыра, рода тобыкты. Болтун и отличился: стал перед ним на пороге. Выгнал человека в буранную ночь. Нечем, мол, тебя кормить, негде уложить! Известно, каковы тобыктинцы, их род богом обласкан, они нас, уаковцев, за людей не считают. Мог ли тобыктинец вытерпеть такую обиду? Нагрянул в ту же ночь и погромил весь двор Болтуна, угнал полдесятка жирных баранов и двух рабочих лошадей.

Думаешь, кинулся хозяин в погоню? Как бы не так. Побоялся, что лишится последнего коня под собой. На другой день приплелся с поклоном к моему сыну. «Тебя, говорит, тобыктинцы хорошо знают, тебя одного уважают, твоего слова послушаются. Неужто допустишь грабеж?»

Конечно, мой сын его поругал. «Не помним за тобой поступка, угодного богу. При кухне, при жене ты герой. Пожалел толику мяса человеку... а он для тебя важней волостного... (Ахан холодно усмехнулся.). Сторицей тебе воздал бы, сторицей наказал. Ни силы, ни ума, грызешься с каждым проезжим. Думаешь, этим возвысишься? Тебе ли жить у Аркалыка, где Кушикпай жил! И у меня чего просишь? Просить у человека, чего он не может, - значит, позорить человека!» Вот как он его бранил, милый.

Дюсен-Болтун и голову повесил. «Кроме тебя, говорит, просить некого».

Собрался сынок и поехал выручать добро. Почитай, дней двадцать обивал пороги у тобыктинских аксакалов. Вор-то был из богатого спесивого аула. Их

аксакалы так порешили, чтобы Дюсен засватал свою девятилетнюю дочь за жениха из рода тобыкты. Мой сын дал согласие, поручился за Болтуна и вернулся со всем угнанным скотом. Теперь Болтун с тем вором кровные сваты, породнились! А сын мой, на ту беду, занемог в дороге. Как вернулся, слег. И не поднялся, кормилец. Сам ушел невозвратно и младшенького своего увел, последнюю нашу надежду. Тут-то его и отблагодарили: отобрали у нас яловую овцу и голосить не велели. Да тем еще не кончилось...

За день до своей смерти сын взял в руки бумагу, карандаш и написал, глядя богу в очи, что кому должен, а что ему должны. Читать-писать он умел, как мулла, с детства. И скажу, не любил сидеть сложа руки. Умел подсобить кузнецу в ремесле, купцу в торговле, а при случае и костоправу и лекарю. Половину его имущества я истратила на погребение и на уплату долгов, чтобы они не легли ему на душу. До копеечки отдала. Но надо же тому быть: оказался у сына долг, не записанный на той бумаге... И какой долг! Считай, примерно, в три головы скота. Все едино что последнее отдать да разбрестись по миру. Нож в спину. А он, незаписанный- то, проходу не дает, приспичило содрать с голых шкуру. Спросишь, кто такой? Богатей, милый. Курносый Марден из рода тобыкты.

(Мирза Ахан, сам безобразно курносый, скривился и оскалился. Калтай едва не прыснул. Но старуха сочла, что волостной гневается на тобыктинца).

Я не отрекаюсь. Раз сын ему обещался, я сыну верю. Только дал бы осмотреться да выпросить-вымолить у тех, кто сыну должен. Мы - со всем нашим желаньем... И, может, мы уговорили бы его, кабы не Дюсен-Болтун. Чихнутъ не поспели, как он за нас все обмозговал да обстряпал.

Сообразил скупердяй, что Марден своего не упустит. Еще, глядишь, расчувствуется, пожалеет нас, сирых, а спросит с близких родичей, которые

позажиточнее. Попробуй ему не отдай! Пострадаешь своим животом... И что же Болтун удумал? Милый, мой, выговорить жутко, язык не поворачивается. И ведь всех, право, всех на свою сторону повернул. Мышку- то распороть - кошке забава. Чего хотят? Залить слезами Газизу, зрачок моих глаз. В нынешнем году померла жена у Мардена. Овдовел курносый. А чем Газиза не жена? Чем плоха? Вот как хороша! Сам видишь, милый, сам понимаешь...

