Страница - 20

Ночь выдалась тихая, лунная. Карагоз побежала следом за мужем, схватила за повод его рыжего скакуна. Никогда прежде она не была так встревожена, никогда прежде так не боялась.

- Не надо вам самому... - просила она. - Пошлите других... Не надо сегодня, милый...

Он не послушался ее. Ему был неприятен ее страх. Злая воля бурлила в его жилах и звала вперед. Он торопился и сгоряча оттолкнул Карагоз.

Еще трое-четверо поскакали вместе с Азимханом. Они с грохотом пронеслись по каменистым буграм, подобно маленькому обвалу, и исчезли вдали.

Вслед им суматошно гомонил весь аул. Оставшиеся без коней кричали, размахивая руками, и бегали взад- вперед без толку.

А там, куда ускакал Азимхан, ошалело орали табунщики, глядя на то, как барымтачи угоняют их табун. Табунщики гнались за подлыми ворами, но на порядочном отдалении, потому что чужих было многовато. Так, по крайней мере, казалось в ночи.

Азимхан не стал собирать табунщиков и считать, сколько перед ним врагов. Он посылал коня прямо на гулкий топот угоняемого табуна, похожий на грохот горной лавины. Азимхан живо настиг налетчиков. А затем, не оглядываясь, идут ли за ним джигиты, обогнав и своих и чужих, с гиком поскакал в обгон табуна, стараясь завернуть его и остановить.

Горд и горяч был Азимхан. Он не знал боязни и опаски, а потому внушал страх многим. Однако был он не особенно силен и не так уж ловок. Дрался он лихо, яростно, но не имел ни навыка, ни сноровки настоящего барымтача, поскольку был хозяйским сыном. Недоставало ему хладнокровия.

Обыкновенно он увлекал за собой самых робких и ленивых увальней-силачей, а врагов распугивал. На этот раз схватка сложилась скоротечная.

Два крепких парня, понаторевшие на барымте, приметили в лунном свете всадника на рыжем скакуне. Догнать его - не догонишь. Больно резв под ним конь! Но он сам вернулся к ним, заворачивая табун. И они встретили его...

- Вот он... Давай! В тиски его... в тиски...

Азимхан врезался между двумя молодцами, как топор в вязкое дерево. Его словно заклинило. Все трое завертелись на одном месте на визжащих, грызущихся конях. Азимхан первый с ходу огрел дубиной по башке здоровенного детину справа, сидевшего на сивом скакуне. Удар вышел звонкий, короткий, легкий. Ответный свистящий удар пришелся мимо - Азимхан увернулся, припав к гриве своего коня. А вот парень слева, сидевший на желтомастном жеребце, медлительный и вроде бы нескладный, не целясь, с разворота влепил дубиной Азимхану прямо в лоб. Удар глухой, страшный.

Этот удар остановил и всадника, и его рыжего скакуна.

Азимхан не чувствовал, как сполз и соскользнул на землю, подгибая ноги, разбрасывая руки. Конь потянулся к его лицу мордой и отдернул ее, захрипел, приплясывая на тонких ногах.

Подъехал и наклонился из седла над лежащим тот парень, который ударил его, и сказал другому, которого ударил Азимхан:

- Эх, ты... Плоховато он упал с коня. Видел, как он упал? Не дай бог, помрет... Неужто помрет?

- А ты как бьешь... Не знаешь, как ты бьешь? - пробормотал другой.

Азимхан лежал мертвый, не успев вымолвить своей любимой последнее «прости». Дубина расколола ему череп. Когда примчались его люди, он уже не дышал.

Карагоз в ауле, у своей юрты, почувствовала его смерть. Она вскрикнула, ломая руки. Упала на землю, прислушиваясь к ней, глядя в темноту безумными глазами. И услышала издалека, с лугов, оттуда, где вдруг утихли боевые клики, новый, не прежний, загадочный шум. Голоса были тоскливые, со слезой. Это табунщики ехали в аул, протяжно крича:

- Родной мой! Опора моя!

С той ночи и начался шестилетний траур Карагоз.

Иргайлинцы не остались в долгу у обидчиков. В одной схватке они тоже убили человека, тоже молодого, ибо в набеги ходили молодые... Помимо того, коныртаусцам пришлось уплатить выкуп за убийство, равный стоимости ста верблюдов. Выкуп огромный! Вообще нагнали на коныртаусцев страха... Хотели порадовать молодую вдову. Но Карагоз не утешилась.

