Страница - 27

Хасен снова сел за бумаги. Однако не успел он пробежать одну или две, как к нему подошел Семенов, секретарь партячейки. Хасен терпеть не мог его указаний и потому сделал вид, что очень занят.

- Товарищ Жарасбаев да и вся наша ячейка находят, что работа по коренизации идет у нас слабыми темпами, - заговорил Семенов, присаживаясь у стола. - Как идут дела? Что предпринимаете?

- Я только об этом и думаю, - тяжело вздохнул Хасен. - Постановление крайкома вполне ясное, а у нас в аппарате процент коренизации не доведен и до десяти. Такое ощущение, товарищ Семенов, что мы с вами даром хлеб едим, - продолжал Хасен. Казалось, он сильно угнетен создавшимся положением. - К вопросу коренизации я никак не могу относиться равнодушно. Мы, казахские работники, не из-за хлеба работаем. Не так ли?

- Да, конечно, вы правы, - согласился Семенов. - Расскажите, пожалуйста, подробнее о подборе кадров.

Хасен прокашлялся, невольно взглянул в окно на холодно насупившийся пик. Поспешно отвел глаза. Пик словно стоял у него над душой...

- Ты же знаешь, товарищ Семенов... Партии и правительству известно, как трудно сейчас найти квалифицированных казахских работников, особенно специалистов...

- Выдвигайте снизу, учите. За короткое время можно подготовить неплохих ребят. Надо посылать молодежь на учебу, хотя бы вот на бухгалтерские курсы. А русским товарищам предложить изучать казахский язык. Правда, это их прямая обязанность, но вам следует контролировать.

Хасен, растерявшийся было в начале беседы, уже овладел собой. Действительно, он раньше и знать ничего не хотел о выдвижении работников из молодежи, о всяких там курсах. А сегодня, словно сговорившись, все только об этом и твердят.

- Все это как раз нами и намечается, - подхватил он слова Семенова и улыбнулся. - Хорошо, что и парт­ячейка беспокоится. Сами знаете, до сегодняшнего дня никто мне не помогал. Я был один. Теперь с помощью партячейки дело пойдет.

- Вы, должно быть, уже давно начали эту работу?

- Я как раз хотел довести до вашего сведения, в каком состоянии наши планы. Отныне будем все согласовывать...

- Что предпринято практически?

- Пока мы намерены планомерно готовить казахских специалистов. - Хасен прокашлялся снова. - Давали стипендии десяти студентам. Теперь дадим еще четверым...

- Это известно, - перебил его Семенов. - Сделано по инициативе товарища Жарасбаева.

- Верно, верно, - закивал головой Хасен, - товарищ Жарасбаев в курсе всех дел. Ну, предложили казахских работников в аппараты областных организаций. Приняли кое-кого в управление треста. Правда, число их незначительно, но все же... В общем, политика партии ясна. Мы, товарищ Семенов, должны теперь действовать сообща и не жалеть сил для выполнения указаний партии.

- До сих пор были одни слова, - заключил Семенов, похлопывая ладонью по столу. - Составьте подробный исчерпывающий план мероприятий и точно выпол­няйте его. Второе: через каждые десять дней ставьте нас в известность о проделанной работе. Вот так.

Хасен встал вслед за Семеновым.

- Все понятно, товарищ секретарь. Хорошо, что вы зашли. Побеседовали наконец по душам, - благодарил он, провожая Семенова до дверей.

* * *

После ссоры с Жамилей Салим пошел на занятия. Он торопился, сегодня у него было много дел. Впрочем, все дни его были заполнены лекциями, комсомольской и профсоюзной работой. Он ловил нужных людей в коридорах между лекциями, в сто­ловой, в общежитии. Сейчас в институте предстояла политическая дискуссия, или, как называли ее сами студенты, политбой. Вспомнив об этом, Салим прибавил шагу.