Ахан и Калтай мельком переглянулись. Они лежали, опершись на локти, изредка покрякивая, похмыкивая, и лица у обоих были озабоченные и вроде бы расстроенные. Ахан распустил пухлые маслянистые губы, точно у него была одышка.

- Не вытерпела я. Разругала, прокляла этих негодников зловредных. Сердце зашлось: не знаю, как не разорвалось. Поплакали, потужили, богу помо­лились... Что нам еще оставалось? Но уж третий день пошел, а, говорят, курносый еще не уехал. Гостит у дорогих сватов. И теперь жена Болтуна сводничает, пристает к девочке. До чего же усердствует, подлая! «Ты говорит, бессердечная. Не жалеешь своих матерей, ни зрячую, ни слепую... Где тебе справиться с хозяйст­вом, как мог бы мужчина. А муж, он опора и тебе, и твоим матерям. Выйдешь за богатого - забудешь, как плачут, как голодают». Вот до чего хитра, собака. Обманом готова отправить Газизу с тем вдовцом на крупе его коня.

Отдать свое дитя за какого-то курносого! В чужой род... Милый, надо тебе знать: мы прямые потомки старших предков своего аула. Наш дом - дом старших в ауле. Может, в моем сыне и в его сыне текла кровь самого Кушикпая! А Кушикпай, - поверь, милый, и сын это говорил, - еще поднимется, рябой от оспы... (Голос старухи впервые осекся, лицо было величаво.) Да что этим выродкам! И не боятся, что дух моего сына разгневается, покарает. У них расчет: мало того, не

поступиться, - еще разжиться на нашей беде. Ненасытные глотки. Думают, сбагрят сиротку Газизу - и завладеют нашим скотом да домом. Не мытьем, так катаньем. Сами попросимся под их руку. А они уж нас проводят живьем в могилу...

Правду говорят: самый худой человек зарится на своего ближнего. Такой ли ныне тихий, безобидный этот Болтун, а жена его - с Газизой ангел. И ведь Газиза поплачет, поплачет, нет-нет да и прислушается к той сводне... Не понимает, маленькая, людского ковар­ства. Господи! Помереть... Пора мне. А не могу. Не заслужила я последнего покоя. Не испила еще своей доли. Должна жить... Прости, милый, на глупом слове.

...Старуха, кажется, закончила свой горестный, бедняцкий сказ. Она сморкалась, утирала рукавом глаза. Но слез не было. Давно все вытекли.

Плакала за ее спиной сноха, беспокойно прислу­шиваясь и словно бы ища страшными сумасшедшими глазами гостей.

Мирза Ахан, морщась, поеживаясь, словно у него чесалась спина, пробормотал несколько слов. Но он был не любитель и не знаток таких слов, ему было неловко, неудобно, даже неприлично их выгова­ривать. Старуха и не расслышала, что он ей сказал. Поняла только, что господин раздражен, раздо­садован, и встревожилась: не утомила ли она его?

Волостной слушал ее, однако, не перебивая, не торопя. И на Газизу смотрел со вниманием и как будто бы с сочувствием. Ну и его не следует торопить. Наверно, он наслушался в волости просьб и жалоб, ему не в диковинку. Потому он и не спешит обещать, обнадеживать. Благо, что уважил - выслушал терпеливо.

Старуха была довольна...

Она думала о будущем и не видела в нем просвета. Спину ее сгибали годы и привычная покорность судьбе. Сердце холодело от неосознанного недоброго пред­чувствия. Но во всем ее облике была спокойная

сдержанность, ни тени робости и суеты. Бессильная и неутомимая, она была красива, как старый ломовой двужильный конь, от которого шарахается сама смерть.

Газиза приготовила вкусное душистое мясо, подала на единственном в доме блюде. Так велела бабушка. Последний кусок мяса. Гости принялись есть его с охотой, и бабушка, довольная, смотрела, как они его едят, неприметно глотая слюну, обтирая рот смор­щенной бестелесной ладошкой.