Ни старый свекор Усен, ни маленький сынок Мукаш не могли ее отвлечь от горя.

На двухлетнего Мукаша сородичи смотрели с надеждой. «Лучше живая мышь, чем мертвый лев», - поговаривали они словами пословицы, а думали о том, как из ребенка вырастет джигит; вспомнит он пролитую отцовскую кровь и воздаст за нее сторицей. Все молили бога за Мукаша, последнего в роду, как будто века и поколения суждено было враждовать иргайлинцам и коныртаусцам...

Семидесятилетний Усен дождался поминок по сыну, тех, которые справляют через сорок дней после смерти, и умер, одряхлевший, исчерпав свою силу, сделав в жизни все, что мог.

Мужское бремя легло на плечи Карагоз. Нелегко женщине распоряжаться большим хозяйством. Непросто молодой вдове управлять родом своего мужа и свекра. Мало ли ходило около нее охотников - и до ее богатства, и до ее красоты! Среди них были настырные, привязчивые. Иные соблазняли ее, иные стращали. Она справилась со всеми. В отличие от своей матери, она не искала защиты и опоры. И табуны и отары ее были в порядке.

Первое время она словно разом постарела. Чувство опустошенности и безнадежности шло за ней, как тень. Она была одна, а тоска ее безысходна. В вечерних сумерках, в пору любовных свиданий, и на рассвете, в пору самого сладкого сна, Карагоз, пряча лицо под траурным платком, заливалась слезами. Она не могла

сдержаться и не хотела сдерживаться. В ауле слышали, как она голосила, слышали ее причитания, певучие, как степной сказ. Она звала мужа и говорила с ним подолгу:

• Сокол мой ясный, крылатый... единственный ты мой... высокий, как тополь у ручья... золотой мой... сильный мой, грозный мой, крепость моя и воля...

И тот, кто слышал ее, запоминал слова и музыку ее плача, как запоминают песню. Горькая была эта песня, горше полыни, но ее передавали из уст в уста. И вскоре по всей Иргайлинской волости знали, как прощается и не может проститься Карагоз с Азимханом, как обжигают ее вздохи, как едки ее слезы и как выцветают от них ее глаза, блекнут щеки.

Со временем о ней, узнице траурного покрывала, стали поговаривать с похвалой, как редко говорят о женщине:

• Вон как оплакивает возлюбленного...

Старики и старухи, которые видели на своем веку всякое, отзывались о ней такими словами, какими говорят не о живых, а о живших и оставшихся в легендах.

• Не было женщины, подобной Карагоз! Траур ее долог, траур ее свят... Дурным он - в тягость, мудрым - пример, богу - в угоду.

Эта слава вернулась к Карагоз, словно эхо в горах, многократно. Эта слава возвысила ее и сковала, как зимняя стужа сковывает бурные воды.

Цвели весны, зелеными морями разливались джайляу. Вдогонку за веснами, за жизнью кочевал аул. Рос и креп Мукаш. А Карагоз оставалась верна себе, своей редкостной славе. Она жила вдовой, как угодно было старикам и богу, и не ласкала никого, кроме сына. Она устояла перед тысячью соблазнов и ни разу не проявила слабости. И длилось это уже шесть лет.

Недаром, когда Карагоз сказала чабану Булату о шайтане и искорках вчерашнего костра, ее слова показались ему набожными.

А между тем она была молода. Она была жива. По- прежнему прекрасны были ее печальные черные глаза, смуглым румянцем горели щеки. Слезы не источили ее красоты. Тело ее, белое-белое, лишь слегка распол­невшее, было юно. Оно дышало здоровьем, быстрой и нежной силой. В нем билась горячая кровь, неравнодушная и неутихомиренная.

Карагоз была женщиной, была матерью. Она любила и была любимой. Она изведала счастье, которое суждено не каждой смертной. И вдруг оказалась словно в темнице, за чугунной дверью. О, если бы знали люди, которые распевали ее плачи, какую муку несла в себе Карагоз!

