Страница - 11

Абай привез строителей, мастеров своего дела, придал им в помощь четверых-пятерых жатаков – бедных соседей, наемных батраков, завез материалу и начал дело. Строители должны были возвести большой жилой дом, хозяйственный двор с за­гонами для скота, теплые зимники. Помимо этого Абай решил строить школу, а пока что привез учеников, детей своих друзей и родственников, которых должен был воспитывать и обучать мулла Кишкене. Они пока размещались в отдельной юрте, но для них строился дом, в котором должны были жить зимою ученики и их наставник. За производством работ следили Ер- бол и Айгерим, Абай же, наладив дело, полностью ушел в свои книжные занятия. В строительстве школьного дома принимали участие и приехавшие с Абаем дети-школьники, среди них были дети самого Абая от Дильды: Акылбай, Абиш, Гульбадан и еще совсем маленький Магаш.

Абай сидел в юрте, склонившись над книгой, когда с подво­рья вошли, громко разговаривая, Айгерим, Ербол и мулла Киш- кене. Последний удивленно вопрошал, переступая порог:

– О, Аллах всемилостивый! Сегодня, когда закладывали первый камень под ограду двора, с нами не было Абая! Меня это удивляет. Может быть, он нездоров? Хотелось бы узнать, что помешало ему прийти?

Входя в юрту вслед за мужчинами, Айгерим негромко рас­смеялась.

- Слава Всевышнему, мой муж пока что вполне здоров, - ве­селым, мелодичным, молодым голосом отвечала Айгерим. – Но я думаю, что у этого человека на сегодня забот больше, чем у строителей дома, и работа его намного важнее, чем наша! – Сказав это, она любящими глазами посмотрела на Абая.

Абай смущенно улыбнулся на это, затем отложил книгу и стал спрашивать у Ербола и Айгерим, как прошла закладка новой ограды. Выслушав ответы, Абай поздравил их с добрым началом и пожелал, чтобы забор простоял долго. И затем,

вновь улыбнувшись, ответил на недавние шутливые слова Айгерим:

– Конечно, тебе с Ерболом покажется смешным, если я скажу, что и на самом деле моя работа намного тяжелее, чем у каменщика, однако это так. Только вот что обидно: если по за­вершении его работы на земле поднимется дом, подведенный под конек, то моя работа никому не видна, хотя порадоваться и мне будет чему, – не меньше, чем мастеру-каменщику.

Ербол переглянулся с муллой и молвил с лукавым видом:

– Ну да, о чем тут спорить! Разве найдется тяжелее труд, чем работа человека, сидящего на сложенном вчетверо одеяле, в прохладной юрте!

Мулла Кишкене продолжал хранить серьезное выражение на своем лице, к тому же он пытался придать ему некоторую строгость, даже недовольство. Приняв слова Ербола за чистую монету, мулла приосанился и молвил назидательно:

- Дом - это убежище вашей жизни, семейный очаг, сопут­ствующий вашему благополучию. Сегодня поистине счаст­ливый день, ибо ваша верная супруга с самыми добрыми надеждами и чистыми помыслами заложила краеугольный камень вашего нового очага. Мы все поддержали ее с самыми радостными чувствами! Но меня, право слово, очень удивляет, что отсутствовал в это священное для семьи и для всех нас, родичей, время сам хозяин!

Айгерим не хотела вступаться за Абая, но и не произнесла слов осуждения.

– Сегодня мы пригласили досточтимого муллу, чтобы он почитал нам из Корана и дал свое благословение на доброе наше дело. В честь этого я велела забить серого коня с белой звездочкой на лбу. - Так сказала Айгерим, по-прежнему ла­сково улыбаясь и с любовью глядя на мужа.

Абай благодарно посмотрел на Айгерим и с искренностью в голосе еще раз повторил, что ценит и одобряет ее старатель­ность в таком важном деле и от всей души выражает пожела-

ние, чтобы в новом доме ей, верной подруге жизни, и детям их всегда сопутствовало счастье. И затем Абай дозволил себе небольшую вольность в отношении муллы Кишкене, в шутку спросив у него:

- Молдеке, можно ли полагать, что найдется отдельная мо­литва на случай закладки Айгерим первого камня в Акшокы? И мне хотелось бы знать, что из Корана вы читали сегодня?