Милая мудрая бабушка. Она не видела того, что видела Газиза. Она не чувствовала того, что чувст­вовала девочка, а с ней, по-видимому, и ее незрячая мать. Несколько раз мать подзывала Газизу, брала ее за руку и держала, ни слова не говоря, тихо вздрагивая. Разве гости слушали? Ой, непохоже... Вряд ли они поняли, что сделал с ними Смагул и что собирается сделать Дюсен.

Старший гость словно ощупывал настырным жадным взглядом Газизу, да так, чтобы этого не приметила бабушка. И все время Газизе казалось, что он хочет сказать ей глазами что-то тайное, нехорошее, и говорит... и ей было стыдно и противно это видеть и понимать. А младший гость исподтишка то и дело показывал ей глазами, бровями на старшего, как бы говоря: замечай, кто на тебя смотрит! И дергался, вертелся на локте, когда она отворачивалась или опускала глаза.

Девочка, смущенно, испуганно кланялась, уходила в другую комнату, стояла там в темноте и дрожала.

Гости доели мясо, обтерли губы, покрякали, пока­зывая, что сыты. Стали готовиться ко сну. Газиза разобрала постель. Гости вышли во двор.

Старуха, озабоченно и почтительно посмотрев им вслед, сказала внучке:

- Светик... Их лошадям надо сена. Возьми лампу, покажи, где взять.

Девочке боязно было идти из дома, и она про­молчала, будто не расслышала. Сено во дворе найти просто... Но старуха повторила:

- Выйди, выйди, доченька. Подумают, что мы невежи. Не поленись, окажи уваженье.

Газиза подошла к матери, та нащупала ее руку, подержала и отпустила. Девочка взяла лампу и вышла.

Тем временем Ахан и Калтай шептались во дворе, топчась около своих лошадей.

- Девка ни шута не смыслит еще... Выгнать тебя, пса...

- Я ли не потрафил, хозяин... Девка - первый сорт...

Увидев Газизу с лампой, они замолчали и разошлись. Газиза повела Калтая к сеновалу.

Вход на сеновал походил на нору. Под низеньким потолком на мятом сене, только пригнувшись, мог бы уместиться человек. Газиза с поклоном показала Калтаю на сено и подняла лампу, чтобы ему было видней.

Калтай. ухмыляясь, подмигивая, уткнул руки в бока. Затем он склонился к уху девочки и гнусаво сказал ей, что дело-то, красавица, не в сене, а кое в чем ином. Наш конь не по тому сену наголодался.

Газиза отскочила от него, чуть не уронив лампу. Она была испугана и втайне польщена. Никто из старших никогда не говорил с ней так заискивающе. Потом она догадалась, что этот господский раб, конечно, подшучивает над ней, и вскрикнула:

- Думаете, я не понимаю? Все ваши козни... Идите вы отсюда! Мы тоже не позволим над собой насме­хаться... - Поставила лампу на землю, припорошенную снегом, и побежала к дому.

- Эй, эй, постой, что скажу... - дурашливо забубнил Калтай ей вслед громким шепотом. Она не обернулась.

Но у двери в дом она столкнулась с Аханом.

Он облапил девочку, легко подхватил на руки и понес к норе, ведущей на сеновал. Она не успела открыть рта, как он залепил его жирными губами.

Калтай быстро нагнулся и задул лампу. Красноватый огонек мигнул и погас. Прижав лампу к груди, Калтай, крадучись, на носках, словно приплясывая, пошел в сторону, к лошадям.

В кромешной темноте он слышал приглушенные крики и плач. И посмеивался, похрюкивал в кулак. Затем он вышел со двора за ворота - размяться.

Мрак окутывал мир. Выл ветер. Колючий снег длинными плетями хлестал землю. Промерзшая земля глухо потрескивала. С незримых в ночи откосов Аркалыка катился не то каменный гул, не то звериный рык, наводивший ужас.

Калтай попятился назад, в ворота.

Здесь его нашел Ахан. Мирза был разгорячен, не запахивал халата и громко, самодовольно пыхтел. Они постояли с минуту рядом и пошли в дом, не проронив ни слова. Мирза Ахан лег спать раньше всех. Он расположился на постели, у печи...