Он был энергичным и отзывчивым парнем, и товарищи любили его. Здоровье у него было крепкое, и достаточно было ему соснуть часок-другой ночью, чтобы утром, небрежно откинув назад густые волосы, в пиджаке нараспашку снова ринуться в гущу дел. Приход его в институт был похож на вторжение войска: одним он с ходу давал поручения, с другими советовался, с третьими яростно спорил. Общест­венная жизнь до сих пор была для Салима самым главным, и он отдавался ей безраздельно. Но сегодня, после ссоры с невесткой, он с огорчением понял, что жизни дома, положению старшего брата и его жены он не уделял должного внимания. Домой он приходил поздно. Потом в передней при свете лампы, поставленной на табурет около кровати, читал. Иной же раз и вовсе оставался ночевать с ребятами в общежитии. Утренняя ссора заставила его при­задуматься...

Прошло пятнадцать дней, как старший брат с женой переехали в город. Хасену не очень-то этого хотелось, но Салим, зная, что родичи часто болеют, вызвал их письмом.

Юноша помнил, что старший брат и невестка и раньше всегда смущались в присутствии Хасена, хотя каждый раз с нетерпением ждали его приезда. Стоило им прослышать, что едет Хасен, как они с радостью

разносили эту весть по ближайшим аулам, рассказывая о необычайном уме и образованности брата. Не без их участия превозносили в аулах и жену Хасена Жамилю. И платья-то у ней особого городского покроя и из самой дорогой материи, и сама-то она благо­воспитанная, обходительная, почитает старших... Старший брат и его жена, ничем не отличавшиеся от простых степняков, своих соседей, в дни приезда знатной родни неожиданно становились заметными, всеми уважаемыми людьми.

Росший на руках старшего брата, Салим, конечно, тоже восхищался Хасеном. Ни у кого из его сверстников не было такого знаменитого брата, которого бы так почитали даже аульные богачи и аткаминеры. Все только и говорили о том, что всесильный Хасен будет учить Салима, выведет его в люди, сделает ради него то, что другим и во сне не приснится. Салим ни на шаг не отходил от брата, ездил вместе с ним в гости, ласкаясь, забирался на колени Жамиле. Детское преклонение перед братом осталось у Салима на долгие годы; он свято верил ему, беспрекословно повиновался и был убежден, что так и должно быть всегда. Последние два года, учась в институте, Салим в основном жил в общежитии. Зимой был занят лекциями, экзаменами, летом - практикой в колхозах и совхозах. Приходил в дом брата по праздникам, на день, на два. Только в конце этой зимы, когда в общежитии кончились дрова и стало невозможно заниматься, он временно переселился к брату. Да и воспоминания далекого детства потянули его к Хасену и Жамиле. Он тосковал по степи, по своему аулу и не мог совладать с собой. С тех пор прошло два месяца...

Уже раза два он был свидетелем таких нелепых ссор. Салим недоумевал - в чем дело? Что происходит в доме? Откуда эти раздоры? Но его переживания не трогали ни Хасена ни Жамилю. Это было для него

неожиданностью. Жамиля, та просто поняла его попытки уладить отношения между родными как желание завести домашние дрязги, а Хасен старательно не замечал его. И мучительные раздумья не оставляли Салима. С каждым днем они отягощались новыми догадками и открытиями, и он постепенно приходил к выводу, что это не просто семейные недоразумения, а столкновение людей разных убеждений и взглядов. Вернее, столкновение двух миров - нового и старого. Старый мир, за который держались Хасен и Жамиля, рушился, подобно блюду, разлетевшемуся сегодня утром на куски, и было обидно, что брат не видит этого. А может быть, он не в силах понять новую жизнь?.. Раньше Салим считал его образованным, а ведь оказалось, что брат не имеет сколько-нибудь серьезных знаний ни в одной отрасли науки!.. Никогда не увидишь его с книгой. Что он знает, например, об учении Маркса и Ленина, о диалектическом материализме? Раньше, когда Хасен учился, все это было запрещено. Выходит, о теории марксизма-ленинизма он и понятия не имеет... Как же так?

- Знаменитость, - бормотал Салим, вспоминая, как аульные богачи с пеной у рта расхваливали Хасена. - По тем, кто тебя любил, понятно, для кого ты старался. Но все же ты раньше стремился к чему-то. А теперь? Забился, словно сурок в свою нору, заботишься только о себе. На все смотришь с точки зрения своего брюха: вовремя ли подан завтрак, сытен ли обед, удалось ли достать всякие там блюда да чулки... А если что-нибудь не выходит, во всем у тебя советская власть виновата, социализм... Э-эх...