Если эта мука угодна богу, поистине она адова. Тщетно Карагоз, задув лампу и ложась на одинокую постель, читала молитвы. Тщетно она молила у бога благодатного сна. Сон и покой были у других, слабых, грешных, у тех, кого не хвалили благолепные старики. Ее уделом был темный ночной бред, бред страсти. Огненные змеи ползли по ее жилам; они выползали на ее грудь и целовали ее в шею, оплетали и изламывали все ее тело сладостной и гнетущей судорогой. И не было от этих змей спасенья. От темна до света Карагоз не могла вырваться, отдышаться, прийти в себя. В мучительной истоме, ослепшая и оглохшая, она зажигала лампу, звала старую доверенную служанку, обнажалась перед ней и велела себя бить, срывать с груди ползучий змееподобный огонь. Служанка пугалась того, что на ней нет лица и тоже молилась в страхе. Карагоз извивалась перед ней, словно в припадке. А служанка не смела и подумать, что это молодость рвется из траурных пут, что это жизнь ищет воли.

Была пора - изменился характер Карагоз. Она казалась больной - настолько становилась неровна с людьми. Стоило дунуть на нее, и она вспыхивала, как порох, негодовала, сердилась и гневалась из-за пустяка, была нетерпима, высмеивала и обижала людей без

жалости. А иной раз замыкалась в себе, уползала, как мышь в нору, и уныло молчала неделями, не поднимала на людей глаз, как девочка, и сама вызывала к себе жалость. Тогда даже обиженные ею думали про нее, что она не щадит себя, а осмеянные дивились, как она к себе строга. В другое время она поражала людей своей неженской волей, хозяйской сметкой, властностью, обжигавшей, как камча.

Нынешней весной, на седьмом году вдовства, Карагоз опять стало невмоготу.

Дни стояли теплые, празднично-светлые, радост­ные, ночи студеные, но ясные, звездные, манящие. Горы, луга, воды помолодели. Все сияло, все шумело. Конский топот, блеяние овец на просторах джайляу - желанная музыка. Люди были хмельны от счастья жить на подоблачных высотах, под орлиными небесами. У каждого и у каждой на душе что-то свое, тайное, заветное, - может, надежда, может, мечта. Чабан Булат, привыкший не спать по ночам, сторожа овец, и тот не постеснялся, закричал при всем народе, что хмель у него по жилам так и ходит, так и прошибает...

Карагоз отвернулась, услышав это. Но от одного безобидного словца «милая», от хрипловатого застуженного голоса чабана огненные змеи поползли по телу. Карагоз погнала вперед свою тройку и гнала ее до самого берега Каинды.

Здесь она сошла с повозки, оставив в ней спящего Мукаша. Медленно пошла вдоль берега, заросшего молодым белоствольным березняком и непролазной черемухой. Звонко и нежно журчала вода. Утренняя прохлада овевала лицо и шею Карагоз, а грудь горела. Ноги были слабы, колени дрожали. Хотелось лечь, прижаться к земле, обнять стволы берез, напоми­нающие своей шелковистой корой живое тело.

На знакомой полянке она увидела распряженный старомодный тарантас с задранными в небо оглоблями. Ни людей, ни коней поблизости не приметила. «Будут

соседи», - подумала она безразлично. Здесь, у Каинды, Карагоз впервые узнала о гибели Азимхана. Но и об этом она думала вяло. Ей было душно, точно в знойный полдень. Сердце билось тяжело и гулко.

Из ближней рощицы, пышной и тенистой, донесся заливистый юный смех. Это смеется девушка... Затем послышался веселый зовущий возглас. Это парень... Карагоз слышала их словно в дремоте. Хотела пойти прочь, а пошла в рощу, на голоса.

На опушке она остановилась. Свистнул соловей, прочищая горло. Еще свистнул и затрещал, защелкал хлестко, подобно маленькому кнуту. Сколько раз слышала Карагоз соловья на этом урочище! И про­ходила мимо. Теперь она стояла, подняв воспаленное лицо, прищурив глаза, и слушала, упиваясь. Соловей высвистывал песенку, прежде не слышанную, Карагоз ее понимала.

Он пел песню того утеса, который возвышался серой громадой над рощей. Утес одинок, он ранен в самое сердце, он тоскует. Он послал соловья спеть Карагоз. Пусть она знает, что наболело на каменном сердце. Она безутешна седьмой год, а он седьмой век. Они сверстники по чувству, по боли.

