Страница - 12

Вскоре всеобщий плач стал утихать и постепенно смолк совсем. Одиноко голосила теперь одна Каражан. Хотя минута была скорбная, и сочувствие к утрате материнской было ис­кренним, но Абай не мог и тут преодолеть неприязни к Каражан. Он впервые видел свою женге плачущей и голосящей, проли­вающей слезы. Но мужеподобный ее голос, к тому же охрипший от слез, оскорблял слух Абая своим грубым звучанием, к тому же слова траурного плача выдавливала она из себя с мучительными усилиями, невразумительно. Макулбай был хороший мальчик, дорогой и милый для Абая племянник и братишка, но низкий вой Каражан убил в душе Абая начавшуюся в ней тонкую, пронзительную музыку скорби, и он быстро утер слезы и перестал плакать. После ритуального плача мулла Кишкене приступил к ритуальному же чтению Корана. Он был мастер читки на изящный бухарский манер, читал громко, нараспев, красивым голосом.

Как только зазвучали первые слова из Корана, хаджи Кунан- бай прикрыл свой единственный глаз и низко склонил голову, словно погрузившись в дрему. Но тут же, не поднимая головы и не сдвинувшись с места, протянул в сторону от себя руку и резко махнул ею сверху вниз. Это означало: «прекрати» - сте­нающей невестке, но та ничего не уразумела и продолжала голосить. Тогда женщины, сидевшие рядом с нею, принялись шикать на нее:

– Тише! Прекрати!

А вездесущая и всенепременная тетушка Калика автори­тетно ввернула:

– Не становись поперек Корана!

В ожидании чая и последующей трапезы Абай и Оспан долго просидели в доме Такежана. Обычно сюда собирались люди только для совершения совместных трапез. Но сегодня был хоть и печальный, но необычный для этого дома день. Сидел неподвижно, словно каменная глыба, постаревший, но все еще могучий Кунанбай. Присутствовал здесь и мулла Габитхан, который, положив на шелковую белую подушку Коран, читал из нее суры. На голове его была накручена огромная чалма, на длинном тонком носу сидели очки. Рыжеватая, чуть трону­тая сединой борода его сильно разрослась вширь и в длину, выглядел сейчас мулла Габитхан как истовый священнослу­житель, преисполненный высокого религиозного рвения. Он читал Коран с большим чувством, иногда закрывал глаза и продолжал чтение, ибо помнил суры наизусть. Кунанбай тихо

сказал несколько слов Кишкене-мулле, и тот кивнул, произвел омовение рук и достал привезенный с собою Коран. Он устро­ился чуть пониже Габитхана и, сменив его, положив свою книгу на такую же большую белую подушку, как у старшего муллы, начал читать тихим голосом, благопристойно, почти шепотом. В юрте надолго утвердилась тягучая тишина, нарушаемая лишь монотонным голосом Кишкене-муллы. Пристроившись за спиною Абая, его младший брат Оспан откинулся головой на стопку одеял и преспокойно задремал, рукою прикрыв глаза. Абай сидел молча, за все время поминального чтения он и словом не перекинулся с отцом, лишь в самом начале, войдя в дом, он обратил к нему короткую фразу приветствия.

Совершив хадж в продолжение четырех лет, пройдя не­мыслимо длинный путь, Кунанбай вернулся из паломничества в Мекку в конце прошлой зимы. За это время, совершенно по­седевший, он стал выглядеть глубоким стариком. Но это был все еще могучий старик, огромное тело его стало костистым, широким, лицо избороздили глубокие морщины. В его по - тускневшем, выцветшем, как руины, облике можно было еще угадать человека великой мощи и напора, каким он был когда- то – властным и жестоким правителем. Теперь на голове его высился остроконечный белый колпак, привезенный из святых мест, на плечи был накинут белый шелковый халат со стеганым воротом, какого не носили тобыктинцы.

О чем бы он теперь ни говорил, голос его звучал негромко, утратив былую властность и силу. И разговоры он вел сте­пенно. Когда сидел напротив Улжан или рядом с Каратаем и беседовал с ними, то казался нынешний Кунанбай человеком из чужедальных стран, выходцем иного рода-племени. Это был человек, напрочь отрешенный от всего мирского, духов­ный аскет, раскаявшийся во всех грехах и навсегда избравший путь смирения.