Салим интуитивно чувствовал свою правоту. Его удручало поведение Хасена. Но разве он исключение? Таких еще много. И он сам, Салим... В нем самом еще есть пережитки старого, черты, сложившиеся под влиянием Хасена и ему подобных. Почему же он не додумался до этого раньше? Не мог? Или не хотел?

Может быть, он не смел, мешала вера в непогрешимость когда-то знаменитого брата?.. Салим с досады сжимал кулаки, шагал быстрее. Брови хмуро сходились у переносья. «А может, все это еще пригодится? - подумал он вдруг и сразу же почувствовал облегчение. - Ведь всегда найдутся люди, которые будут хвалить «доброе старое время». Тогда можно бы и указать им на это самое «добро», на живых представителей той жизни - хасенов... А впрочем, - махнул он рукой, - что за чепуха!.. Что за мысли какие-то несуразные...»

Салим подходил к институту. Он снова вспомнил о предстоящей дискуссии со студентами физмата.

В третьей аудитории обе группы были в полном сборе. Тема дискуссии - «Новое в организационных принципах нашей партии» - была объявлена крупными буквами, тщательно выведенными черной краской на листе бумаги. Здесь же перечислялись вопросы: о путях повышения сознательности людей, об обновлении общества, борьбе с пережитками прошлого.

Первой должна была ответить на эти вопросы группа физматовцев. Выступил худощавый бледно­лицый парень с длинными черными волосами, разделенными на прямой пробор. Комсомолец, одних лет с Салимом, он говорил уверенно, взяв в основу своего выступления организацию политотделов в республике. Его слушали внимательно, делали помет­ки в блокнотах. Тут и в помине не было соперничества ораторов или вражды между отдельными группами, чувствовалось, что комсомольцы собрались, чтобы всем вместе обдумать и глубже понять политику партии. Выступил второй физматовец, за ним третий, и все они так или иначе дополняли друг друга.

Все говорили, в общем, правильно, хотя и несколько поверхностно. В иных выступлениях не было ясности, другим не хватало логики, конкрет­ности. Салим не задавал вопросов, но видя, что один из ребят его факультета начал подтрунивать над

физматовцами и повел себя вызывающе, сделал ему замечание:

- Ты, кажется, забыл, что не на кулачки биться пришел?

Но кто-то из его группы уже задал вопрос:

- Кто сильнее, по-вашему: политотдел или райком?

Все рассмеялись, выступавший первым снова взял слово для ответа, но сбился, и все у него неожиданно свелось к противопоставлению деятельности политотдела и райкома. Говорил он теперь уже не так уверенно и увлеченно, как в первый раз, а смеясь и отвлекаясь на реплики. Посыпались вопросы, все заговорили разом, перебивая друг друга, в разных местах аудитории заспорили. Кто-то попытался поправить выступавшего и окончательно запутал вопрос. Поднялся шум. Аудитория разделилась на два лагеря.

И тогда попросил слова Салим. Ему очень хотелось рассказать товарищам, о чем он думал дорогой, но само собой получилось так, что он заговорил о другом.

- Товарищи, вопрос поставлен неверно! - сказал он. Шум в зале утих. - Нельзя противопоставлять райком партии политотделам. Ошибаются и те товарищи, которые ищут - кто из них сильнее и кто слабее. Надо исходить из их единства...

Салим дал оценку выступлениям товарищей, объяснил причину создания партией полиотделов, их жизненную необходимость. Доводы Салима были убедительны, и очень скоро он полностью овладел вниманием слушателей. Он говорил о задаче ликвидации различий между городом и деревней, о том, что если пережитки прошлого все еще проявляются в городе, то в аулах, надо полагать, и подавно. Один из самых трудных участков работы партии - это повышение сознательности и культуры в ауле. И тут в необходимости политотделов не может быть и тени сомнения, но при этом нельзя забывать о

живом единстве деятельности райкомов партии и политотделов. Все в выступлении Салима было правильно и ясно. Ему даже одобрительно похлопали, но никто после него не просил слова. Комсомольцы, оживленно переговариваясь, потянулись к выходу. А Салим вдруг вспомнил свои переживания и сомнения, все то, что собирался сказать в своем выступлении. «Как-нибудь в другой раз, - подумал он. - Успеется...»