Потом соловей спел ответную песню Карагоз. Теперь она послала его ответить утесу. Соловей пел, как она красива, как жгуче черны ее глаза и нет ничего ярче ее глаз, ведь ее имя означает - Черноокая... Соловей пел, как в ее душе безлюдно, пустынно, ни капельки влаги, ни зеленой былинки.

Карагоз слушала певца и мысленно спрашивала его в сладостном онемении: к чему ты клонишь? Куда ты ведешь?

Незаметно она прошла в глубь рощи и вздрогнула, увидев за густой листвой широкую спину парня и плечи девушки, стиснутые его рукой. Парень в белой сорочке и черном жилете, у него кудрявые волосы, и они взлохмачены, конечно, ее рукой. Девушка тоже

нарядно и опрятно одета. Они сидят, обнявшись на зеленом берегу и шлепают по воде босыми пятками. Каинда отвечает им тихим плеском. Они не видят Карагоз, играют и смеются, поминутно валя друг друга на траву. Задумчивости ни следа.

Это жених и невеста из аула Исмагула, дальнего родственника Карагоз. Она их знает. Парень хорош собой, к тому же грамотный, ученый. Все лето на джайляу он будет со своей нареченной, и родители не стеснят их свободы.

Раз они жених и невеста, они вольны решить, по душе ли они друг другу. Но видно, что им хорошо вместе, они не расстанутся.

Карагоз неотрывно смотрела на них сквозь листву хотя следовало бы бежать без оглядки. Голова ее шла кругом. Листва вихрилась перед глазами. С небывалой силой вздулись в ее жилах огненные змеи и незримо выползали ей на грудь, обвивая шею, руки, ноги, тело. Еще минута, и они повалили бы ее на землю, изламывая в мучительной неодолимой судороге. Последним усилием Карагоз поборола себя и пошла назад, стараясь не зашуметь. Лицо ее горело от стыда и от страха перед самой собой.

С радостным гамом подкатил к Каинде кош Карагоз, гоня перед собой табуны и отары.

Сняли с возов, разобрали и поставили юрты. Как обычно в таких случаях, суетились и хлопотали до позднего вечера. Угомонились, когда взошла луна. Разошлись усталые. Всех сморил сон. Бессонный овечий страж Булат и тот, наверно, улегся под кустом, неподалеку от стада, укрылся дерюжкой и задремал чутко, как пес.

Карагоз не спала. Она лежала, оплетенная огнен­ными змеями. И виделось ей всеобщее людское веселье сегодня днем, на пути к Каинде. Теперь ей казалось, что все мужчины, все молодухи, пошучивая

друг с другом, смеялись над ней, над ней одной, потому что она среди них белая ворона.

Впервые за шесть лет привиделся Карагоз во тьме юрты юноша, статный, со взлохмаченными волосами, в белой рубахе и черном жилете. Он прошел прямо сквозь стены юрты и обвил ее прохладными ладонями, приник к ее шее, смеясь и шепча ей на ухо. Она хотела обнять его, он исчез, но она слышала его шепот - он звал ее. Карагоз крикнула:

- О аллах, я не могу больше! О боже, зачем я тебе такая?

Вскочила и бросилась вон из юрты, сама не зная куда. Аул, словно выбеленный и посеребренный луной, был тих и нем. Меж юртами ни души. Блестела трава под босыми ногами Карагоз, блестела тонкая рубашка под черной струей распущенных волос. Карагоз не ощущала ночной прохлады. Она была в огне. Подойдя к реке, она вошла в прозрачную воду по колено и легла спиной на отлогий берег. Тело ее обнажилось. Оно было слепяще белым. И по нему ползли огненные змеи.

Хрипловатый застуженный голос окликнул ее словно с вершины утеса:

- Карагоз милая... Никак, ты? Что это с тобой?

Она не понимала, кто и о чем с ней говорит. Она услышала мужской голос и тотчас протянула к нему руки, не поднимаясь с земли. И когда прохрустели по траве тяжелые мужские шаги и человек подошел и наклонился над ней, она с силой потянула его к себе; обняв всем телом, стала целовать.

Померкло лунное небо, погас блеск воды и травы, растаяли туманные блики далеких горных белков. Зато огненные змеи радостно плясали в жилах Карагоз. В помрачении страсти она видела только посереб­ренную щеку Булата и его сияющие белизной волчьи зубы.