Но не только в обличии своем, Кунанбай вернулся из па­ломничества и внутренне другим человеком. Когда на пути воз-

вращения – еще далеко от Семипалатинска – степь встречала толпами восторженных поклонников нового казахского хаджи, Кунанбай держался скромно, просто, обыденно, ни на минуту не теряя спокойствия и самообладания. И все равно людям, встре­чавшим его на дальних станциях перед Семипалатинском, он показался человеком, глубоко заглянувшим в свою душу, дабы усовершенствовать ее. Близким своим, родственникам и дру­зьям – всем, кто поднял радостный шум: «Устроим в честь его возвращения радостный той на всю степь! И в городах, и в аулах!» – Кунанбай сказал очень простые, ясные, ни для кого не обидные слова, которые запрещали им сделать это. Он не стал ночами напролет рассказывать о том, что приходилось ему испытывать на своем пути. И только весенней порой, на одной из важных сходок племени, Кунанбай обнародовал свое главное решение, к которому он пришел по возвращении из хаджа. Он объявил о своем полном отходе от мирских дел и просил родных и друзей, чтобы они освободили его от всех хозяйственных и домашних забот. Оставшееся время жизни он хочет провести в молитвах и размышлениях.

Вернувшись из Мекки, он уединился возле очага Нурганым, за постоянно опущенной занавеской, превратив небольшое пространство юрты в скит отшельника, обитель молитв. Он и спать ложился скрытно от людей. И его заставила прийти в дом сына только смерть одного из маленьких его потомков. Вывести хаджи Кунанбая из его строгого молчания мог только его старинный друг Каратай.

Абай же не пытался заговорить с отцом, зная, что у того нет желания разговаривать с ним. И весь разговор отца сво­дился к скупой беседе с Каратаем. Этот премудрый старик обладал способностью разговорить кого угодно, и сейчас он сумел расшевелить Кунанбая. Есть такие вопросы, на которые правоверный не может не ответить или хотя бы промолчать, ибо эти вопросы касаются святых дел веры и требуют высшей правдивости перед Создателем от человека.

У хаджи Кунанбая спросили о том, какие захоронения святых известны на землях Мекки и Медины, где он побывал. Он взял в руки четки и, перебирая их, стал отвечать сначала на вопрос, кто из святых мусульманской веры похоронен в Медине. Не­торопливо, раздумчиво, он отвечал Каратаю:

- В Медине я посетил могилы Рассулалла, хазретов Абуба- кира, Гумара и Фатимы. Аллах дозволил мне посетить и могилы хазретов Габбаса, Хамзы и Гусмана.

Каратай продолжал спрашивать с глубоко заинтересован­ным видом истинного правоверного:

– Кроме упомянутых святых есть ли там могилы кого-либо из учеников Пророка?

На что Кунанбай весьма охотно отвечал:

– Такие могилы есть, и в них покоятся Сагди-бин-Уакас, Габдрахман-бин-Гауф и хазрет Гайша. Эти мазары называются местами упокоения друзей пророка.

При этих словах мулла Габитхан, не поднимая головы от Корана, который он читал про себя, промолвил, как бы нена­роком:

– Эти места захоронений по-арабски называются Гашура и Мубашшара.

Кунанбай чуть повернулся в сторону Габитхана и склонил голову в знак почтения:

- Вы правы, мулла, но я давал разъяснения на своем язы­ке.

Тут Кунанбай уже сам, не ожидая никаких вопросов, стал рассказывать о своем путешествии в Мекку и Медину. Рас­сказал, как тринадцать дней ехал на верблюде по пустыне, прибившись к чужому каравану, который вышел из города Шам. С подробностями поведал, на каком месте он облачился в одежду паломника – ихрам, прежде чем войти в Мекку. И о том поведал, как поднимался на священную гору Арафат, сколько намазов совершил, попав внутрь храма у Каабы. Вспомнил о том, что, покидая Мекку, вышел из священного города пешком,

также вспомнил, через какие испытания пришлось пройти на обратном пути.

