Страница - 19

Оставшись наедине с невестой, Жакуб приподнялся в постели и позвал ее к себе. Газиза молча при­близилась к высокой кровати и остановилась, готовая слушать и отвечать. Жакуб лежал и ждал. Газиза стояла у кровати и думала, что-то скажет этот ненавистный

ей человек. В том, что Газиза не говорила покорных слов, не спрашивала, зачем позвал ее жених, Жакуб увидел упрямую строптивую девушку. Подавляемый до сих пор гнев вспыхнул в нем, и он решил поступить с невестой как можно круче.

Стыд и омерзение терзали Газизу. Она проклинала этот дикий степной обычай. Она задыхалась от возмущения. Ей казалось, что отвратительное чудовище хватает грязными когтистыми лапами ее обнаженное трепещущее сердце. Ничто не могло заглушить ее девической гордости. С трудом овладевая собой, она подбирала слова для того, чтобы дать последний и ясный ответ жениху.

Но Жакуб, ни о чем не спрашивая, молча дотянулся до нее, схватил за руки, рванул к себе и прохрипел:

- Ты, конечно, недовольна мной? Разлучил я тебя сегодня с Исламом. Неспроста молчишь! Знаю - связан твой язык клятвой. Клятвой скованы твои уста. Я все знаю!

«Так вот оно каково, первое знакомство с женихом!»

Газиза собиралась высказать все сразу напрямик, но не хватило сил. Она пыталась вырвать из лапы жениха свою руку, но не сумела.

- А ты приехал,- задыхаясь крикнула она,- ты приехал и, как волк, ощетинил хребет! И уже бро­саешься на всех! Так знай же: никого своей лютостью тебе не напугать! Мы не дети! Здесь никому не страшны выпученные глаза!

Жакуб оторопел.

Он ожидал чего угодно, только не этого.

- На кого ты надеешься?! Скажи!- выдохнул он, еле сдерживая звериную злобу.- Оттого, что я позвал тебя сегодня, ты начинаешь ругаться!

- Я поняла теперь, что будут для меня одинаковы все дни,- заторопилась она.- И завтра вряд ли увидел бы ты меня приветливее, чем сегодня. Каково начало - таков и конец. Какова я сегодня - такова всю жизнь. Нет у меня веселых слов, чтобы порадовать тебя.

Услышав это, Жакуб убедился в правдивости всех слухов о своей невесте и решил высказаться до конца.

- Конечно,- начал он,- твои радости остались в объятиях Ислама! И ты, мне кажется, гордишься этим. Так почему же ты все скрывала от родного отца? Наверное, научил тебя этому твой возлюбленный? Сама ты, кажется, уже заявила, что не хочешь идти за меня. Если так, говори прямо! Я позвал тебя только для этих объяснений.

- О чем нам разговаривать? Все понятно без слов.

- Да вот потолкуем давай хотя бы о твоих планах. Болтают, что собираешься за Ислама? Если люди не ошибаются, почему и нам с тобой не побеседовать о таком важном деле? Прав я или нет?

Глумливые издевательства жениха вывели Газизу из терпения.

- Да, я действительно не хочу быть твоей женой,- твердо, с неожиданным спокойствием сказала она.- А твои издевательства, твои насмешки переношу только потому, что заставляют меня так сделать те, кто сильнее меня. Да, правда, я люблю Ислама! Это ведомо богу, этого не хочу скрывать и от людей!

Жакуб ответил не сразу. Он предполагал, что Газиза не стыдится так говорить об этом только потому, что повторяет слова, которым ее научил Ислам. Но говоря о своем презрении к жениху, она оскорбляет дух предков Жакуба! Какой позор, если весь род заго­ворит, что дочь Исмаила отвергла его, всесильного Жакуба, и ушла с ученым мальчишкой! Давно ли, кажется, вчера еще, Азимбек да и сам Исмаил во всем зависели от большого человека - отца Жакуба. А сегодня сын одного и дочь другого имеют наглость глумиться над Жакубом, унижать его! Нет, нельзя снести такую обиду! Нельзя спокойно проходить мимо людей, издевавшихся над законами предков. Да, он, Жакуб, не может простить оскорблений, не хочет и не будет слушать болтовни полоумной девчонки!