Задетый за живое, мулла Кишкене, человек вспыльчивый, сверкнул на Абая своими синими глазами и отвечал, задрав рыжеватую бородку:

- Вы считаете, конечно, что такой молитвы нет. Но вы долж­ны знать, как должен знать и каждый мусульманин, что в Коране найдется благословение на каждое благое дело, совершаемое правоверными. Я читал «Яразикул гибади», – разве она не к месту?

На что Абай заметил:

- Но ведь, молдеке, эту молитву читают после уборки уро­жая, перед молотьбой! Я читал, кажется, об этом в объяснениях по своду «Лаухынама»…

Иронический тон Абая окончательно вывел из себя Кишкене- муллу, он нахмурился и, выкатив синие глаза, молча уставился на дерзкого спорщика. Ерболу не хотелось обижать муллу, че­ловека вспыльчивого и нетерпеливого, но весьма доброго и от­крытого, поэтому джигит заговорил примирительным тоном:

– Е, Абай, ты что-то придираешься к молдекену. Да одно только его доброе участие и душевное пожелание стоят много­го! И он прочитал настоящую суру из Корана, а не бормотал что попало, как это бывает среди темного народа: «Белого барана голова, черного барана голова, а я грешник пред Всевышним». Они думают, что молятся, а какая это молитва? Вот молдекен читал настоящие молитвы, и как еще красиво читал! Нам с Айгерим показалось, что это самая подходящая молитва. И будь она хоть об урожае, хоть о строительстве – иншалла! Это была настоящая молитва!

Так сказал добродушный Ербол, и тем самым всех развесе­лил, а муллу Кишкене весьма утешил, и задетое его самолюбие утихомирилось.

Тем временем Айгерим развернула дастархан с бахромой на круглом столике, стоявшем посреди юрты. Выглянув из юрты, знаками позвала на помощь молодую свою служанку по име­ни Злиха, и когда та прибежала, велела ей взболтать шубат и угощать мужчин пенистым кислым верблюжьим молоком. Абай, на время отвлекшийся от радостного свидания с русской книгой, теперь снова вернулся к своему прежнему восторгу от «Дубровского», и бескорыстно захотел поделиться своей радостью с Ерболом и даже с муллой Кишкене.

Степенно пригубливая густой белый прохладный напиток из обливной чаши, Абай стал перелистывать лежавшую перед ним книгу.

– Построить дом – труд тяжкий. Тяжело – убрать урожай и глину месить. Однако немало мучений выпадает и тогда, когда ты никак не можешь одолеть книгу, хотя и бьешься немало времени над тем, чтобы она раскрыла тебе свой тайный смысл. Вот они, Айгерим и Ербол, свидетели того, сколько месяцев просидел я над русскими книгами. Да и вы, молдеке, прекрасно знаете, что я все прошлое лето и всю зиму устремлялся только к одной цели^ И только сейчас, друзья мои, я вдруг почувство­вал, что достиг ее! Вот и мое завершенное строительство!

Абай смолк, вглядываясь в лица Айгерим и Ербола, слов­но вдруг засомневавшись, понимают ли самые близкие ему люди то, о чем он говорит. Взволнованный внезапным своим прозрением, захваченный новой большой мыслью, Абай стал говорить, глядя на друга Ербола:

– Вот этот почтенный человек, мулла Кишкене, должен знать… Ученик медресе, усердный шакирд, уже потерял счет времени своей учебы, и в своих повседневных занятиях при­обрел много новых знаний, однако неодолимой и беспросветно далекой представляется ему та цель, к которой он стремится.

И вдруг однажды, – как будто широко распахивается перед ним какая-то неведомая до сих пор дверь, шакирд чувству­ет, что он пришел к цели, и перед ним открылась желанная страна знаний. В ярком озарении необыкновенной радости он все видит и все понимает! И это самая большая радость, самое счастливое мгновение во всей нелегкой, отрешенной жизни шакирда. Такое состояние внезапного озарения опыт­ные муллы-наставники называют словом «муталага», и мне, уважаемый молдеке, шакирду без наставника в школе русского языка, немало пришлось ждать, когда откроется муталага, и вот, наконец, оно открылось! Но это мое озарение совпало как раз с началом строительства школы, и праздник закладки первого камня, дорогие мои Ербол, Айгерим, слился для меня с муталага русского языка, с которым я промучился, вы знаете, немало времени. – Так говорил взволнованный Абай, радостно сверкая черными ясными глазами.