По всему видно было, что Кунанбай, намолчавшись в своем затворничестве, с удовольствием разговаривает с Каратаем. И в дальнейшем, за чаем и за обеденной трапезой, хаджи Кунанбай оказывал Каратаю особые знаки внимания. Когда Каратай вышел из юрты, хаджи обратился к Улжан и уважи­тельно молвил:

– Нет среди наших неграмотных казахов другого такого сведущего и умного человека, как наш Каратай-ага. Все, что я увидел своими глазами и запомнил, то самое как будто и он видел, сам побывал там! Не удивительное ли дело?

- Да будет ему удача во всем! - воскликнула Улжан. - Се­годня этот достойный человек и мне принес большую пользу! Ведь он заставил вас разговориться, и вы рассказали о многом, о чем до сих пор не поведали нам ни слова! Вы столько уви­дели, столько узнали, и до сих пор не пожелали поделиться этим с нами. Вы спрятали все эти сокровища в кладе своего молчания! А ведь Каратай и вас облегчил, словно тюк развязал с залежалым товаром! – Так сказала Улжан, и ее слова, как всегда, очень оказались метки и уместны.

И Кунанбай, и Абай поняли, что в шутливой форме Улжан дозволила себе небольшую колкость в сторону мужа. Хаджи Кунанбай нашел слова супруги весьма легкомысленными, по­тому и слегка нахмурился: «Женщина всегда остается женщи­ной, при ней святое надо хранить в самом глубоком тайнике души!» И со стуком перебирая четки, он с величественным видом отвернулся от супруги, стал шептать молитву, провел ладонями по лицу. Абай посмотрел на мать, посмотрел на отца. Сравнив его недавние сухие, начетнические рассказы с живой, остроумной речью Улжан, он в душе своей пожалел отца-хаджи. Он понял, к какой пустоте пришел на самом-то деле к закату своему Кунанбай. Немощная, костлявая старость и косность ума завладели им. Нет, у Абая и в мыслях нет жела-

ния посмеяться над дряхлостью отца. Ему стало невыносимо жаль этого старика, к которому он не испытывал уже горячих сыновних чувств и который сам был чужд всяких родственных привязанностей и не способен был увидеть свое человеческое поражение, даже став святым хаджи.

Четыре года волочил он свои старые кости по белу свету, объездил тридевять земель - и все для того, чтобы потом с важ­ностью рассказывать: «Там мазар такого-то святого. А в другом месте мазары сподвижников Пророка». И с этими могильными знаниями он затворился в юрте, сел за пологом, отвернулся от всех любимых и любящих его людей… О, это ли не поражение? Так с горечью думал Абай, невесело глядя на отца.

Абай и Оспан выехали от своего брата Такежана к вечеру, когда солнце уже клонилось к закату. Братья не договарива­лись, где будут останавливаться на ночлег, просто сели на коней и свободно поехали вдоль реки по бескрайней степи. До­рогу выбирал Оспан, им пришлось объезжать длинные косяки лошадей, стекавших по склонам холмов от новосельных аулов к водопою на реке, и видевшие братьев издали люди полагали, наверное, что два джигита выехали на прогулку. Абай помнил и ждал рассказа о какой-то новости, что обещал ему Оспан при выезде из Акшокы, но тот пока ехал молча.

Сзади раздался топот быстро скачущей лошади, их нагонял юный Шаке, сын умершего старшего брата Кудайберды. С на­скоку проскочив мимо них, племянник стал окорачивать и за­ворачивать коня, поджидая взрослых. Лошадка под ним была серая, резвая, красивая, сам юный Шаке тоже был красив в своем легком светлом чапане, в черном мерлушковом тымаке с верхом из желтого шелка. Излучающий радость и молодое здоровье, широко улыбаясь, белолицый и румяный Шаке не знал, куда выплеснуть свою неуемную силу и доброту. Отдав учтивый салем дядьям, сияя своей белозубой улыбкой, джигит похвастался:

– Вот, догнал вас, чтобы показать охотничьего ястреба! Абай-ага, проедемте со мной вдоль берега, посмотрите его в деле! Обещаю вам – оба приторочите к седлам по утке!