- Ну-ка, иди сюда!- тоном, не допускающим возра­жений, приказал Жакуб.

Газиза растерялась от неожиданности. Она стояла молча, как оглушенная. Но Жакуб уже рвал пуговицы на ее камзоле.

- Ты сегодня шутишь,- бормотал он,- смеешься надо мной! Ладно, первую колкость перенесу. Уж так и быть, раздену сам!- Он снял с нее камзол. Газиза не сопротив­лялась, но и не шла к жениху. Она стояла в полузабытьи и, ошеломленная, молчала.

- Я к тебе не пойду, нет!- крикнула она.- Звал поговорить, я и пришла затем, чтобы только пого­ворить.

Разъяренный Жакуб потерял самообладание. Он вскочил, рванул Газизу за руку и, колотя ее в грудь, закричал:

- И ты еще смеешь издеваться надо мной! Ты... Ты... Я разрешил тебе говорить. Я все вытерпел, так она дала себе волю! Нет! Ошибаешься! Нет!

Он повалил Газизу на землю, нанося ей страшные удары. В злобном упоении он, казалось, хотел рас­терзать ее.

Никогда не знавшая побоев, обиженная, оскорб­ленная и подавленная, Газиза зарыдала. Слезы обиды, презрения и ненависти неудержимо полились из ее глаз. Отчаянно сопротивляясь, она кричала Жакубу в лицо:

- Убей, убей, но твоей не буду! Лучше черная могила, чем жизнь с тобой. Я презираю тебя! Ненавижу! Убей! Зверь!

Жакуб, не выпуская ее, прорычал:

- Гадина, думаешь, я умру, если не женюсь на тебе! Хотел взять, думал, что ты девушка. Но ты, оказывается, баба! Не возьму и за грош!

Он резко оттолкнул Газизу и, отдуваясь, пошел к постели. Газиза еле поднялась с земли. Она хотела сразу выбежать из юрты, но стала зачем-то разыскивать свой камзол и халат. Жакуб не дал их.

- Убирайся!- приказал он, забрав ее одежду.

Газиза вышла.

5

Над степью чуть брезжил рассвет. Порывисто дул свежий утренний ветер. Сырой туман клочьями висел над лугами. Унылая луна клонилась к закату. Чуткое, настороженное безмолвие трепетало в природе. Казалось, мир затаил дыхание, застыл.

Аул был погружен в глубокий, спокойный сон.

В этот таинственный час все живое набиралось сил, чтобы встретить солнце радостной песней.

Газиза не замечала ничего. Разбитая, стояла она, беззвучно рыдая. И горе, терзавшее сердце Газизы, и слезы, льющиеся из глаз, и содрогавшиеся плечи в этот час были не видимы никому. Тяжесть, задавившая ее душу, была так огромна, что не было сил идти в юрту, не было сил жить на свете.

Газиза неподвижно стояла возле юрты. От кого ждать помощи, если в этот ад кинули ее родной отец и родная мать? Кому пожаловаться? Во всем ауле она одна бодрствует среди спящих, счастливых людей, она одна не знает ни сна, ни покоя.

Словно отбившийся от каравана в необъятной пустыне одинокий, измученный жаждой путник, навсегда потерявший тропу, стояла Газиза, уронив голову на грудь.

Холодный утренний ветер заставил Газизу очнуться. Подавленная тяжелыми думами, избитая и опозорен­ная, она не замечала пронизывающего холода, не замечала бьющего ее озноба. Тонкое летнее платье не грело, но ни в одну юрту Газиза не могла идти до утра. Никто не должен видеть ее страданий.

И лишь когда встало солнце, добралась Газиза до Большой юрты и упала на постель.

...Газиза открыла глаза. Все давно на ногах. Она огляделась, застонала и почувствовала, что ее бросает

то в жар, то в холод. Забываясь в тяжелой дремоте, она поминутно возвращалась к мучительным кош­марам минувшей ночи. Все путалось в ее голове. Но вдруг ясно представив все, что произошло ночью, Газиза потеряла сознание.