Когда он умолк, Айгерим светло посмотрела на мужа, глубо­ко понимая и приветствуя его радость. Ответно зажигаясь от него, она вспыхнула своей радостью за любимого, и лицо ее зардело нежным румянцем, в глазах сверкнули слезы счастья. Справившись со своим волнением, Айгерим с тонкой улыбкой, сдержанно молвила:

- Так случилось, что именно сегодня, в день нашего до­машнего торжества, вас посетила великая радость! Иншалла! Вам дальнейших удач и многих радостей! – И, вновь наполнив чашу хмельным белым шубатом, правой рукой преподнесла ее мужу, левую прижав к груди. Ербол вслух никак не отозвался на признания Абая, однако по его теплой, тихой улыбке было видно, что он рад за друга, за его успехи.

В отличие от этих двоих, мулла Кишкене вовсе не одобрял и не разделял радости Абая. Довольно сдержанно произнес, выкатывая синие глаза на него:

– Насчет «открытия муталага» скажу следующее. Если бы речь шла о том, что дверь знания распахнулась после чтения

«Мантых», «Гакайыд» или после самостоятельного изучения, без наставлений халфе, хазретов мусульманских книг, таких как «Кафия», «Шарх Габдулла», это великое дело! Но если вы уверяете, что муталага пришло после чтения всяких шытри- мытри на русском языке, то и говорить тут не о чем.

Так возмущался мулла Кишкене, и, слушая его, Абай недо­вольно хмурился, даже вспыхнул в одно мгновение и хотел перебить его: «Постой, мулла!» Но сдержался, выслушал его до конца, посидел какое-то время молча, спокойно попивая шубат. И выдержав достаточную паузу, заговорил веско, основательно, вкладывая в свой голос внушительную твердость.

– Мулла Кишкене, вы тоже, оказывается, не избежали одной беды, которая постигла многих нынешних халфе, хазретов, ишанов и прочих наших мудрецов.

– Абай, если бы вы говорили в пределах исламиата, следуя путями гарабията, я бы спорить с вами не стал. Но вы-то о чем толкуете, о какой книге? Неверные тоже имели испокон веков свои священные книги, но разве правоверные их признавали? В их святынях нет истинного знания, поэтому они и слабы!

Абай понял, что сейчас может начаться настоящее словоблу­дие, которое приведет лишь к долгому пустопорожнему спору, поэтому он не стал ничего доказывать, а попытался остановить словоохотливого муллу одним неоспоримым доводом.

– Вы сказали, что правоверные не признавали книг неверных, что в них нет истинного знания, ибо они написаны врагами. Но ведь сказано у самого Пророка в «Хадисе»: «Чернила, которыми писал мудрец, дороже крови шахида»^[8]. Вы утверждаете, что в учениях неверных мудрецов отсутствуют подлинные знания. Скажите мне, что можно узнать об истории и о сотворении мира из книги пророков «Киссауль анбия»? И разве можно узнать о жизни разных племен рода человеческого из «Сорока хадисов», из «Лаухынама», из «Фихкайдани»?

Однако закрыть поток красноречия муллы Кишкене оказа­лось не так-то просто.

– Так вы, уважаемый, читайте и читайте эти книги! Читайте не отрываясь, читайте с упоением и благоговением! Читайте многие годы – всю жизнь! И в книгах мусульманских мудрецов вы найдете ответы на все свои вопросы!

Пришлось Абаю прибегнуть к более пространным дово­дам.

- Молдеке, вы меня удивляете! Ведь мусульманские на­ставники говорят: «Бери истинное знание там, где оно име­ется, и у того, кто его имеет». Я тоже немало путешествовал по мирам тех книг, которые вы упоминали, я искал сокровища знаний, что собрали люди разных стран на протяжении многих веков. И мне удивительно слышать от вас то, что вы говорите, молдеке! Были бы вы еще человеком малообразованным, темным, но нет, вы учитель, наставник наших детей! Как же вы можете утверждать, что знания нужно искать только в одном направлении, только на одной дороге, не сворачивая никуда в сторону! Что до них можно дойти, перейдя только через один- единственный перевал. Ведь ученые люди говорят, что путь знания бесконечен, и царство знания безгранично. И разве мудрецы мусульманского мира не учились у наставников всего человеческого мира – Сократа, Платона, Аристотеля? А ведь никто из них не был правоверным. Но покончим с этим! Перед вами, дорогой мулла, человек, потративший многие месяцы и годы на поиски всех доступных ему знаний, а вы хватаете его за полу и говорите ему: «Не ищи их слишком далеко, не ходи за ними в ту сторону!» Здесь мы с вами, молдеке, никогда друг друга не поймем. – Абай вновь смолк и о чем-то задумался. Затем продолжил, оживившись: – Да, воистину у каждой жизни имеется своя цель, у каждой судьбы есть ее самая высокая вершина. Я свою цель знаю, а вершина моя еще далеко впере­ди! – Так завершил Абай свой спор с муллой. Достав табакерку, серебряную с чернью, взял из нее щепоть насыбая и заложил за губу, тем самым давая знать, что разговор закончен.