Газиза не помнила, сколько времени пролежала на сеновале, бесчувственная, с помутненным рас­судком.

Очнулась она от холода. Ее знобило. Но еще долго она не приходила в себя и не сознавала, что с ней произошло. Лишь инстинктивно старалась укрыть себя клоками сена. Потом она вспомнила... и невнятный вопль захлебнулся в ее сдавленном горле. Она не смогла даже ощупать себя. Тупая боль, не испытанное прежде гадливое ощущение сковывали ее. У нее не было сил встать. Не было воли броситься к своим матерям, заливаясь слезами. Показаться им? Бабушке... матери... людям? Они плюнут на нее, проклянут! Вспомнят отца... Она больше не Газиза, не светик, не доченька и не одно-единственное наше утешеньице.

Внезапно ей пришло в голову, что бабушка может выйти и отыскать ее. «Боже, помоги!» С протяжным стоном она поднялась и на миг застыла в страхе, что услышат ее стон. Вылезла из ловушки сеновала и,

пошатываясь, стуча зубами, пошла вон со двора. Ветер толкнул ее в спину, подстегнул и ходко погнал прочь, в буранную степь. Там ее не найдут. Там не увидят.

Иди, иди, - гудел ветер ей в уши. Тебя не догонят. Иди, маленькая, гордая дочь совестливого отца, правнучка строптивого Кушикпая. Иди от своих горестей, несчастий и бед, от позора, муки, стыда, от пожизненного обмана. О чем тебе еще мечтать, о чем грезить? Ты и не умеешь мечтать и грезить. Ты обучена лишь плакать потихоньку от лютой обиды. А сейчас и того не можешь. Такова твоя доля. Она с тобой, она тебя ведет. Она записана на твоем лбу. Иди, не отставай.

Ветер выдул из тела Газизы боль, а из души страх. Но холод опутывал ей ноги, снег слепил. И, слушая, как жутко и грозно ревет и грохочет кто-то на Аркалыке, может, буран, а может, дух Кушикпая, она думала только о том, чтобы дойти до могилок... Дойти и упасть и обнять их. И пусть она тоже никому ничего не будет должна, как ее отец.

Мирза Ахан в ту минуту лежал в теплой постели, под ватным одеялом. Однако ему не спалось. Мирзе было не по себе.

Пора бы уже этой... визгливой... прийти с сеновала, приведя себя в надлежащий порядок. Она не шла.

Женщины зашептались в углу, старуха собралась идти во двор. Ахан остановил ее и послал Калтая. Тот вернулся с зажженной лампой и поставил ее на выступ печи. Женщины бросились к нему. Он недоуменно спросил:

- Разве не пришла?

Женщины всполошились, заметались. Калтай, смекнув, что дело-то оборачивается совсем скверно, принялся объяснять старухе, как оно было:

- Взял я у нее сено. Думаю: время поить лошадей. Спрашиваю: где колодец? Пошла она со мной... Выходим со двора - буран, зги не видать, свищет. А она не робка у вас! Довела меня до самого колодца. Я, конечно, скорей посылаю ее назад. Думаю, застудится ваше дитя, на мне будет грех... Неужели заблудилась?

Женщины заголосили:

- Солнышко наше! Замерзнет, господи! О боже, что еще посылаешь на наши головы?

Старуха, взяв палку, одеваясь на ходу, поплелась к двери. Сноха на ощупь пошла следом.

Ахан высунул из-под одеяла разрумянившееся лицо и крикнул Калтаю:

- Дурак! Ротозей! Зажги наш фонарь, беги, подай голос, поищи... Живей поворачивайся! Скотина...

Выйдя за ворота, стали звать Газизу в три голоса. Женщины надрывались, крича. Но разве пере­кричишь буран? Снежный вихрь валил с ног, не давал открыть ни глаз, ни рта.

Старуха взмолилась:

- О духи, не оставьте ее, покажите ей дорогу! Принесу вам в жертву голову бело-рыжего барана!