Когда наконец она очнулась, щеки ее горели, огромная глыба давила на нее, голова кружилась и раскалывалась от нестерпимой боли. Газиза попыталась встать, но тело ее оказалось тяжелым, словно прикованным к земле. Не в силах подняться, Газиза застонала. Подошла мать. Она положила руку на пылающий лоб дочери и участливо спросила:

- Родная, тебя, наверно, продуло ветром? Ты горишь вся!

Калиман устроила поудобнее постель и сама уложила Газизу. Жар у нее усиливался. Чем дальше, тем чаще бредила она. Страшные видения носились перед ее глазами.

А Исмаил в этот день, тщательно осмотрев, принял наконец калымный скот у сватов и готовился к тою.

Хотя Исмаилу, как и всем людям в ауле, было известно о болезни дочери, он не придавал ей значения и был совершенно спокоен, занятый при­готовлением к приему гостей, созванных со всей округи. О болезни Газизы думал только один человек. Это был Ислам. Он сидел около постели больной, поминутно прикрывая ее одеялом, подавая ей воду, оправляя подушки.

В день тоя наехало много гостей. Они ходили шумными пестрыми толпами из юрты в юрту. Отовсюду неслись громкие песни, веселый, беззаботный смех.

После обеда все мужчины сели на коней и выехали на ближайший холм. Там устраивались конные игры, бега и состязания.

Ислам не интересовался теперь ничем на свете. Отстав от друзей, он все время проводил у постели Газизы.

К. ночи гости разъехались. На вечеринке задер­жались лишь особо приглашенные аксакалы, джигиты, девушки и женщины. Беспечная радость царила кругом. Лились песни, звенели домбры, а у Газизы все сильнее горело тело, чаще наступало беспамятство.

Сначала в бреду она говорила что-то невнятное, теперь она звала себе на помощь людей, дрожала от испуга и не находила покоя. Родные Газизы, вначале не обращающие на нее никакого внимания, забеспокоились и стали с тревогой прислушиваться к ее бредовым речам. Наконец собрались вокруг все сваты и товарищи жениха, все тетки, дяди, родные и двоюродные братья, сестры, племянники.

В юрте, и без того тесной и душной, теперь было почти невозможно дышать даже здоровому человеку. Газиза заметалась сильнее, застонала, невнятно заговорила о чем-то. Люди притихли. Пробормотав несколько бессвязных и непонятных фраз, Газиза вдруг отчетливо произнесла:

• Ислам, милый, не покидай меня... Будь здесь. Мне страшно без тебя.

Удивленные гости переглянулись, не нарушая молчания: только смущенная Калиман, пытаясь сгладить неприятное впечатление, сказала:

• Учились вместе, в детстве часто играли с Исламом,- вспоминает, бедняжка, теперь об этом...

Муса многозначительно оглянулся кругом и подтолкнул своего товарища Сулеймана.

Только Ислам не казался смущенным.

Наоборот, слова Газизы обрадовали и воодушевили его. Он ближе пододвинулся к постели девушки, взял горячую руку и стал тихо спрашивать ее о том, что у нее болит. Изредка Газиза отвечала ему, вопросы всех остальных оставляла совсем без ответа. Молча потол­кавшись в юрте, гости и родственники разошлись.

С Газизой остались ее будущая свекровь, Калиман и Ислам.

Товарищи Жакуба теперь получили новую работу для своих языков. Все они слышали от жениха о ночных событиях. Рассказав о них, Жакуб тогда вскользь уронил хитрую догадку:

- Она какая-то безрассудная, не околдовал ли ее кто- нибудь? Не сын ли Азимбека? Не он ли тут замешан?

Сейчас, удивляясь словам Газизы, товарищи Жакуба вспомнили случайно оброненную им фразу. Иного объяснения они не находили.

- Это, конечно, вполне возможно!- говорил один.

- Как же иначе, умная девушка, и вдруг с чего бы?- поддерживал другой.

- Недаром все рассказывает сама!- догадывался третий.

И тут, как и раньше, Муса подлил масла в огонь.