Абай заинтересованно разглядывал ловчего ястреба. Под лучами вечернего солнца у него на груди, на изгибах крыл пе­рья отсверкивали бронзой. Золотоглазая птица, чуть раскрыв клюв, метнула на человека голодный, хищный взор. Абай с удо­вольствием взял на рукав чапана красивого ястреба и опытной рукой стал разглаживать перья на его голове, спине, ощупывал мышцы на крыльях, на ногах... И убедился, что ловчая птица находится в отличном состоянии.

– Так и рвется в бой, готов броситься на любую добычу! Вот это ястреб! – похвалил Абай. – Кто его обучил?

– Я сам его обучал, Абеке! – сияя, ответил Шаке. – Я умею! Благодарение Аллаху, я научился ловчему делу сам! Могу обучить ястреба, сокола.

Удивленный Абай заметил:

- Ведь это сложное дело! Настоящее искусство. Соколи­ная охота – большое искусство! Тут нужен упорный труд. Ты настоящий азамат, мальчик мой. А теперь едем! Показывай свое искусство!

Пришпорив лошадей, братья поскакали резвой рысью. Абай сам был большим любителем охоты с ловчей птицей. Серебри­стая кобылка юного Шаке, чутко слушаясь повода, проворно выскочила вперед и ровным ходом понеслась к берегу широкой речной заводи, покрытой камышами. Над просторной заводью со свистом крыл пролетали стаи уток, то поднимаясь высоко, то стелясь над самыми камышами. Утки были самые разные – и серокрылые поганки, и попарно летающие шилохвостки, мелкие нырки, большие кряквы и варнавки. Еще издали братья заметили густое мельтешение птиц над заводью, но, подъехав ближе, не увидели ни одной птицы. Не видел дичи и сам юный охотник. И тут его ястреб, сидевший на седле под его рукою, стал грудью ударять в эту руку, нетерпеливо прося скорее вы-

пустить его. Шаке тотчас остановил коня и стал оглядываться вокруг, но по-прежнему не видел ни одной утки – ни плавающей по воде, ни взлетающей над ней. И тогда Абай, подъехавший близко и заметивший беспокойство ястреба, вскричал нетер­пеливо:

– Отпускай скорее! Он сам видит!

Слова подействовали, как резкая команда. Серый ястреб, соскользнув с руки охотника, нырнул вниз и пошел над самой землей, вскоре исчез с глаз, но уже вновь показался у другого берега реки, которую незаметно перелетел за одно мгновенье. Взмахивая часто-часто остроконечными крыльями, летел из­вилисто, над самой водой – и вскоре вновь пропал из виду. Словно завороженные, охотники следили за его вольным поис­ком. «Где-нибудь притаился» - подумали они, но в то же мгно­вение ястреб появился на самой середине реки, резко взмыл вверх и, сверкнув бронзовой грудью, сделал горку и стрелой пошел вниз. И тут крылатые толпы перепуганных птиц взмыли над водой и стали рассеиваться во все стороны, спасаясь от падающего на них хищника.

Там, куда он упал, начался невероятный птичий гвалт, го­мон, переполох, со свистом крыл разлетелись во все стороны, словно подброшенные взрывом, множество уток и гусей.

Охотники, не мешкая, во весь опор понеслись в ту сторону. Первым подоспел юный Шаке, за ним Абай и Оспан, – и увидели они бесподобную картину небывалого сражения!

Ястреб оказался между двух крупных гусей и сражался сразу с обоими - только пух и перья разлетались над местом сра­жения. Ястребу приходилось нелегко – гуси бились насмерть, спасая свою жизнь и свою семью, ястреб закогтил гусыню и, не сумев сразу поднять ее в воздух, ехал на ней, она же, бес­порядочно колотя крыльями по воде и издавая страшный гогот, наворачивала по воде широкие круги. Здоровенный гусь летал над ними, на мгновение зависал на месте, загребая воздух широко распахнутыми крыльями, и старался достать ястреба

своим тяжелым клювом. Словно гусь этот был сам ловчей пти­цей, вновь и вновь поднимался в воздух, делал круги и падал сверху на ястреба, сидевшего на спине его раненой, беспоря­дочно колотившей крыльями по воде, обреченной подруги.