Ербол до сих пор сидел, не вмешиваясь в спор, и хотя он в книжных премудростях не разбирался, однако своим простым,

ясным умом глубоко понимал правоту Абая. Желая его отвлечь от досадливого разговора с муллой, Ербол решил все свести к шутке и потому ввернул:

– Я человек простой, поэтому так и не разобрался в том, что однажды услышал: «Плохой мулла блудит с хорошей верой». Но я стал замечать, что наши муллы к песням, к искусству наро­да стали относиться, как иргизбаи и жигитеки нашего Тобыкты к племенам Карабатыр, Анет, Бакен и Борсак – как только они подадут голос, по любому поводу, как наши Майбасар, Такежан, Бейсемби словно звери набрасываются на них. Знать не хотят, правы они или не правы, даже пикнуть им не дадут!

Абай рассмеялся, весьма довольный шуткой Ербола. А тот загибал дальше:

- Думается мне, что наши муллы к русским книгам относят­ся точно так же, как Майбасар к сыновьям Кулыншака. Таких батыров хочет подмять под себя!

На этот раз засмеялись не только Айгерим и Абай, но и за­катилась звонким хохотом румяная пригожая служанка Злиха, помешивавшая ковшиком и разливавшая шубат для гостей. С надменным видом покосившись на нее, мулла счел ниже своего достоинства терпеть насмешки от невежественных лю­дей, встал и молча покинул дом, полный обиды на его хозяев. Однако, разозлившись на них, мулла свою злость затащил в школьную юрту, где его ждали ученики, и устроил там что-то невообразимое, отчего на весь аул разнеслись детские вопли, похожие на блеяние ягнят в пору вечерней дойки овец.

В это время Айгерим, стоя на пороге, всматривалась в степь и, заметив вдали каких-то верховых, об этом сообщила в юрту:

– Кто-то едет. Их двое…

– Может быть, это передовые кочевья, за ними идет какой- нибудь караван? – сделал предположение Ербол, поднимаясь с места и направляясь к выходу.

Айгерим, продолжая всматриваться, негромко говорила, словно рассуждая сама с собою:

– Один из них огромный, ну, прямо больше своей лошади. Кто бы это мог быть? – И тут же переливчато рассмеялась. – Да кто может быть, как не мой собственный кенже-младшенький, великан тобыктинский, наш дорогой Оспан! Конечно, он!

Услышав это, подошел Абай и вслед за Айгерим вышел из юрты.

Отдельной кочевкой, раньше других на месяц покинувший зимник в Жидебае, маленький аул Абая успел соскучиться по своим сородичам. Аулы Кунанбая намеревались эту весеннюю пору, вплоть до появления большой травы на джайлау, прове­сти на низинных пастбищах по берегам реки Корык, здесь, в крае Ащысу, широко раскинувшемся вокруг урочища Акшокы.

И пора перекочевки с зимника на весенние пастбища уже настала. Деловитое волнение множества кочевых людей но­силось в воздухе. Увидев подъезжающего Оспана, Абай и его аул ожидали услышать новости. Оспан ехал на темно-гнедом коне с нестриженым хвостом до земли. Одежда на молодом бае была не богатая, но самая надежная. Оспан любил одеваться тепло, но в то же время одежда не должна была его стеснять и связывать. На нем был широчайший стеганый кафтан-купи, с толстой подкладкой из верблюжьей шерсти; на ногах огромные сапоги-саптама с войлочными чулками, плотно облегавшие его могучие икры. На голову он нахлобучил, до самых глаз, лохматый тымак из мерлушки. Широкая и толстая одежда делала громадное тело Оспана еще огромнее, и он выглядел настоящим великаном. Пожалуй, сейчас он и был во всем То- быкты самым могучим батыром. Его ноги свисали далеко ниже брюха рослого темно-гнедого жеребца. Но, несмотря на такое запоминающееся необычное обличье, Абай каждый раз после долгих разлук не сразу узнавал Оспана: что-то в нем всегда неуловимо менялось, хотя богатырские размеры оставались неизменными. Абай понимал, что толстый Оспан обладает до­вольно тонкой душой, и что каждое новое душевное состояние способно сильно изменять его и внешне.