- Вчера я вам кое-чего не сказал,- вкрадчиво начал он.- Я слышал один разговор...

Слушатели насторожились.

- В первый вечер нашего приезда сюда Ислам и Газиза долго были вдвоем в крайней юрте. Помните, когда он исчезал? Он был там с ней. Я сидел за юртой и подслушивал. Я понял, что он чем-то пугал ее. Он даже прямо так и заявил: «Если не будет, говорит, по-моему, так умрет кто-нибудь из нас троих - жених, или ты, или, говорит, я». После этих слов они оба притихли. А сегодня, за чашкой кумыса, он нечаянно проговорился: «У любой, говорит, из этих девушек, стоит только мне дать покурить моих папирос, закружится голова». Вот вы и соображайте...

Теперь все стало ясно.

- Значит, так оно и есть,- сказал один.

- В этом нет никакого сомнения!- воскликнул другой.

- Недаром же девушка, до сих пор ни в чем не замеченная, ни с того ни с сего бежит от жениха к городскому парню!- закончил третий.

- Да, только он один во всем виноват,- решили все.

Эти слова в ту же ночь стали известны всему аулу.

И сватам, и жениху такие слухи были куда приятнее, чем сплетни о том, что будто невеста отвергает жениха. Поэтому старательнее всех распространяли клевету родственники жениха. Дошла она и до Ислама. Но он ничего не мог противопоставить ей. К. тому же Ислама так угнетала болезнь Газизы, что ни о чем другом он не мог думать и ничего не предпринимал для того, чтобы защитить себя.

6

Прошло три дня.

Газиза слабела с каждым часом. Она не ела, не пила.

Сплетня, возникшая в день тоя, не утихала. Она распространилась далеко за пределы аула. Когда она дошла до Калиман, убитая горем старуха уже не знала, верить ей или нет. Терзаясь сомнениями, она стала косо поглядывать на Ислама, перестала разговаривать с ним.

Заметив подозрительные, отчужденные и злые взгляды окружающих, Ислам простился с Газизой и уехал домой.

Спустя несколько дней Газиза уже была в безнадежном состоянии. Она не узнавала людей. В последний вечер Калиман, сидя со свахой около дочери, заметила, что Газиза затихла. Испуганная, она позвала аксакалов и мужчин.

Юрта была уже полна людей, когда Газиза в послед­ний раз открыла глаза. Взор ее был тускл. Калиман, сотрясаемая рыданиями, бросилась к ней и простонала:

- Родная моя! Что стало с тобой? Какая беда постигла тебя?- И, еще ниже склонившись, спросила:- Или Ислам сделал с тобой что-нибудь? Скажи всю правду, дочь моя!

Дрогнули пересохшие губы больной... Собрав последние усилия, еще внятно, Газиза прошептала:

- Ислам... Ис...

Все молча переглянулись. К. утру Газиза скончалась.

Ее последние слова так и остались неразгаданной тайной.

7

Ранним утром все окрестное население было оповещено о смерти Газизы. Долетело убийственное известие и до Ислама. Следом за страшным словом «смерть» неслось и чудовищное объяснение причины гибели Газизы. Из уст в уста передавали, что сын Азимбека извел Газизу колдовством.

На другой день молчаливые всадники повезли прах Газизы за двадцать верст от аула и зарыли его на холме рядом с могилами предков.

Оплакивая смерть невесты, Жакуб со своей свитой прожил еще три дня в ауле Исмаила.

Грозный слух о злодействе Ислама, словно ветер, облетел всю округу.

Слух катился, как снежный ком с высокой горы. Запутанный мрачной легендой, на сотни ладов измененной и разукрашенной, гулял он по четырем соседним волостям. Легенде охотно верили люди еще и потому, что героем ее был загадочный, непонятный для них выходец из города, из какой-то неведомой школы. Слух стал нелепей и чудовищней еще и потому, что Жакуб раздувал его всеми способами.

Вернувшись домой, он поехал в ближайший поселок и обратился к старой русской гадалке с просьбой, чтобы она разгадала тайну колдовства и причины внезапной смерти Газизы.