1925

БАРЫМТА

Тихая лунная ночь. С безоблачного светлого неба мигают тысячи далеких огней. Созвездия видны четко. Приметливый глаз тотчас угадывает - наступил август. Самая пора теперь перекочевывать с далеких пастбищ поближе к осенним становищам.

В урочище Кенозек еще два дня назад разбили юрты пять аулов. К концу перекочевки их скопится тут до двадцати. Очень уж хороши джайляу на Кенозеке. Долина просторна, до глубокой осени зеленеет сочными травами. Извилистая речка всегда полна свежей воды. А дышится здесь как! Воздух чистый, прохладный. Даже в самый знойный день веет горный ветерок, прилетает сюда с высоких ледников. Не вянет трава на холмах Кенозека. Так и кажется: навсегда останутся они свежими, юными.

Тиха и недвижна лунная ночь. Сказочен Кенозек, одетый легким, прозрачным туманом. У речки будто застыли хороводы белых гусей - это байские юрты. Они выступили из темноты, повстречавшись с лунным лучом. А неказистые юрты бедняков прячутся, печально латают рваный войлок черным лоскутом ночи. Погас огонь в очагах. Закрыты тундуки. Утихли в загонах овцы. Спят труженики, и мерная перекличка сторожей баюкает Кенозек, зовет отдохнуть, забыться. Даже туман так плавно колышится над долиной, будто задумал прилечь здесь уснуть.

Всех умиротворила ночь! Неспокойны лишь байс­кие юрты. Здесь и обычно жизнь затихает позднее, а сегодня красноватые отсветы без конца дрожат над открытыми тундуками, - никак не погаснут в белых юртах очаги. У коновязи ждут хозяев оседланные кони. Есть даже призовые скакуны. Их сразу узнаешь - поджарые, с подвязанными хвостами.

Со всех табунов отобрали баи аргамаков и привезли к своим юртам. С полудня кони под седлом. Еще и

сейчас горячатся. Чуть шум какой - беспокоятся, ржут, сторожко водят ушами, бьют копытами оземь.

Что же встревожило белые юрты в эту тихую ночь? Почему во всех аулах у коновязей наготове оседланные скакуны? Барымта! Боятся барымты.

Каждый год встречаются близ Кенозека казахи из Терсаккана и Караганды, и каждый год возобновляется старая вражда. И в той и в другой волости живут многолюдные, богатые скотом, воинственные роды. Исстари междоусобица разделяет их. А главари - те еще стараются, раздувают вражду. Все лето следят аулы за кочевьем противника, досаждают друг другу при удобном случае. А уж если сойдутся дороги, без барымты не обходится - охотники разбойничать всегда наготове. А потом начинаются тяжбы о вдовах - к кому из родственников мужа должны они перейти, о куне - выкупе за убийство. И так из года в год.

Что прошлым летом тут было! Дошло чуть ли не до настоящей войны. О примирении не могло быть и речи. Главари родов порядком потратились на адвокатов. Засыпали жалобами самого губернатора. Только не принесло все это успеха ни той, ни другой стороне. Не пожелал губернатор вмешиваться в их споры.

И теперь они разрешали давние споры сами. Накопившаяся ненависть искала выхода. С начала нынешнего лета оба рода готовились к решающей схватке. До времени настороженно наблюдали друг за другом, ограничивались небольшими стычками. А как началось осеннее кочевье, уже не покидали седел. Каждый день приносил вести о новом налете. Барымта становилась все злей. Только и разговору стало: «Лучших коней увели». - «Весь табун угнали!» - «Барымта, барымта!» - «Что-то еще будет? - гадали старики. - Не миновать большой беды».

В эту тихую ночь Кенозек стал центром борьбы двух родов. И все оттого, что прикочевал сюда на днях со своим аулом Досбол - самый злой враг карагандинцев.

Нет богаче аула на Терсаккане, чем аул Досбола. И никто там не смеет противиться повелениям этого бая. Споры, тяжбы, барымта - все идет из его рук.

Недавно - с полмесяца назад - решил он проучить врага: пошел барымтой на главный аул Айдара. Большой табун угнал. Тридцать коней потерял Айдар. На прош­лой неделе приезжали сюда посланцы потерпевшего, да Досбол и слушать их не стал. Ни с чем уехали. С той поры тревожен Кенозек. Знают люди: не простит обиды Айдар. Остерегаются терсакканцы мести. Больше других настороже аул Досбола.