Слепая также молилась, став на колени.

Калтай вывел со двора коня, вскочил на него верхом и поскакал в степь, крича и размахивая фонарем. И всадник, и конь, и фонарь исчезли в белой мгле бурана тотчас. Тотчас заглох и голос.

Женщины остались ждать, причитая. Калтай вер­нулся не скоро. Вернулся один с погасшим фонарем. Конь под Калтаем хрипел. Хрипел и Калтай:

- Сам заблудился... Еле сыскал вас... И не сыскал бы, если б не орали... Нет ее нигде! Шайтан унес!

До утра женщины ждали ее. Много раз они выхо­дили наружу, звали, плакали, молили бога. Но бог не внял их мольбам.

Газизу нашли около полудня. Она дошла до могил и лежала между ними ничком. Одежда на ней была изорвана, как будто ее трепала собака. На ногах выше колен запеклась и уже выцвела на морозе кровь. А слегка веснушчатое лицо ее было ясно, ни следа страданий у рта и между бровей. Лицо было невинно и чисто, как у спящего ребенка. Она спала спокойно, крепко, и ей не снилось то, как она жила.

УЧЕНЫЙ ГРАЖДАНИН

1

Морозный безоблачный полдень. Солнце сияет так. что глазам становится больно. Совсем летнее солнце, если поглядеть из окна теплого дома. А на улице сильно прихватывает за нос и щеки. Легкий восточный ветер щиплет лицо.

Зима все вокруг укутала в пушистые одежды. Утонул в белых степных просторах и маленький сибирский городок. Сугробы подымаются к самым крышам. А дома поменьше и сараи совсем засыпало, вместо них - цепочки белых холмов. Улицы пусты, притоптанный снег поскрипывает под ногами редких прохожих. Стоит этот городок на берегу быстрой и холодной сибирской реки. Живут здесь больше казахи. Невзрачный городишко, никакого порядка в нем нет. В центре еще куда ни шло: есть улицы, главная - Земская - идет от базара к реке. А окраины напоминают драную верблюжью попону. Казахские землянки разбросаны тут как попало.

Сегодня на Земской пусто. Лишь изредка покажется торговец, волоча по снегу связку пушнины или кряхтя под тяжелым тюком с шерстью. Иной раз заскрипит снег под полозьями саней. Это смуглый казах - гость из степи - направляет верблюда к базару. И опять тихо, безлюдно.

Но вот в конце улицы показались сани - небольшая кошевка. Кучер правит к базару. Седок, один из городских грамотеев, Меирхан, хмурится. Чем-то озабочен.

Сани остановились рядом с базаром, возле неболь­шого дома под зеленой крышей. Меирхан сейчас же соскочил, побежал к дому.

- Что, Хадиша, так плохо? - заволновался он, столкнувшись в передней с заплаканной молодой женщиной.

- Очень, с каждым часом хуже, оттого и послали сегодня за вами. - Хадиша опустила голову, стараясь скрыть слезы, приоткрыла дверь в комнату. Послы­шались хриплые вздохи. Меирхан вошел в маленькую горницу один.

Максут лежал на высокой постели. Приподнятое в подушках, обычно такое белое лицо казалось совсем черным. Щеки ввалились, а под глазами налились тяжелые мешки. Зачесанные назад черные волосы прилипли к голове, будто неживые. Он натужно дышал, то и дело ощупывая иссохшими восковыми пальцами грудь. Запекшиеся губы слабо шевелились. Меирхан наклонился к другу, стараясь понять, о чем тот просит, но в горле больного что-то хрипело, клокотало, и Меирхан едва разобрал несколько слов.

Друзья глядели друг на друга, словно прощались. Вскоре Максут впал в забытье, начал бредить. Вспоминал свою работу - школу, казахских детишек. Сквозь хрип прорывались слова: «Дети... сиротский город... не успел я...» Больной водил руками по груди и повторял: «Не смог... Между жизнью и смертью теперь». Сжал руку товарища: «Не обижайтесь, не моя вина...»