То была битва за жизнь, короткая, жестокая, беспощадная, быстро меняющая направление и ход боя. В предзакатных лучах солнца перья гусей вспыхнули, как розоватое пламя, и ястреб, словно кусок синей стали, упал в полыхающий горн это­го пламени. Смеясь и радуясь необыкновенному охотничьему зрелищу, Абай подогнал коня поближе и спрыгнул прямо на дно мелководья. Побежал по речной кромке, разбрызгивая воду. Ибо Шаке нуждался в подмоге, мечась из стороны в сторону и не представляя себе, каким образом можно дотянуться до гусей и помочь своему ястребу, ведущему с ними бой на воде и в воздухе. Наконец ястреб жестокими ударами кривого клюва добил гусыню, взлетел вверх и схватился с гусаком, который не отступил и продолжал сверху наседать на ястреба, нанося ему ощутимые удары. Ястреб на лету извернулся и правой лапой нанес удар по шее, затем с громким всплеском сбросил гуся в воду и, словно желая отомстить ему, опустился на него, перевернул красными лапами вверх и начал топтать, бить его, молотить клювом, словно джигит, выколачивающий пыль из своего тымака.

Рядом плавала, погрузив шею в воду, туша убитой гусыни.

Возбужденный, чуть ли не перепуганный, Шаке бегал по берегу взад и вперед с криком: «О, аруахи!» Но в следующий миг гусак, лежавший в воде под ястребом, вдруг вырвался из-под него и, весь встрепанный, с оборванными перьями, словно ощипанный наполовину, рванулся по воде в сторону, стараясь уйти на глубину. И тут молодой джигит кинулся в воду и, весь вытянувшись, достал-таки камчой гусака по его вытянутой шее.

Такого еще никто из троих не видел за все свои охоты. Не бывало такого, чтобы ловчая птица за один вылет добыла

сразу двух крупных гусей! Но как заядлый охотник, полный всяких суеверий, Шаке не стал распространяться об этом и чрезмерно радоваться, чтобы не было «сглазу», и быстренько приторочил добытых гусей к седлам своих дядьев – агатаев. Он лишь отрезал у гуся, отданного Оспану, голову, – вскрыв череп, посыпал туда сахаром, и этим кормом попотчевал охот­ничьего ястреба.

Дав немного поостынуть возбужденному ястребу, Шаке вскочил на серую кобылку. Охота продолжилась. Недавно всполошенные птицы отлетели недалеко. Труся небыстрой рысью вдоль реки, охотники вскоре увидели на открытой воде стаю крупных уток. Пришпорив лошадь, Шаке понесся в их сторону, одновременно откидываясь на спину и далеко на­зад занося руку, на которой сидел ястреб. И когда утки шумно взлетели, всей стаей разом, охотник распрямился, как лук, и пустил ястреба с близкого расстояния на дичь. В броске ястреб не сразу раскрыл крылья, пролетел вперед, плотно прижав их к телу, и лишь секунду спустя взмахнул ими и как молния устремился вперед.

Абай так и ахнул от восхищения.

– Прекрасный бросок, мастерская рука! – восторженно вскричал он мальчишеским голосом.

Пустив птицу, Шаке рукояткой сложенной камчи стал бить по барабанчику, привязанному к седлу. Напуганные шумом скачущих лошадей, утки поднялись на крыло и низко полетели над водой, а частый грохот охотничьего барабана заставил их взмыть вверх, в заревое небо. И в это время ястреб стреми­тельно нагнал их и атаковал снизу. Словно молния он ударил по синегрудому селезню, который, чуя смерть, пытался уйти от нее и взмыл над всей утиной стаей, опережая всех. Но удар ястреба был страшен, искусен и неотвратим: он перевернулся в полете вверх ногами, шумно сшибся с добычей и закогтил селезня за его зоб. В следующий миг, пролетая трепещущим комом, две птицы словно поменялись в воздухе местами, и

уже серый ястреб оказался сверху синегрудого желтоногого селезня. Плавный полет спаренных насмерть птиц замедлился. Держа убитую утку вверх ногами, ухватив ее лапами за зоб, ястреб тяжело летел по пологой наклонной в сторону берега, неотвратимо снижаясь. Подлетев к лужайке с ровной зеленой травой, ловчая птица с добычею села на нее – прямо на пути приближавшихся всадников.