* * *

Было около двенадцати часов, когда Жамиля с запиской Хасена пришла в Крайсоюз. Ей сказали, что Сальменов на заседании, и она стала ждать. Прошел час, полтора... Ее охватила усталость. С утра она побежала на базар, исходила его вдоль и поперек, толкалась в очередях, а тут это томительное ожидание... И потом неизвестно еще, что выйдет?.. Дадут ей трикотаж или не дадут? Может, уйти? Но уйти, когда в нескольких шагах за дверью находился Сальменов, было еще труднее. Ведь чулки, трикотаж сейчас такая редкость! Она не работает, единственный доход семьи - это зарплата мужа, и в доме всегда чувствуется нехватка денег. Если что-либо и покупается, то после долгого обсуждения и только тогда, когда никак нельзя уже без этой покупки обойтись. Все рассчитывается до копейки. Как же было не огорчиться утром из-за разбитого блюда?.. Нужда гонит Жамилю по очередям, конторам, по знакомым. Заставляет искать встреч с нужными людьми, цепляться за них. Нет, не может она уйти, не повидавшись с Сальменовым.

Жизнь научила ее многому: доставать вещи и на другой же день сбывать их втридорога на базаре. Она, как и Хасен, научилась не стыдиться этого. Иной раз, когда представлялась возможность получить что-либо в двух местах, Жамиля пыталась пролезть без очереди.

Иногда это ей удавалось, но иногда ее изобличали, ловили, и тогда она изворачивалась как могла, всеми способами, иной раз даже прикидывалась дурочкой. В очередях, в невообразимой давке и тесноте, она никогда не теряла самообладания. Знала хорошо, что иногда необходимы и натиск и нахальство. И, обманывая в глаза, расталкивая людей, она упорно продвигалась к цели - к прилавку. Но вскоре ее стали узнавать, и два-три раза Жамиле попадало. Она вспомнила, как одна уйгурка обругала ее на чем свет стоит и на глазах всей очереди изо всей силы толкнула в грудь. Жамиля никогда этого не забудет. Но нужно было терпеть, ведь приходилось выдерживать и не такие удары судьбы. Она убедилась, что достаток сам по себе не приходит. Это так же верно, как и то, что человеку не дано быть сильнее своего времени. Приходится искать лазейки, где обмануть, а где, может быть, и украсть. Они с Хасеном понимали друг друга без слов. Да и о чем им, правда, говорить? Оба делают одно дело. Одно дело - одна рука...

Собрание затягивалось.

- Господи!.. - вздохнула Жамиля. - И обед не готов. Что же делать? Подождать еще или не стоит? Уйти - останешься без чулок и платья... Чтоб ему пусто было! Что он там застрял?

Наконец вышел Сальменов. Поздоровался, вежливо справился о житье-бытье, добродушно пошутил. Но, выслушав просьбу Жамили, стал строг, словно бы отдалился.

- Еще нет расценки. Как только будет - сам сообщу вам.

- Но ведь я столько ждала... - огорчилась Жамиля. - Может, все-таки устроите?

Но Сальменов был непреклонен.

- Говорю же вам, что товар пока никому не будет продаваться, - ответил он и направился в кабинет.

- Так уж не оставьте меня с пустыми руками. - Жамиля сделала за ним несколько шагов.

- Хорошо... Хорошо! - отозвался тот, не оборачиваясь.

- В крайнем случае хоть половину того, что купите для своей Рахили... - отставая, крикнула Жамиля.

Сальменов не ответил. Она подождала, пока за ним не закрылась дверь, и тихо выругалась.

Стояла жара. Идти было трудно. Жамиля проклинала и улицы Алма-Аты, и Сальменова, и свой дом на окраине, до которого так далеко добираться. Подги­бались колени, плечи отяжелели. Она торопливо шагала вверх по крутой улице, ноги то ныряли в мягкую взлетающую пыль, то спотыкались об острые края разбитого булыжника. Чуть не падая, она тяжело перебирала ногами, словно захудалая лошадь, наткнувшаяся на пень. Ей казалось, что внутри у нее все обрывается.