Тихо вошли старая мать и жена, стали у постели. Хадиша прижимает ребенка к груди, с тревогой смотрит на умирающего мужа. А мать - Максут у нее единственный - спрашивает взглядом Меирхана, будто от него это зависит, будет жить ее сын или нет.

Но чем может утешить ее Меирхан? Ведь сегодня утром был врач и прямо сказал: «Немного уже осталось, скоро умрет».

Максут очнулся, узнал мать. Долго с тоской смотрел на нее, потом горестно закрыл глаза. Видно, представил себе одинокую, никем не пригретую старость матери.

Пересилил себя, заговорил:

- Что станешь делать, мама, на кого тебя оставлю?.. Молодые найдут дорогу, а ты?.. Уж лучше бы умерла до меня...

Замолчал, отвернулся к стене. Мать больше не сдерживаясь, заплакала в голос. В стороне всхлипывала Хадиша. Пришли еще товарищи Максута: Жумагул и Актай. Молча сели. Максут, глядя в стену, снова заговорил:

- Хадиша... не пропадет... Родных у нее много... Но тебе не родная она дочь... Сама уйдет, случись что, а ты?.. Может, и поплакать еще заставит...

Старуха зарыдала громче:

- Свет очей моих, мой единственный, зачем так говоришь?

Максут еле слышно попросил:

- Не плачь, мама, не плачь... Сердце болит... Иди лучше отсюда.

Товарищи подошли к матери, начали уговаривать:

- Не надо. Ему тяжелее от ваших слез. Лучше вам уйти, посидите немного в другой комнате.

- Единственный мой, свет очей моих! Лежи, я пойду. - Старуха вышла, еле передвигая ноги. За ней молча вышла и Хадиша.

Меирхан сидел подавленный. Действительно, прав Максут. Немного ему осталось. Беда теперь придет к матери. Долго ли будет помнить молодая жена умершего мужа? Вряд ли засидится во вдовах. К. тому же городская...

Недолго протянул Максут. Пришел день - и не смог он даже пошевелиться, глаз почти не открывал. Дышал часто, хрипло.

Поникла мать. Все эти дни от утра до утра не вставала с колен, просила бога о сыне. А теперь поняла - конец.

Покидала жизнь тело Максута. Вот и дыхание пропало, похолодели руки, ноги. Вокруг стояли родные и друзья. Решили - пришел конец. И вдруг умирающий тяжело открыл стекленеющие глаза, спросил:

- Жив я или нет? - и снова закрыл глаза. По лицу медленно растекалась бледность. Не стало Максута.

В тот же день весь город узнал о кончине молодого учителя. И все согласились: «Хороший парень был,

краса города, жаль беднягу». И еще добавляли: «Старуху мать жалко, что теперь будет с нею?»

Народу на похоронах собралось много. Пришли ученики Максута, товарищи, родственники. Равно­душных не было. Все головы поникли, когда подносили тело Максута к свежему холмику из глины возле чернеющей ямы. Только муллы и в эту торжественную минуту не забывали житейских дел. Шипели, спорили, деля между собой чапан и поясные платки покойника.

2

Шли дни... Пролетали и забывались тяжелые месяцы. Солнце с каждым днем пригревало сильнее, пробуждало природу. И все вокруг молодело. Вот уже и деревья оделись густой листвой, без умолку зашептались о чем- то. Птицы от зари до зари хлопотали, песнями приветствуя прекраснейшую пору года. И люди воспрянули духом, веселее принялись за дела.

Ко всем пришла весна. Только в дом Максута не заглянула. Хмуро здесь, мрачно. Редко кто словом перемолвится. Слышно лишь, как тяжело вздыхает старая мать. Темные веки ее будто из камня высечены, не поднимаются, лицо иссохло, потемнело. Трудно молодой Хадише в осиротевшем доме. Давит ее горестная тишина. Совсем бы занемогла, если бы не Жамиля. Маленькая дочка Максута иной раз даже старуху заставляет забыться.

А еще немного радости приносят друзья Максута - Жумагул и Актай. Меирхан, тот почти не заглядывает, словно даже избегает встречи. А вот Жумагул и Актай наведываются, стараются разогнать мрачные думы Хадиши.