Аул на выселках давно не имел новостей от родичей, и потому люди шумной веселой толпой выбежали навстречу Оспану и его спутнику, джигиту Дархану, которых увидели из­дали. Айгерим, приблизившись к деверю, взяла коня под уздцы и, коротко приветствовав его, с улыбкой пошутила:

- Что-то Кенжем^[9] устал за ночь в дороге? Все силы порас­терял?

Абай, едва успев поздороваться с Оспаном, принялся за расспросы:

– Караван выступил? Родители живы-здоровы?

Оспан сообщил, что караван уже в пути, уже миновал уро­чище Есиркемис на склоне Акшокы, и сегодня должен выйти на Корык и там разбить стан. У вымахавшего с доброго вели­кана, только в этом году перешагнувшего двадцатилетие, рано возмужавшего Оспана росли бурые усы и борода. Однако эти мужские украшения на лице джигита пока что были весьма жидковаты, и каждый волос, сравнимый с конским, торчал сам по себе, как ему заблагорассудится.

Глаза Оспана были красными, воспаленными, словно от постоянного недосыпания. В лице его было сходство с Абаем, но оно выглядело более жестким, суровым, и цвет лица был смуглее, чем у старшего брата. Под бугроватым и складчатым лбом, под бровями, надглазия нависали мясистым валиком.

Тихим голосом отдавая распоряжения Злихе, Айгерим при­нялась хлопотать над приуготовлением обеденной трапезы, но вначале велела подать чай. Однако Оспан, заметив эту хо­зяйственную суету, махнул рукою и сказал Айгерим, чтобы она прекратила хлопоты. И теперь все заметили, что он даже пояса не распустил, сидит на торе угрюмый и молчаливый. Вскоре он сообщил плохую новость: самый любимый внук Кунанбая, сын Такежана и Каражан, двенадцатилетний мальчик Макулбай был болен еще с ранней весны, – вчера ночью он умер. Поэтому

аулы Иргизбая, находившиеся на дорогах, в кочевых караванах, держали траур и оплакивали умершее дитя.

Абай догадывался о подлинных причинах столь сильной по­давленности Оспана. У того не было своих детей, хотя женат был уже семь лет, и смерть маленького племянника, хрупкого мальчика, больно ударила по его сердцу. Большой близости между Оспаном и Такежаном никогда не было, но Абай видел сейчас подлинное горе своего младшего брата и разделял его чувства – траурную скорбь по усопшему маленькому родственнику. И самого Абая переполняло чувство братской любви к Оспану, который совсем еще, казалось, недавно был таким же маленьким мальчишкой, отъявленным озорником и несусветным буяном.

Абай не стал докучать Оспану излишними расспросами. Молча попив прохладного шубата и утолив жажду, Оспан и Дархан немного оживились и стали расспрашивать, как идет строительство нового зимника и подворья. Но от Абая услы­шать что-нибудь толковое было невозможно, и тогда, поняв это, Оспан обратился с вопросами к Ерболу и Айгерим.

И вообще, старшему брату куда как было далеко до младше­го в делах хозяйских! Оспан оказался несравнимо проворнее и прилежнее Абая в делах скотоводческих, а также в обиходных по всему огромному отцовскому хозяйству и по руководству делами Большого дома своих престарелых матерей.

Оспан всегда знал, что старший брат-книгочей не очень-то привержен к делам хозяйским, обыденным, поэтому старался во всем ему помогать с этой стороны. Так, именно Оспан, не кто-нибудь другой, поддержал его желание построиться от­дельно и зажить своим домом в Акшокы. Оспан нашел для него строителей, добросовестных и умелых, мастеров своего дела, Оспан обеспечил их строительными материалами и инструментом. Даже продукты питания для них – чай, мука, мясо – все было им заготовлено и отправлено ранней весной в урочище Акшокы, когда Абай со своим небольшим аулом

откочевал туда. Однако уже после того как Абай уехал, Оспан шутил в кругу домочадцев и перед старыми матерями:

- Ну вот, Абай взялся за непосильное для себя дело! Хо­чет построить дом – ну прямо-таки истинный хозяин, деловой человек! Однако как бы не наворотил всяких чудес наш Абай! Я ему говорил: «Ты паси слова, а я буду пасти стада!» Но он уперся на своем – хочет строить дом! Ладно, посмотрим, что у него из этого получится!