Бесподобный охотничий бой птиц безумно захватил Абая, он скакал, с развевающимися полами чапана, выкрикивая что- то невразумительное и восторженное. Последний убой дичи в воздухе, на резком подлете снизу, особенно восхитил Абая, по красоте и безупречности исполнения он нашел его более захватывающим, чем даже добычу двух гусей за один вылет ястреба. И Абай долго не мог успокоиться, обсуждая достоин­ства увиденных охот:

– Что за ястреб! Бесподобная птица! Что за выучка! Уа! Одно удовольствие смотреть на это! – без конца расхваливал он ловчего ястреба. - Ну а тебя, карагым, я и не знаю, как рас­хвалить! – обратился он к Шаке. – Не думал я, что ты такой великий мастер! Пусть все охотники учатся у тебя! Ты теперь настоящий джигит и кусбеги^[10]!

Оспан всю охоту провел молча, не зажигаясь азартом, что было для него необычным. Лишь в последней скачке – к севшему на траву ястребу – приотставший Оспан, подъезжая к крутившимся на конях охотникам, вдруг оглушительно рас­хохотался, откидываясь своим великаньим телом на круп ло­шади. Было ясно, что он смеется над забавным проявлением детского азарта у всегда степенного, несуетного Абая. Как будто и они поменялись местами: рассудительный, спокойный Абай и азартный, беспокойный Оспан.

Но, как заметил Абай, достойнее всех вел себя их моло­денький племянник Шаке: может быть, оттого что для бывалого охотника, каким он был, эти охоты не были чем-то особенными,

но белолицый нарядный джигит не потерял ни спокойствия духа, ни ясности на своем юном челе. И Абай должным образом оценил подобное сдержанное поведение племянника.

После смерти Кудайберды его сыновья стали предметом особых забот Абая, он их любил больше всех в толпе своих многочисленных родственников. Свои заботы и внимание к ним он старался проявлять с таким же отцовским рвением, как и к своим собственным сыновьям. И здесь, на ястребиной охоте, он испытал по отношению к молодому беркутчи поистине от­цовскую гордость.

Когда все трое уже были в седлах и собирались распро­ститься, из ближнего новосельного аула подскакал к ним мальчик, оказалось, сын Абая от Дильды – Акылбай. Он был светлолицый, русоволосый, как мать, но чертами лица пошел в Абая. Первенец у совсем молодого отца, Акылбай вырос без него, воспитывался сначала у бабушек, затем в доме Нурга- ным у деда, и теперь смотрелся уже почти юношей. Акылбай подлетел на всем скаку, лихо осадил коня, поприветствовал Оспана и, широко улыбаясь, обратился к Шаке:

- Олжа, олжа^[11]! С добычей! Меня послала ани-апа, увидела, что вы охотитесь, просила олжу прислать в наш аул. Шаке-ага, приторочь к моему седлу всю вашу добычу!

Темно-гнедой конь его украшен султаном из перьев фили­на. Развернув и подставив его боком к охотникам, Акылбай с улыбкой стал ожидать, чтобы они исполнили его просьбу. Конская узда, седло на лошади Акылбая покрыты чеканным серебром. Шапочка на нем соболья, одет он в зеленый бархат­ный камзол, многочисленные пуговицы на котором из чистого серебра. Перепоясан широким ремнем, разукрашенным драго­ценными камнями и золотыми бляшками. Вид у мальчика был праздничный, щегольской, нарядный, словно у какой-нибудь избалованной красавицы из богатого дома. Так одела его младшая жена Кунанбая, Нурганым, в доме которой он жил

и воспитывался. Ани-апа, от имени которой изложил просьбу об олже улыбавшийся мальчик, была ее старшей сестрой, она сейчас жила в одном ауле с Нурганым.