- Ой, проклятье! Чтоб вы все подохли! - сквозь зубы ругалась Жамиля. Проклинала она и солнце, что так немилосердно пекло, словно пронзая ее своими лучами.

Еле живая дотащилась она до дома, но порог перес­тупила, мрачно сдвинув брови, с тем же холодным, неприступным видом, с каким уходила утром на базар. Хасен в ожидании обеда лежал на постели, отвернувшись к стене. Деверь и невестка, суетясь, убирали комнату. Жамиля прошла мимо стариков молча, словно не заметив их присутствия. Старики же встрепенулись, одновременно быстро взглянули на нее и тут же робко опустили глаза. С тем же мрачным выражением на лице Жамиля разожгла примус и стала готовить обед.

Первым не выдержал деверь. Он подошел к Жамиле с черепками в руках.

- Я думаю, что блюдо можно склеить... Оно разломилось всего на три части...

Было видно, что старик решил во что бы то ни стало вернуть в дом спокойствие. Как ни тяжела была обида, нанесенная ему утром невесткой, он поступал по

мудрому обычаю старых людей, не терпящих разлада в семье. А тут вдобавок невольной причиной ссоры были они сами - старики! Жамиля стояла к нему спиной, и старик не видел, как дрогнуло ее лицо и стало медленно заливаться краской.

- Если дашь немного денег, завтра я сам схожу на базар, - не смело продолжал старик. - Достаточно закрепить двумя-тремя медными заклепками...

- Теперь решили хитростью деньги заполучить? - возмущенно бросила Жамиля в лицо старику. - Такие- то, как вы, и наживаются на наших пятаках. Вот что теперь задумали!.. Когда вы жили, как порядочные, не пытаясь чего-нибудь урвать? - с треском хлопнув дверью, она выскочила во двор и чуть не столкнулась нос к носу с Салимом.

Салим от неожиданности опешил.

Он возвращался домой в самом радостном настроении. На улице стояла неповторимая алма- атинская весна, небо было ясное, высокое полуденное солнце словно ласкало молодое крепкое тело. Только сегодня по-настоящему стало тепло. Блестящие изумрудные листочки, еще не успевшие покрыться пылью, весело шелестели на деревьях, высившихся высокой ровной стеной по обеим сторонам улиц. В арыках звенела, переливаясь, хрустально чистая вода снежных вершин; среди зелени листьев мелькали белые, красные и розовые лепестки рано зацветших урюка, яблонь, сирени; заливались соловьи. А с гор мягкими волнами накатывал воздух, настоянный на аромате деревьев, цветов и трав. Он опьянял, этот бесподобный воздух, наполняя грудь радостью. И вдруг Жамиля... Такая же, как и утром, словно и не прошло нескольких часов после ссоры... Словно не было у нее глаз, и она не видела весны... Он пропустил Жамилю и вошел в дом. В передней подошел к невестке и, кивнув в сторону двери, спросил:

- Что, она все еще не унимается?

- Милый, да разве она когда-нибудь уважала старших? Скажи ей хоть ты, пусть оставит нас в покое... Нарочно, что ли, она все это делает?!

- Это блюдо можно починить, - прервал ее старик, показывая ему осколки. Он подошел, сел рядом с Салимом на кошму.

- Я сказал ей, что нужно немного денег на починку. А она подумала, что я хочу обманом выманить у ней эти гроши. - Старик вздохнул, печально покачал головой. - Таких слов я и от чужих-то не слыхивал, а дождался от родной невестки. Я ведь ее маленькую на руках носил...Что теперь делать?..

- Родная невестка... Родная ведь... После Хасена и тебя она самое дорогое наше дитя. Мы ведь нянчили вас всех с малых лет... - губы старухи задрожали, она заплакала, вытирая глаза рукавом, - Пропади все пропадом, говорит... Мне-то еще ничего, а вот его - с его белой бородой - обозвать жуликом...