Богат Досбол. Много у него преданных, послушных слуг. Жмут они на бедняков - кедеев, крепко держат в руках. И так повелось: стоит лишь кликнуть Досболу - молодые сыновья кедеев кидаются по коням и жизни не щадят, защищая добро бая. Славные бойцы у Досбола!

Весь век провел главарь Терсаккана в разбое и схватках. Научился побеждать, оставаясь целым, невредимым. Хитер седогривый волк. Не было случая, чтобы настиг его враг врасплох. Вот и сейчас: и своих и соседей заставил сесть в седла. Днем и ночью рыщут по степи его люди, в руках у каждого соил - длинный шест с петлей. Вынюхивают след врага. И беда карагандинцу, если в одиночку отважится пуститься в такое время в степь. Наткнется на летучий отряд - не миновать петли соила, сдернут беднягу с коня, еле жив уносит ноги домой.

Но и осторожен Досбол. Свои богатые табуны отдал под надежную охрану. Ни с чем возвращаются к Айдару налетчики. Десятью-двенадцатью всадниками тут не обойдешься. Случается, и товарища оставят в руках табунщиков.

Наготове войско Досбола. И не только соилы в руках у джигитов, есть у них и шокпары - дубины с железными шипами. А кое-кому сунул тайком старый волк и винтовку.

Досбол надеется на отвагу своих бойцов. Но среди отважных самый отважный Калбагай, на него особая надежда. Калбагай не юнец. Тридцать годков стукнуло, отрастил уже черную бородку. Могуч - что грудь, что плечи! А взгляд - как у ястреба в степи. Нет равных ему ни в отваге, ни в выдержке, ни в умении сражаться. Недаром зовут его карагандинцы - «дьявол»!

А уж как хозяину предан! Никакая сила не заставит бросить байские табуны. Иной раз буран такой поднимется - ушей своего коня не видать, - все равно Калбагай при табуне. Из тех он, о ком в народе говорят: «Лед подстелет, снегом укроется». Вынослив батыр. Не баловало его детство. В бедняцкой семье рос. Единственный теперь сын у старухи-матери. Да почти и не видит она его. Глаз не смыкает сын кедея - бережет байские табуны. Не разживутся при нем ни волк, ни вор, ни барымтач.

Нет на Терсаккане равных ему и в уменье обходиться с конем. Это искусство, видать, в крови у Калбагая. Посмотришь, как несется по степи на могучем светлогривом жеребце за строптивыми неуками, - богатырь, орел! Кони будто чувствуют это, - дрожа, останавливаются. Любой, самый свирепый четырех­леток, не пробовавший еще узды, со ржанием валится на землю, захлестнутый петлей или схваченный за уши стальными пальцами. Мастер Калбагай и объезжать коней. Как ни старается своенравный дикарь жеребец, какие головоломные прыжки ни выдумывает - только сам себя измучит. Храпит, весь в мыле, глаза кровью налиты, а седок словно прирос к его спине. Смиряется дикарь, отдает себя твердой руке. Вот каков Калбагай, бедняцкий сын!

Нынешней ночью табуны Досбола стережет этот самый батыр Калбагай. Днем один из разведчиков заметил в степи большой вражеский отряд. Всадники держали путь к Кенозеку. Прискакал разведчик, да уже завечерело. Не с руки рыскать в темноте за врагом по

степи. И решил Досбол: «Обороняться будем в самом ауле».

Нападения ждали к рассвету. Табуны согнали поближе к аулам и собрались у очагов: подкреплялись мясом, беседовали.

Аксакалы предсказывали: «Большая схватка будет. Айдар сильно рассердился, пощады не даст». Чувствовал это и сам Досбол. Понимал и Калбагай. Дошло до них: задумал Айдар во что бы то ни стало одержать верх. Набрал в отряд самых отчаянных воров. Говорят, даже «беглецов» призвал - двух братьев-конокрадов: Конакая и Жоламана. От них давно нет житья аулам. Сам пристав гоняется за братьями. Сколько раз посылали целые отряды, чтобы захватить грабителей и передать властям. Да хитры матерые волки. Отсидятся где-нибудь в горах или в камышовых дебрях у глухого степного озера - и снова за разбой. С каждым разом только больше свирепели. Аулы стонут от их разбойничьих налетов. Ходит молва: не расстаются братья с оружием никогда. Так и спят, держа наготове шокпар, кинжал и винтовку. Этих-то «беглецов» и натравил разозленный Айдар на Досбола. В награду за верную службу обещал укрывать от властей. Вот с какими хищниками должен встретиться сегодняшней ночью Калбагай!