Ворожея объяснила, что Газиза погибла от злых волшебных чар молодого мужчины, врага семьи. Родные Жакуба немедленно известили об этом родителей покойной.

Теперь среди сторонников Исмаила и Жакуба все эти домыслы распространялись как доподлинная, неопровержимая правда.

Ислам не в силах был бороться с молвой, гулявшей в народе. Неизлечимой раной горела в его сердце тоска об утраченной навеки Газизе. Обессиленный и одинокий, он растерялся, помрачнел и затих. Часто плакал по ночам. Его не хотели понять не только чужие, но и родители.

Видя, как терзается измученный Ислам, Азимбек частенько подумывал: «Уж не правду ли болтают люди?» С каждым днем все жестче, все холоднее относился он к сыну. Но посторонним отец не мог показать вида, что он тоже верит слухам. Скажи об этом хоть одно слово, поднимется грозный вопрос о плате за убийство девушки. Только поэтому он всюду выступал в защиту несчастного сына. И ни с чем иным, как с целью уладить дело, он вместе с влиятельными людьми своего рода съездил в аул Исмаила. Он напомнил аксакалу о прежнем родстве, о прежней дружбе и сумел уговорить Исмаила, чтобы тот не возбуждал дела о выплате за погибшую дочь. Но Калиман, оплакивая при нем смерть дочери, причитала:

- Не показывайся мне на глаза, ты, черноликий Ислам! Разве не была она тебе ласковой сестрой? На кого ты поднял руку, злодей!

Рассказывая об этом своим домочадцам, Азимбек не скрывал своего презрения к сыну. Скоро не только среди чужих, но и в своем родном ауле Исламу нельзя было показаться на людях. В каждом взгляде, в каждой улыбке, в каждом слове он видел брезгливую отчужденность и опасливое недоверие к себе.

8

Однажды Ислам приехал в соседний аул к родственникам. Жена хозяина аула Катима подошла к нему и смущенно сказала:

- Дорогой, среди больших бед молчит и стыд. Неудобно мне говорить об этом, но я вынуждена просить тебя, Ислам. Ты не осуждай меня, но моя

невестка, жена твоего сверстника Кумакен, недовольна мужем. Я боюсь, что она может осрамить нас. Так вот, милый, сделай то, что ты умеешь делать, как утверждают люди, с такими, как она. Вылечи ты ее, пожалуйста, прошу, очень прошу.

Разгневанный Ислам резко оборвал Батиму.

- Не морочь мне голову!- крикнул он и быстро отошел в сторону.

Ничего не поняв, Батима осталась еще более уверенной, что Ислам знает необыкновенную тайну.

Бежать! Скорее бежать из степи, бежать из родного аула. Другого выхода у Ислама не было.

Ранним утром пароконная подвода запылила по дороге к далекому городу. Скоро она свернула в сторону. Несмотря на то, что приходилось делать большой крюк, Ислам приказал мальчику-кучеру ехать к зимовке Исмаила.

Стоял один из тех душных, знойных дней начала августа, когда все живое, прячась от пылающего солнца, не подает никаких признаков жизни: когда не слышно ни птичьего крика в небе, ни блеяния овцы в степи, ни ржания жеребца на горном склоне; когда одни лишь проворные кузнечики пронзительным стрекотом наполняют уснувший воздух да невидимая мошкара тянет высокую унылую ноту, недоступную человеческому голосу.

Не останавливаясь у пустынной зимовки, Ислам проехал к могильному кургану.

Курган одиноко высился на выжженном солнцем холме. Безлюдно, безмолвно и тоскливо кругом. Кажется, что грустное безлюдье степи наложило свой особый отпечаток и на полуразрушенный могильный курган.

Подъехав к кургану, Ислам сошел с телеги и неторопливо поднялся на вершину. Здесь, в гнетущем одиночестве, в чуткой кладбищенской тиши, высились ряды могильных бугров. Они поросли сухой колючей

травой. За ними, на южной стороне кургана, чернела свежая насыпь, не тронутая ни знойными ветрами, ни освежающими ливнями. Из рыхлой земли поднимался широкий серый камень. Это была могила Газизы.