Салим с болью в сердце слушал стариков. После смерти родителей старший брат и его жена с малых лет поили и кормили Хасена и Салима. Салим любил и почитал их как отца и мать и не мог допустить, чтобы теперь больные и слабые старики жили одни в далеком ауле. Но Хасену, рано покинувшему родительский дом, их приезд, видно, оказался некстати. Что же надо сделать, чтобы они все жили в согласии? Ведь старший брат столько говорил об этом? Салиму вдруг показалось удивительным, что в этом доме еще могут сохраняться древние, добрые представления казахов о семейных отношениях.

- Вы еще не понимаете, что многое изменилось. Старые кочевья оставлены людьми. Они, - Салим бросил взгляд в сторону гостиной, - тоже отко­чевали... только в другую сторону. Они изменились, а вы хотите, чтобы все было, как раньше...

Старики не поняли его. Брат придвинулся к Салиму, наклонился, заговорил полушепотом:

- Салим, объясни толком! Ты говоришь неясно. Что, у него не хватает денег? Трудно с едой? Может, стыдятся нас? Почему не скажут прямо? Неужели мы в тягость им, как лишние рты?..

- Нет, не в этом дело. Они получают приличный паек, и запасы, у них есть... Просто ваша близость им в тягость. Чем же иначе объяснить то, что вы живете в передней и едите отдельно?

- Верно, верно! - Старик задумчиво закивал седой головой. Вошла Жамиля, и старик замолчал, заметив, что невестка все еще не успокоилась.

- Могут ведь работать... Так нет - только и смотрят, как бы схитрить! Дармоеды! Навалились, как во время джута...

- Что, Жамиля, уже родные стали в тягость? - Салим язвительно рассмеялся.

- Да, в тягость! - вспыхнула Жамиля.

- Кормить приходится? Разорились вконец, так, что ли?

- Может быть, в этом доме ты за все платишь? - отпарировала Жамиля, подбоченясь. - Говори дальше!.. Послушаем.

- Конечно, ты уверена, что найдешь повод избавиться от лишних ртов?

Жамиля сорвалась на крик:

- Хватит болтать! Ты, что ли, мне советчик?!

- До чего ты дошла, Жамиля! - обронил Салим. - Какими ничтожествами вы стали.

- Не тебе судить старших! Недоросль! Дармоед! Сам ни на что не способен, на нашем иждивении...

- Неправда! - сказал Салим, горячась. - Я не иждивенец!

- Не иждивенец? Зачем же ты тогда живешь здесь?

- Вот оно что! Так знай - отныне я считаю для себя позором кусок хлеба съесть в твоем доме!

- Посмотри, какой гордый стал! - Жамиля смерила его презрительным взглядом.

Из гостиной на шум выскочил Хасен, набросился на Салима.

- Что ты городишь тут? Ты!.. Возомнил себя человеком?

- Я говорю правду.

Салим уже не горячился, говорил спокойно, твердо, уверенный в своей правоте. Это взбесило Хасена. Судорожно дергаясь и вращая глазами, он некоторое время не мог произнести ни слова. Наконец, сжав кулаки и заикаясь от бессильной ярости, закричал:

- Коли так... то уходи отсюда! - Злость, с которой он еще кое-как справлялся на службе, прорвалась наружу. - Вон! Видеть тебя не желаю!..

Салим остался невозмутимым.

- Я и сам собирался уходить.

- Сидит на моей шее!

- Ложь! - Салим не выдержал, вскочил на ноги. - Когда это говорит Жамиля, ладно... Но ты!.. Ну, да теперь все равно.

Салим принялся собирать свою постель. Хасен опомнился, на лице его выразилось смятение. Видимо, он не ожидал такого резкого оборота дела.

- Милые мои, перестаньте ссориться, - подал голос старший брат. - У нас один отец...

Но решение Салима было бесповоротно.

- Не надо меня уговаривать... - Свернув постель, он нахлобучил на голову кепку.

Независимость младшего брата подхлестнула Хасена.

- Я вижу, ты набрался ума-разума в своем никчемном институте! И это все, чему тебя научили?

- Тебе этого не понять, это выше твоего ума. Лучше не касайся этого вопроса, - усмехнулся Салим.

- Ишь, как тебя напичкали!