Мужчины сидят в юрте Досбола, насыщаются мясом, вспоминают подвиги Калбагая, хвалят его силу и храбрость. И о братьях-беглецах толкуют. Особенно о Конакае: «Свиреп!..»

Вдруг с дальнего конца аула послышались тревож­ные крики. Все выскочили наружу.

- На коней! - донесся боевой клич.

И не стало ночной тишины: слышны глухие удары, частый топот вспугнутых табунов, стоны раненых. Джигиты у юрты Досбола, наталкиваясь один на другого, хватают свои соилы, громко перекликаясь, вскакивают на коней. Кони возбуждены, почуяли

сражение, кружатся на месте под седоками. Над суматошным шумом взлетают тоскливо-молитвенные возгласы аксакалов: «О аллах, спаси их! О аллах, огради их от несчастья». Резкие голоса обрывают стариков: «Хватит завывать! Джигиты, знайте свое дело!» Позади, прячась друг за друга, толпятся девушки и дети. Они дрожат, им страшно: ведь братья и отцы сейчас улетят сражаться.

Вот бойцы уже в седлах, кони с места берут в карьер. И исчезли в темноте, увел их Досбол. Только воинственные крики еще доносятся издали.

Остались перед юртой Досбола испуганные женщины да дети. Среди них и Умсын - мать Калбагая. Шепчут ее бескровные губы: «О господь, о святые! Не дайте погибнуть моему единственному! Защити сироту, о боже!» Только и есть опора у старой женщины - Калбагай. Вдвоем живут, не завел сын семьи. Калыма не может выплатить - бедняк! Так и умрет, наверно, мать, не понянчит внуков.

Что же там творится в ночной степи? Тревожно в опустевшем ауле, томятся старики и женщины, слушают. По шуму боя стараются разгадать: кто берет верх?

Вот издалека донеслось приглушенное: «На коней!» Это спешат на помощь Досболу терсакканцы из соседних аулов. Их много - восемьсот всадников. Гудит долина Кенозека: стучат копыта лошадей, трещат соилы, кричат люди. Женщинам не сидится, бегают из аула в аул: может, есть новости. Дряхлые аксакалы цыкают на них: «Перестаньте болтать! Тише!» - и напряженно слушают гудящую степь. Слабеют звуки. Дальше уходит бой. Стреляют! Кто? Смолкли выстрелы, и затихло кругом. Погоня унеслась на юг в безлюдную полупустыню.

В тот день с вечера Калбагай был особенно настороже. Знал, что сегодня ожидается барымта. Без конца будоражил табунщиков, не давал задремать,

смешил рассказами, гонял осматривать табуны. И сам без устали крутился вокруг. Жеребцы то и дело норовили увести свои косяки подальше в степь. Калбагай согнал их в один общий табун. Время от времени он выезжал в степь на разведку, осматривал опасные места - ложбины, склоны и холмы. Сняв с головы шапку, замирал вместе с конем, сливаясь с ночной темнотой. Пока все было тихо.

В одну из таких вылазок Калбагай, обогнув табун, хотел было повернуть коня - и замер... На вершине высокого холма показались всадники. Освещенные луной, они были отчетливо видны. Их становилось все больше и больше. Миг - и всадники, стуча соилами, черной тучей хлынули вниз. Было их не меньше сорока. А при табуне не наберешь и пятнадцати человек. Бешеным наметом, с гиканьем и воплями летели барымтачи. Испуганные лошади шарахнулись в сторону и понеслись назад к аулам. Вслед за ними - и несколько табунщиков. Лицом к врагу повернулись всего лишь двенадцать человек, впереди - Калбагай. Они отважно двинулись на айдаровцев, оглашая степь криками: «На коней! На коней!» Этот клич тревоги и поднял на ноги весь Кенозек.

Черная туча надвигалась, заходила стороной - враг задумал зажать в кольцо горстку смельчаков. В лунном свете белели высоко поднятые соилы. Еще мгновение - и всадники сшиблись. Затрещали ломающиеся соилы, озлобясь, заржали кони, взвивались на дыбы, грызли друг друга. Бойцы, возбуждая себя, выкрикивали имена предков. Бухали кованые шокпары.