Словно слепой, шагнул Ислам к могиле. Он долго смотрел на маленький холмик и вдруг увидел на сухой земле запыленную книгу. Пораженный догадкой, он низко наклонился над ней. Да, это тот самый Коран! По нему, по этому Корану, маленькие ребятишки - Ислам и Газиза - обучались у муллы непостижимой арабской грамоте.

Дрожащей рукой Ислам раскрыл первую страницу старой книги и увидел на полях милые надписи, нацарапанные нетвердым детским почерком Газизы. На некоторых страницах старательно было выведено и его имя.

Ислам хотел поцеловать дорогие, неуклюжие строчки, но книга выпала из его рук, и он бросился на землю, с рыданием обнимая могилу навеки потерянной Газизы.

Огромное багровое солнце касалось своим раскален­ным краем вершины дальнего холма. Вечерний ветер шелестел сухими травами. Где-то у водопоя призывно ржал жеребец. Откуда-то чуть слышно долетала песня.

Ислам тихо подошел к телеге. Лошади тронулись.

1923

КРАСАВИЦА В ТРАУРЕ

Шесть лет... Шесть лет прошло в трауре, в печали. Какие это были долгие, бесцветные, унылые, холодные годы. Они походили на позднюю осень. Каждый из них - словно целая жизнь.

Шесть лет Карагоз была пленницей вдовьего ложа, жила, как птица, в клетке. День за днем проходил без тепла, без улыбки. И казалось, что Карагоз смирилась со своей участью: и не томилась, и не тосковала, и не

мечтала об иной жизни. Карагоз удивляла и, может быть, гордилась своей стойкостью, одиночеством, тем, что была не похожа на других. Вдовий траур стал ее привычкой, ее обычаем. Так путник свыкается с кромешной темнотой ненастной ночи, идет, как слепец, но будто бы что-то видит...

Сегодня, по обыкновению, она молчалива и замкнута. А весь аул ее шумно радуется.

Аул Карагоз в пути. Еще в ранних сумерках разоб­рали и погрузили юрты, едва солнце обожгло вершину ближнего холма - люди были в седле, имущество на колесах, скот на ногах. Снялись с кочевья и просторными дорогами-ущельями тронулись в горы, на другое кочевье, манившее густыми травами, тенистыми рощами и прохладными озерами.

Говорливой пестрой нарядной толпой теснились поблизости от возов верхом на конях женщины, с ними дети. Впереди молодые гнали табун коней в четыреста или пятьсот голов, чабаны вели овечьи отары. Кони и овцы напоминали кипучий клокочущий поток, который вырвался из ущелья на простор нетоптаных лугов.

Радостный поток жизни вторгался в девственное безмолвие... Люди были настроены празднично. Озорные девушки и смешливые молодухи не давали проходу мужчинам и парням, встречали и провожали их залпами колких и соленых шуток. А тем только того и надо, затем они и подъезжали сюда, к возам. Молодые парни гарцевали в седлах, как их кони под ними. Жеребцы плясали, заливались ржанием, рвались к табуну. И парни то и дело пускали их вскачь и с гиком, свистом налетали на табун, подгоняя его. Сотни коней, развевая по ветру гривы, уносились вдаль, сотрясали землю громовым топотом.

Веселый и шумный кош - кочующий аул, пожалуй, способен разбудить древние утесы от вековой дремоты. Смотришь - и чудится: замшелые скалы

добродушно ухмыляются каменными морщинами со своих обрывистых высот, посылая гостям привет и воздавая им честь.. Джайляу, которое сиротливо пустовало целый год, раскрывает кошу объятья, точно ветвистая крона - перелетной птице. Все кругом, точно на великом пиршестве, дышит хмельной радостью, буйной силой.

И трудно удержаться от того, чтобы не скакать, не кричать и не смеяться во все горло. Общее возбуждение увлекало и заражало не только молодых. Не было в ауле ни одного человека, которого не коснулась бы неосознанная смутная мечта о чем-то необычайном, прежде недосягаемом, а ныне таком близком.