В последнее время Жумагул что-то зачастил. Приходит теперь один, без Актая. И уж чего только не придумает, лишь бы развлечь хоть немного Хадишу. Таких небылиц иной раз порасскажет! И уверяет: с ним самим, мол, это случилось. А о Максуте ни слова. О нем

у Жумагула речь со старухой. И старуха довольна. «Хороший человек», - говорит.

И так привыкла Хадиша к Жумагулу, что, если долго не видит, - скучает, не хватает ей его веселых рассказов. А спать ляжет, все мечты какие-то приходят в голову, надеется на что-то. И чем дальше, тем непригляднее кажется молодой женщине этот дом, надоело слушать вздохи свекрови. «Ведь еще и жизни не видала, пора бы узнать ее сладость», - подумает так, и вдруг словно костлявая рука схватит и держит. А перед глазами лицо мужа.

Потеряла покой молодая вдова. Верный признак - жди скорых перемен...

Как-то пришел Меирхан с работы. Прилег отдох­нуть. Вдруг приносят ему письмецо. Читает Меирхан и глазам не верит:

«Дорогой друг!

Жду тебя завтра к двенадцати часам. Будет моя свадьба. Приходи. Наверно, слыхал уже: на Хадише женюсь. На то воля бога.

Жумагул».

Еще и еще раз перечитал записку Меирхан, верить не хочет. Понял наконец все, и приписал в сердцах внизу: «Не приду. Провались ты со своей свадьбой».

Назавтра заходят за Меирханом два товарища, издали видно - на свадьбу собрались: начистились, надушились, белые воротиички поверх пиджаков выпустили. Зовут с собой.

Возмутился Меирхан, стал отговаривать:

- Надо совесть иметь! Вчера только простились с товарищем, а сегодня будем гулять на свадьбе его жены!

- Брось, - отмахивались друзья. - Не будь идеа­листом! Идем с нами. Выпьем, закусим как следует. Ну кому, скажи, от того хуже станет?

Все-таки пошел Меирхан. Решил взглянуть на эту свадьбу.

Гуляют гости, веселье в разгаре. Жених доволен. Невеста сияет, будто и не она рыдала недавно над могилой мужа. Никто и не вспомнил Максута. Подвыпили гости. Поздравляют молодых, шутят, смеются. Подвыпил и Меирхан. Встал, поднял свою рюмку, просит внимания. Умолкли гости, ждут нового тоста.

- Предлагаю всем выпить за Максута... Пусть живет и здравствует душа Максута!..

Кое-кто фыркнул. Жумагул и Хадиша улыбнулись. Все выпили, так и не уразумев смысл тоста. Друзья одернули Меирхана: «Брось, ни к чему, сиди».

На том и кончилась попытка Меирхана вступиться за память друга.

Спустя несколько дней шумная процессия про­ходила под окнами дома Максута. Друзья провожали молодых, Жумагул собрался с Хадишой и тестем в степь, погостить в родном ауле. Резвая тройка с бубенцами пронеслась мимо затихшего дома. Жумагул покосился на окна и в одном из них увидел старуху. Мать Максута невидящими глазами горестно смотрела куда- то вдаль...

3

Май в этом году выдался щедрый. Степь буйно зеленеет, радует глаз высокими, сочными травами. Края нет этому ковру, разбегаются по нему желтые весенние цветы.

Обновились и долины, и горы, и говорливая речка, что без устали скачет с камня на камень у подножия гор. Распустилась, похорошела березка на берегу, зазеленел кустарник, провожающий речку вниз. Даже угрюмые камни - береговые сторожа - и те повеселели. В кустарнике перепархивают птицы, поют на все голоса. И как кстати выросла здесь нарядная юрта. Дожидается приезда молодой снохи.

Аулы, перекочевавшие на джайляу - высокогорные пастбища, рассыпались по южному склону горы Чингиз. Белые юрты, если посмотреть издали, напоминают положенные в траву яйца. Невдалеке озеро - воды в этом году много, - оно играет сейчас на солнце, отбрасывает лучики света, совсем как зеркало. Вокруг озера бродят стада, не теснятся - места всем хватает. А в аулах радостно суетится народ.