Враги разделились. С кучкой табунщиков вполне может справиться и половина отряда. Другая половина погнала табуны в степь. Попробовал Калбагай помешать, да не вышло. Расчет у врага на этот раз был точным. Вот уже последний табун скрывается за холмом. Больше налетчикам здесь делать нечего. Добыча у них в руках.

Калбагая не испугала первая неудача. Не хочет отдать коней. Мчится со своими людьми за барым- тачами. Вытянулись они в длинную редкую цепь, настигают врага. Айдаровцы спешат поскорее угнать добычу, пока не подоспела подмога. Мешают им отчаянные табунщики Калбагая, навязывают стычки. То тут, то там сшибаются кони, дерутся бойцы. Но вот отделились от отряда айдаровцев два приметных всадника. Оба могучие, на рослых конях. Под одним - серый в яблоках. Второй словно слился с огромным жеребцом. На лбу у коня звездочка, хвост волнами льется до самой земли. Табунщики сразу признали во всадниках Конакая и Жоламана. Братья близко под­пускают преследователей, яростно, с отрывистыми злобными криками бросаются на них. Сыплются удары соилов. Вот уже трое товарищей Калбагая лежат на земле. А братья догоняют своих и снова отстают, чтобы принять на себя новый удар.

Мчат налетчики, мчит погоня. Бьются на скаку. Вот Калбагай с друзьями нагнал хвостовой табун. Сотня лошадей в этом табуне. Айдаровцы погоняют, что есть силы колотят отставших коней соилами и плетьми.

Калбагай и не думает уступить победы. Он и его люди уже успели приноровиться - отбиваются ловчей, смелее наскакивают на врага, уверенней стали действовать. Калбагай что-то задумал. Вот он врезается в самую гущу врагов. Удар - и налетчик с разбитой головой припадает к гриве своего коня. Еще удар - и еще одним врагом меньше. Калбагай обернулся к друзьям: «За мной, вместе держись, разобьем табун!» Ожег своего жеребца плетью и, ловко отбивая удары, молнией пронесся к передним рядам. За ним дружно, как один человек, - его отряд. Разбили табун на две части. Испуганные кони шарахнулись в стороны, часть повернула в аул. Калбагай не дает врагу опомниться, снова и снова врезается в табун. Теперь айдаровцы гонят перед собой лишь тридцать коней. Еще натиск -

и коней остается всего пятнадцать. Налетчики и не помышляют собирать распуганных, не до того, сохранить бы хоть остаток добычи. Всадники взяли коней в плотное кольцо.

Со стороны аулов близится шум погони. Слышнее и слышнее воинственный клич, отчетливее топот коней, - идет, торопится помощь к Калбагаю. Нельзя терять айдаровцам времени, ожечь бы им сейчас покрепче скакунов да подальше в степь, но разозлил их Калбагай. Хоть напоследок показать силу, пусть узнает, с кем имеет дело. Оставили пятерых охранять маленький табун, большая же часть всадников повернула навстречу табунщикам.

Врагов теперь меньше тридцати - Калбагай сбросил с коней пять человек да двоих свалили его молодцы. Но и у них серьезные потери. Шестерых бойцов не достает, сбили их, отступая, Конакай и Жоламан. Калбагай не страшится: он слышит - помощь близка. Криками собирает вокруг себя боевых друзей, подбадривает. И вот снова все врезаются в середину вражеского отряда.

Это был настоящий бой. Налетев на табунщиков, Жоламан выхватил из-под чапана револьвер. Два раза выстрелил вверх, закричал: «Поворачивай обратно! Живей! Убью!» Но джигиты Калбагая уже сцепились с врагом. Снова столбы пыли поднялись к звездному небу, и потемнела светлая ночь. Снова треск соилов, стук шокпаров и стоны раненых нарушили мирный сон степи. Люди набрасывались друг на друга с остер­венением собак, грызущихся из-за кости. Все быстрее мелькали в воздухе дубинки, обрушивались удары на головы, падали всадники. И чем дальше шел бой, тем более ожесточались люди, беспощаднее разили друг друга. Из общей свалки выскочили шесть коней без всадников и умчались в степь...