Чабану Булату минуло полвека. Усы у него с проседью. Но и он, когда мимо его отары с гомоном и девчачьим визгом проезжал кош, лихо подскакал на своей саврасой кобылке и с ходу врезался в толпу всадниц. Он тоже балагурил со своими сверстницами, задирал их, подмигивал им, напрашиваясь на острое словцо. И когда одна молодая, краснощекая неожиданно стегнула кнутом саврасую кобылку под ним, он словно помолодел. Он почувствовал себя кавалером, достойным ее внимания, и осанисто выпрямился, трогая сивый ус.

Карагоз ехала в рессорной коляске, запряженной тройкой. Поравнявшись с чабаном, она неожиданно окликнула его:

• Ай, Булат... и в тебе еще шайтану есть чем поживиться! И в тебе еще искорки от вчерашнего костра!

Слова мудреные, но Булату понятен их смысл. Ага, подумал он, вот и сама Карагоз нас заметила. И он браво и почтительно привстал на стременах.

• Что там толковать, милая! Молодухи - ровно кипяток, я от них таю. Так по всем жилам и ходит, так и прошибает...

Карагоз отвернулась. Только она одна, хозяйка скота и повелительница аула, первая и самая красивая в этой озорной и дружной толпе, ко всему равнодушна. Она погружена в свое горе. Она в унынии. И длится это уже шесть лет...

Ей было немногим больше двадцати, когда она покрыла голову черным платком и захлопнула перед собой двери радости. До того она считала себя баловнем судьбы. До того она была весела. Внезапная злая смерть унесла ее мужа, а Карагоз сломила. Среди сверстников Карагоз не знала ему равных.

Его звали Азимханом, он был единственным сыном в семье. Родичи его жили в своих аулах, своими заботами и нуждами и со временем отдалились от него. Ближе всех Азимхану был его отец Усен, а тот перес­тупил порог уже семидесяти лет. Но хотя Азимхан был отроду один - родных братьев не имел, он прославился по всей огромной Иргайлинской волости. Пожалуй, ни один человек из малочисленного рода не мог бы добиться такой известности и уважения, как Азимхан.

Издавна иргайлинцы были в раздоре с родами Коныртауской волости. И тем и другим жилось неспокойно. Днем и ночью то и дело слышался родовой клич, истошные крики: «На коней!», завязывались яростные стычки, шла упорная взаимная барымта.

Еще до женитьбы на Карагоз Азимхан был в числе самых драчливых, самых отчаянных. Обычно он возглавлял знать своего рода и других родов, когда она шла с копьями и дубинками драться за честь иргайлинцев. Но нередко Азимхан пускался в путь к коныртаусцам один, на собственный страх и риск, и ввязывался в ссоры. Злые языки говорили, что коныртаусцы особенно ненавидели род Усена. Это слышали не один, а много раз. На то была особая причина.

На один набег коныртаусцев иргайлинцы отвечали двумя-тремя. В этом деле сын Усена был неутомим. А подогревало распрю то, что жила на свете такая девушка - Карагоз, и была она с детских лет просватана за коныртаусца, внука Сыбанбая, главы богатейшего рода.

Не нравилось Азимхану то, что Карагоз - невеста коныртаусца... Не нравилось это и самой Карагоз. Ей по душе пришелся один отчаянный иргайлинец!

Жених Карагоз был хромцом, в юности повредил ногу. Даже в родной семье его не почитали и недолюб­ливали.

Стыдно было Карагоз идти за жалкого и хилого, богом обиженного человека. И хотя немыслимо ослушаться родительской воли, она не скрывала недовольства. Но отец уже взял за нее калым.

Мать Карагоз была родственницей Усена и, естественно, тянулась к нему. Его аул был близок и сердцу Карагоз. Она часто приезжала в этот аул, гостила в нем по многу дней - и с матерью и одна. В нем рос один мальчик, отроду один - без родных братьев, но такой забияка, будто их у него имелось семеро! Этот мальчик был люб Карагоз больше, чем его сестры.