Шаке, тоже улыбаясь, уже протянул было руку, с которой тяжело свисал крупный красивый селезень, желая приторо­чить к седлу мальчика свою добычу, как вдруг Оспан рявкнул сердитым голосом:

– Нет олжи ни для ани-апа, ни для Нурганым! Ни даже крыла утки не получат они!

По нешуточному тону и свирепому виду Оспана его спутники поняли, что за его словами кроется что-то серьезное, мало при­ятное. Поэтому возражать Оспану или расспрашивать не стали. Охотничью добычу Акылбай не получил. Он весь вспыхнул, слезы обиды вскипели в его глазах. Рванув повод и повернув коня на Оспана, мальчик дрожащим голосом крикнул:

– Ну и не надо! Апырай, какой вы жадный, оказывается, Оспан-ага!

И, рванув повод в другую сторону, мальчик собирался уска­кать назад, но тут Абай удержал его своим возгласом:

– Стой! Когда приехал из Акшокы? Зачем приехал?

– Мы все приехали, – был ответ. – Абиш, Магаш, я. Сегодня в полдень приехали. За нами Нурганым-апа присылала конную повозку. – Сказав это, мальчик с места галопом припустил к видневшимся невдалеке белым юртам.

Так как Абай был старше своего первенца всего на сем­надцать лет, и тот рос с младенческого возраста в доме деда, Акылбай не признавал отца и не испытывал к нему сыновних чувств. Дед и его младшая жена баловали мальчика, они и были для него отцом и матерью, и рос Акылбай своенравным, себялюбивым ребенком. В Абае также не проснулось к нему отцовских чувств, скорее, он воспринимал его как младшего брата, просто близкого родственника…

То ли оттого, что ему резко не понравились внешний вид и поведение Акылбая, то ли по какой другой причине, Абай вдруг нахмурился, молча стал заворачивать коня, попрощался с Шаке

и поехал в сторону своего аула в Акшокы. Шаке не терпелось вновь вернуться к охоте, и он поскакал вниз по реке, готовясь в любой миг бросить в воздух еще разгоряченного ловчего ястреба.

Оспан на быстром своем иноходце догнал старшего брата, поехал с ним рядом. Абай холодно взглянул на него, выдержал гневную паузу, затем принялся ругать младшего брата.

– Что за пожар перебросился в твою душу, откуда? Почему так недобро вел себя перед детьми? Или тебя душит зависть, что своих детей нет?! Отвечай немедленно!

Сегодня с самого утра Оспан вел себя на равных с Абаем, и даже кое в чем поучал его, делал замечания. А сейчас, когда Абай не на шутку рассердился, вся самоуверенность мгновен­но слетела с него, и стал великан Оспан покорен и тих перед любимым старшим братом. Выждав время, он миролюбивым тоном молвил:

– Абай, мой гнев перед детьми был, возможно, неуместен. Наверное, был неправ я перед детьми. Но ты не знаешь, почему это я потерял выдержку и сорвался. Весь день хотел оказаться с тобой наедине и все рассказать тебе. Вчера и сегодня хожу с такой мукой на сердце, будто меня убили из засады враги, и я уже не я, а собственный призрак с неутоленным чувством мести в душе! Брат, мы, дети Кунанбая, сегодня стоим на по­роге большой беды, накануне большого позора.

– Какая беда? Что за позор? – спросил Абай, резко натянул повод и остановил коня. – Ты о чем это? Говори скорей!

Он тревожно уставился в глаза брата, захваченный мгновен­ным предчувствием чего-то очень плохого. И в ответ громадный Оспан, весь поникший, опустил голову и, уставясь исподлобья на Абая хмурыми глазами, в которых пробегали красноватые огни отраженной вечерней зари, словно сполохи гнева, сказал удрученно:

– Позор мы терпим от Нурганым. Что ты скажешь на то, что вот уже три дня в доме твоего отца, принятый как гость его младшей токал, валяется на его постели наш друг Базаралы?

На святой, чистой постели нашего отца! Вот это и убило меня. Об их шашнях я знаю давно, но никак не решался сказать тебе. А теперь вот говорю все без утайки. У меня больше нет никого на свете, кому я мог бы решиться открыть это. Что я должен сделать, брат? Может быть, этой ночью, пока отец находится в траурной юрте, мне убить этих двух бесстыдников, повесить на шаныраке ее дома?