Хороши стада нынешней весной, хороши табуны лошадей, глаз не оторвешь. После сытой зимовки, лошади гладкие, резвятся в степи. Джигиты похва­ляются. Чуть сойдутся по двое, по трое - затевают игры, состязания. Но подошло уже время кумыса. «Лошади в силу вошли, жеребята подросли, пора привязывать кобыл», - сказали старики. Вот и готовят по аулам уздечки да сбруи, скоро начнут ловить пасущихся на воле кобыл.

Аул Жумагула занят этим делом уже несколько дней. Мать нашего ученого героя - женщина хозяйственная, экономная, не любит терять попусту и крохи добра. Оттого у нее и сладилось все раньше других. Сегодня аксакал Амре привел и привязал кобылу. По обычаю, у него собрался народ, немного - самые близкие соседи да случайные прохожие. А так, из чужих аулов никого. Скуповат Амре на угощение, люди знают и не больно охотно идут к нему в гости.

Табунщик продолжает ловить лошадей. Одичали они за зиму, привыкли гулять вольно и теперь никак не даются в руки, не подпускают близко. Да старый табунщик знает свое дело, приказал начать с жеребят.

С диким топотом стремительно проносится табун. Но тонкий, крепкий аркан успевает достать жеребенка. И пусть он сколько хочет взвивается на дыбы, не вырваться ему из сильных и цепких рук опытного ловца. Не выдержит жеребенок, упадет на землю. И у Амре сердце падает. «Бисмилла!» - шепчет аксакал молитву и, вскочив с места, кричит: «Тише ты, спину ему не поломай, аккуратней, шею свернешь!».

Наконец все жеребята пойманы, матки привязаны. И женщины, как ведется, принесли в поле на больших блюдах курт и масло. Усталые люди с удовольствием взялись за еду. Тихонько подсел к ним и Амре.

Утолили первый голод, и сам собой потек разговор. Стали делиться новостями. А самая интересная новость сейчас - женитьба Жумагула. Как женился сын, толком не знали ни Амре, ни его состарившаяся жена Камария. И хоть виду не подавали, но с интересом прислушивались к тому, что рассказывали случайные гости. В соседний аул приехали люди из города. Хвалят Жумагула. Хорошо женился. Взял дочь Кондыбая. Слыхать, приданого за ней много, да и после первого мужа осталось богатство всякое. Теперь будто бы думает Жумагул удочерить девочку - дочку жены. А уж коли возьмет на воспитание ребенка, все имущество умершего по закону перейдет ему. Есть еще там старуха, мать покойного. Да много ли ей надо? «Богатым человеком стал ваш сын, в несколько дней жизнь свою повернул».

Слушают Амре и Камария, благодарят бога в душе, а вслух, будто ничего особенного и не случилось говорят:

- Слава богу, дождались. Сколько потратились на него, учили в городе! Думали - выучится и нас не забудет, когда хоть копейку пришлет. Теперь уж должен нас вспомнить. Кому, как не сыну, и помочь старикам. Очень хорошо сделал, что взял обеспеченную женщину.

А гости продолжают беседу, судят-рядят. Как встретят молодых? Успеют ли наготовить довольно кумыса? Ведь на этот раз сын с невесткой приедут, будут почетными гостями. Другие интересуются, привезут ли с собой молодожены старушку. Надо бы привезти. Одна теперь осталась на всем белом свете, некому присмотреть за бедной, а ведь хозяйка всего добра - она как-никак.

- Да на что старухе богатство! - возражают третьи.

А Камария, мать Жумагула, про себя думает: «Вряд ли сыскался бы для старухи лучший зять, чем мой Жумагул. Будет кормить до конца дней. Не глупая - удержит молодых при себе. И не плохо бы...» Так думает Камария, но вслух - ни слова. Если и заикнется, то только на ухо мужу. Да Амре слушать не хочет, перебивает:

- Брось, старая, зря болтать. Нечего вперед загадывать. Как бог положит, так и будет!