Правда, и ему, еще малолетнему, родителя сосватали другую, а когда он вырос, женили на ней. Своей судьбы не обойдешь. Затем в один год случилось два несчастья: умер отец Карагоз, а Азимхан похоронил первую жену. И до этого было известно, что Карагоз не хочет идти за внука Сыбанбая. Но мало ли какая прихоть взбредет в голову девице! Мать не слушала ее жалоб, отмахивалась, говоря, что время придет, видно будет. Овдовев, мать стала прислушиваться к дочери внимательней.

А там приехал в их дом милый храбрый Азим. Приехал проведать... Так все думали. Так, возможно, думал он сам, поскольку и он овдовел-осиротел. Когда же он вошел в юрту и увидел Карагоз, не ту, что знавал

прежде, а ту, которую еще не видывал, о которой только слышал от людей и догадывался, душа его исполнилась решимости.

Он помнил ее еще ребенком, подростком. Теперь перед ним была девушка - рослая, тонкая, гибкая и сильная. Какие у нее чудесные волосы! Какие прекрасные глаза! А ведь он не видел ее всего год... Перед ним была невеста, о которой он мечтал. Вот она, его судьба. Карагоз смотрела застенчиво, но на щеках ее играла горячая кровь. Она чувствовала его волнение и радовалась ему. Их радость была общей.

И когда Азимхан, поздоровавшись с матерью, повернулся к дочери с обычными словами: «Здорова ли ты, милая?» - и Карагоз коротко ответила ему, они словно обменялись безмолвным признанием. Им не нужно было слов, чтобы понять друг друга. Они говорили сердцами. Сердца их были полны надежды.

Вскоре же после этой встречи начались трудные переговоры.

Родичи Карагоз не противились Азимхану. Они к нему благоволили. А мать, овдовев, спешила опереться на род Усена. Она искала защиты, а нет защиты надежней, чем родство. Азимхан получил тайное согласие. Однако это полдела. На пути жениха и невесты лежал горный хребет с опасным перевалом - Сыбанбай и коныртаусцы. Невеста была чужая. Она была продана вражескому роду.

Сыбанбай пришел в бешенство, узнав о планах старого Усена и его сына. Коныртаусцы взбудоражились от мала до велика, кровно задетые и оскорбленные. Было ясно, что они не уступят невесту без боя.

Кто знает, как бы обернулось дело, скорей всего - худо, если бы не случилась еще одна нечаянная смерть. Внук Сыбанбая, чахлый хромец, оказался не живуч: отдал богу душу. У всех других детей Сыбанбая, сыновей и внуков, были жены или засватанные впрок невесты.

Все же упрямый и строптивый старик сказал, что не откажется от своего сватовства.

- Пусть Карагоз подождет кого-нибудь из моих младших внуков.

Он хотел сохранить красавицу для правнука. И все же теперь спорить с ним стало легче. Неписаный степной закон был на стороне Усена.

Усен возместил Сыбанбаю весь калым, уплаченный за Карагоз, и сосватал ее родному сыну. Через год Азимхан привез ее в свой аул с богатым приданым.

Казалось бы, на том можно было и помириться иргайлинцам с коныртаусцами. И в самом деле, распря как будто бы приутихла. Года два-три жили по- добрососедски, хотя и в это счастливое время обе стороны ревниво следили друг за другом и не забывали старого. В родовой степи старое властно.

Всякий раз, когда разносилась молва, что Усен своей силой добился богатства, Сыбанбай делал так, чтобы укротить его силу, убавить богатство. А Усен был доволен, когда ставил Сыбанбаю подножку. Родовая спесь их ожесточала. Они поочередно брали верх друг над другом и никак не могли сквитаться. Не дано было этим людям и их родам поделить меж собой великую степь, освятить ее миром.

Опять вспыхнула, как моровая язва, пошла гулять по кочевьям барымта.

В злосчастный год аул Усена перекочевал к реке Каинда, в излюбленные родные места, куда шесть лет спустя двигался кош Карагоз. Ночи были неспокойные. В ауле Усена ждали ответного набега и потому оставляли у коновязи под седлом боевых коней, сильных и быстрых жеребцов. Спали чутко. И вот послышался знакомый вопль: «На коней!» Азимхан был первый на ногах и в седле.