Хасен почувствовал, что ненависть к Салиму охватывает его все сильнее. Да, это была ненависть ко всему новому, которая родилась давно и таилась

глубоко внутри. Исподволь разрастаясь, она охва­тывала все его существо и обернулась теперь против брата, окончательно разделив их. Теперь он уже не казался ему родным. Хасен скорее расстанется с братом, чем позволит новому войти в свой дом. Им овладело желание сейчас же найти такие уничто­жающие слова, нанести Салиму такой удар, от которого тот не смог бы опомниться.

И он бросил, не задумываясь:

- В таком случае, - Хасен ткнул пальцем в сторону старшего брата, - забирай и их с собой! Пусть я для всех буду плохой брат!.. Это ты хотел доказать?

Старики заплакали.

- Милый Салим, маленький наш, - стали умолять они, - уступи хоть ты... О господи, что за напасть!..

- Не надо плакать. Зачем вы плачете? - рассердился Салим. - Боитесь, что есть будет нечего?

- Есть нечего? - передразнил Хасен. - Начинаете задумываться?

- Не плачьте. Он хотел наказать нас, но прос­читался, - успокоил стариков Салим. Он двинулся к выходу. - Я отнесу вещи и вернусь за вами. Вы всегда умели неплохо работать, - не пропадем.

Хасен круто повернулся и ушел к себе.

Салим сдержал свое слово. В тот же вечер он увел стариков в общежитие. Хасен лежал в гостиной и слышал, как они собирались. Он не вышел попро­щаться. Жамиля сказала, что он спит. Через некоторое время она, радостная, вошла в комнату.

- Чего тебе? - недовольно хмуря брови, буркнул Хасен.

- Ушли!

- Ушли... - тихо повторил за ней Хасен. - Разозлился я на Салима. Ему-то так и надо... А тех... жалко их...

- По мне, пусть хоть сдохнут! Посмотрим, как он справится. Ни квартиры, ни продуктов. Даже посуды нет! Гол как сокол. - Жамиля победно рассмеялась. - Посмотрим теперь на него!

- Оставь! - отмахнулся Хасен, отчужденно взглянув на нее. - Нашла кому мстить! О господи, как пере­менилось время. Куда мы идем? Разве мы не были одной семьей? - печально проговорил он.- Чья тут вина?

- Вечно вы переживаете. - Жамиля с беспо­койством посмотрела на мужа. - Мы всегда заботились о людях, а кто сейчас вспомнит об этом? Да, вас называли«ак-журек» - «сердобольный», и что? Вон как поступил с нами даже Салим. А ведь мы его на руках носили, вывели в люди.

Слово «сердобольный» Жамиля услышала впервые от аульных аткаминеров и всегда употребляла его с особым удовольствием. Раньше, в ауле, это слово воспринималось супругами как безраздельно принадлежащее только им. В последние годы Хасена никто уже не называл сердобольным, но любимое слово еще жило в их доме. Вернее, доживало свой век.

Хасен поднялся и стал натягивать тужурку.

- Сердобольный... да-а, сердобольный... - тоскливо пробормотал он. - Делай людям добро, а благо­дарности не жди! Воспользуются твоей добротой и тебя же потом обольют грязью. Так, что ли, получилось у нас, Жамиля?

- Ладно уж, - заметила Жамиля, довольная, что удалось успокоить мужа. - Немало мы прожили на свете.Что сделано, того не вернешь!

Хасен, одевшись, задумался.

- В общем-то, ты права, - сказал он. Голос его звучал уже увереннее, хотя был по-прежнему тих. - Ну что же, раз так получилось, пусть никто из них больше сюда и глаз не кажет, - закончил он, направляясь к выходу.

Закрыл дверь плечом, шагнул во двор.

- Выгнал сам... Наделал дел и терзаюсь... - глухо пробормотал он.

Гора выросла перед ним внезапно. Так внезапно, что показалось, что лицо обдало огнем. Он в смятении приостановился.

- Это правда. Теперь сам мучаюсь... - пробормотал он снова, как будто некто обличающий стоял на его дороге.

Поднял голову, посмотрел на пик. От гранита, покрытого серой тенью, веяло ледяным холодом. Хасену вдруг почудились грозно опущенные брови, лицо в черных трещинах морщин... Откинувшись назад, пик смотрел на него пронзительным взглядом... Глаза в прищур... В двух шагах от него... Хасен испуганно передернул плечами.