У Абая пресеклось дыхание, он пошатнулся в седле, словно ему выстрелили в грудь, дрожь ужаса потрясла его, из-под ног словно ушли стремена. Но в следующий миг взорвался в нем страшный гнев, переполнил все его существо, глаза выкати­лись, налились кровью, и он рявкнул хриплым голосом:

– Замолчи! Не смей! Ты не честь отца хочешь отстоять, а хамство свое показать! Тупость свою, отсталость свою явить перед людьми! Как ты смеешь даже заикнуться об этом? По­пробуй только хоть какие-нибудь учинить безобразия, я тебя самого повешу на том же шаныраке! Замок на твой рот, и кан­далы на твои руки! Пикнуть не смей! Ты должен отца покоить на торе, а ты толкаешь его в могилу! Хочешь ославить его на весь мир? Или у тебя, может быть, задумана месть против отца, и ты хочешь покончить с ним, предав его позору? Усмири себя и ни слова об этом! – Так грозно приказал Абай брату и, покинув его, стремительно погнал иноходца в сторону своего аула.

Окрестная холмистая степь вся была залита кровавым све­том вечерней зари. В безоблачном небе громадное красное солнце грузно осело, коснулось края земли, зажигая его рас­каленным огнем. У Абая, одиноко едущего на коне, бушевал такой же огонь в груди. Он задыхался. Он смертельно нена­видел Нурганым, но был разгневан и угнетен тупой злобой Оспана, готового не посчитаться жизнью и честью отца ради того, чтобы постоять за свою, сыновнюю, честь. И неимоверно больно ранило Абая то, что Базаралы, которого он знал как одного из самых достойных и славных казахов, кого он любил и кем дорожил больше всех, вдруг оказался бесконечно чуждым и враждебным для него человеком!

Какая тяжесть, какой стыд! Всюду ненависть, коварство, ложь и предательство. Поруганная совесть, стыдливая жа­лость. Все эти дьявольские посылы обрушились на него сразу, словно удары острой бритвы. Абай потерял представление, зачем живет, куда едет, о чем он будет говорить с людьми, встретив их на пути. В глазах возникал Базаралы, затем вспо­минался Дубровский, повесть о котором он дочитал сегодня утром. И один за другим представали перед его внутренним взором несчастные родичи из его кочевого народа – Кунанбай и Божей, Такежан и Балагаз, Оралбай и Керимбала – жертвы неизбывного зла, что повторяется в степи из поколения в по­коление.

Он подумал о родичах Базаралы, которые постоянно ис­пытывали на себе унижение чести и достоинства со стороны рода и потомков Кунанбая, точно так же, как и Дубровский- отец со стороны Троекурова, который в конце концов и сжил со света своего соседа и старого друга. Тяжесть роковых тайн Владимира Дубровского легла на сердце Абая, и он думал о том, что вместо спасительной любви Маши Владимир нашел в бушующем пожаре отмщение, нашел и все ответы на вопросы своего честного сердца.

Абай подстегнул камчой рыжего иноходца, словно желая по­догнать ход своих мыслей, которые привели бы его к верному решению, к тому, чтобы найти выход из создавшейся ловушки жизни. Зловещая новость, которую узнал он, полностью вы­вела его из душевного равновесия. На весах его души были на одной чаше Кунанбай, Нурганым, Базаралы, на другой чаше – Троекуров, Владимир Дубровский, Маша Троекурова. Весы эти покачивались, не сваливаясь окончательно ни на одну сторону. Так, впервые для Абая, правда искусства предстала равной жестокой и беспощадной правде жизни.

В свой аул Абай подъехал в глубоких сумерках. Людей снаружи юрт уже не было видно. Не прибежали навстречу дети как обычно. С отъездом муллы в Корык, в траурный аул, детей из школы тоже увезли туда их родители, участвующие

на похоронах и на молебнах по усопшему сыну Такежана. Строительные рабочие из «соседей», похоже, подались также туда, чтобы встретиться там со своими родичами. Подъехав на мягких переступах шагом идущего коня, Абай спешился за юртой и, привязав его, пошел в обход дома к двери.