- О господи, что за наваждение? - отмахнулся он рукой и быстро зашагал к калитке.

- Вы идете туда, куда собирались? - громкий, грубый голос Жамили донесся до него точь-в-точь как утром, когда он очнулся от кошмарного сна. - А мне что делать?

Хасен остановился, оглянулся по сторонам. И во дворе и на улице никого не было видно, но все же он счел нужным быть осторожным.

- Пойди-ка сюда! - позвал он жену, шагнув ей навстречу. - Как только стемнеет, захвати мешок и посуду и беги к Касымкану. И сиди там, никуда не уходи.

- Иначе и нельзя. Я же знаю Касымканову бабу. Заговорит, запутает и захапает себе львиную долю, - подхватила Жамиля. - А урвать не удастся - ей и пища не впрок.

Хасен не дослушал жену, толкнул калитку и вышел на улицу.

Аманбай уже сидел у Касымкана. Между ними стояла початая литровая бутылка водки, из которой они, видно, уже пропустили по рюмочке. Закуска была неважная... Увидев Хасена, оба вскочили и шумно его приветствовали.

Касымкан налил по новой и, посмеиваясь, протянул рюмку Хасену.

- Промочи горло!

Хасен подошел к столу, но рюмки не взял.

- Эх, этой водичке не такую бы закуску, - рассмеялся он вместе с приятелями и посмотрел на Аманбая. - Я ожидал увидеть что-нибудь горяченькое - жаркое, например. А это что? - Хасен ткнул пальцем в кусок хлеба. - Не буду пить, если так.

- Мы ждали тебя, - сказал Касымкан. - Надо кое-что обмозговать.

- А где наш конь?

- Недалеко... Совсем близко, - замялся Касымкан. - Сперва, знаешь, надо решить одно дельце.

- Ну? - Хасен нетерпеливо поглядывал то на одного, то на другого.

- Как хорошо, что мы наконец собрались вместе! - благодушно рассмеялся Аманбай. - Посидим, как бывало раньше, побеседуем, помянем старое житье- бытье. А там и решим.

- Послушай, вы можете говорить прямо? Где лошадь?

- Да здесь она. Стоит... Какой ты непонятливый, - попытался успокоить приятеля Касымкан. - Сейчас все и решим.

Аманбай чокнулся с Хасеном, выпил.

- Днем, я говорил тебе, что мешает одна загвоздка, - начал он, обращаясь к Хасену. - Так вот в чем дело. Коня я привел из совхоза, где раньше работал. Конь был как конь, справный. Но два месяца назад он вдруг захромал. Распухла нога. Ветеринар смотрел и так и эдак и не смог толком определить, в чем дело. Я ветеринара угостил, убедил, что конь неизлечим, что в народе эту болезнь называют «вечной хромотой». В общем, вырвал у него заключение. Потом уговорил отдать гнедка на лечение коновалу. Отвел в один аул, и там за два месяца его так откормили...

- Жирный? - У Хасена слюнки потекли при одном упоминании об откормленном коне.

- Жиру в нем на палец, - ответил Касымкан. - А может, и больше.

Радостно-оживленный Хасен уже сам разлил водку, чокнулся с приятелями, выпил.

- Ну, ну дальше! - возбужденно кивнул он Аманбаю.

- В общем, с этой стороны все в порядке. Единст­венное препятствие - один колхозник, знавший гнедка раньше. Он из ударников. Он, кстати, и довез меня до города. Увидев коня, он всю дорогу ругал ветеринара, который, по его словам, ничего не смыслит и здорового коня не может отличить от больного. Я повел было речь о том, что хорошо бы заколоть коня, жира в нем на два пальца и мясцо, должно быть, вкусное, но куда там! Он взъерепенился: «Заколоть такого коня, когда в хозяйстве не хватает лошадей?!»

- А ты не смог его убедить! - упрекнул Касымкан. - Сказал бы, что нога не заживает, ветеринар, мол, прав. Есть же документы!

- Говорить-то я говорил. Да не все. Кое-что и на будущее оставил.