Теперь, когда речь зашла о делах строительных, из двух братьев старшим казался Оспан, который с деловитым видом спрашивал, выслушивал, снова спрашивал:

– Сколько ям глины намесили? Сколько тысяч штук самана налепили? Какую взяли формовку, на сколько ячеек сырых кирпичей? И если посчитать на каждого работника, – сколько штук кирпича приходится на самого расторопного джигита? На каких лесах поднимались стены?

Ни на один из этих вопросов Абай не смог ответить. Он только с растерянным видом поглядывал на Ербола и Айгерим. Оспан был не в том состоянии духа, чтобы осудить или под­нять на смех безответственность старшего брата. Понимая, что Абай не ломал спины и не особенно напрягал мозги, занимаясь строительством, Оспан лишь едва заметно улыбнулся и потом стал обсуждать дело с Ерболом и Айгерим.

Она, услышав о кончине ребенка, мальчика Макулбая, ко­торого часто видела у его бабушек в Большом доме, сильно опечалилась и плакала, но Оспан не счел нужным учитывать ее состояние и, не обращая внимания на ее слезы, принуждал ее отвечать на свои вопросы. После небольшого совещания Оспан вознамерился сам посетить строительство и попросил Ербола и Айгерим сопроводить его туда. Когда они, следуя впереди, вышли из юрты, Оспан задержался у двери и, обер­нувшись к Абаю, который оставался дома, сказал после не­большой паузы:

– Абай, вели седлать себе коня, поедем со мной в сторону урочища Корык. Там сейчас Большой аул. Поприветствуешь

отца, почитаешь Коран в доме Такежана. Но, кроме этих дел, у меня есть и кое-что другое, как раз об этом мне обязательно надо сказать тебе. Словом, нам надо поехать вместе, погово­рим дорогой.

Абай испытующим взором вгляделся в посуровевшее лицо Оспана и вдруг понял, что произошло нечто весьма серьезное, и что именно это явилось причиной столь сильной подавлен­ности и мрачности Оспана.

– Что, опять какие-нибудь распри, тяжбы? – спросил Абай.

Оспан, насупившись, ничего не ответил и вышел из юрты.

Отправились в сторону Корыка Абай, Оспан, с ним Дархан и мулла Кишкене, приглашенный матерью Улжан. Улжан хотела, чтобы он перевел и прочел поминальные молитвы из Корана по кончине безгрешного ребенка. И по причине того, что рядом ехали посторонние люди, Оспан не стал говорить с Абаем о своем деле, предпочитая обсуждать строительство, неторопли­во пробрасывая в путевую беседу мысли о том, каким образом убыстрить ход работ. Потом зашел исконный разговор кочев­ников о самом насущном – о кормах, о заготовке сена на зиму, о том, что в этих открытых краях, где зимы бывают необычно суровыми и снегу выпадает много, без припасенных заранее кормов можно попасть в большую беду.

Оспан советовал накосить как можно больше сена в богатом урочище Тесипшыккан, совсем недалеко от новостроя Абая, и сделать это до прихода в эти края многочисленных соседей.

– По старой привычке, аулы прикочуют сюда весной со всей своей немалой живностью. Они придут, а потом откочуют на джайлау, а ты ведь хочешь остаться. Я совсем не подумал об этом, занятый делами смерти и похорон мальчика. А то, конеч­но, не стал бы тесниться к тебе, а откочевал намного дальше, чтобы не мешать твоим стадам.

Абай даже и не задумывался, не вникал в эти сложные хозяйственные дела и был благодарен брату, что тот столь озабочен его предстоящими трудностями.

– Ты рассудил, конечно, верно. Но ведь я не из Котибак и не из рода Анет! Я не могу кричать, как они: «Не смей гнать сюда свой скот, это мое пастбище!» Ты вот что, посоветуйся с матерями, с братьями и, пожалуй, возьми на себя заботу о моем зимнике, айналайын!

Но оказалось, Оспан, заботливый брат, уже все продумал и принял решение и без всякой просьбы Абая.

- Пусть пройдут семидневные поминки, потом я сразу отве­ду наши аулы подальше. Нынче в Ащысу разлив был широкий, травы везде много. Не беспокойся – отава на Тесипшыккане взойдет быстро, без сена на зиму не останешься!

При выезде из Акшокы повсюду были видны несметные стада пасущегося скота, но нигде не было видно ни отдель­но стоящих юрт, ни раскинувшегося станом аула. Теперь же, оказавшись в водоносной долине, на расстоянии в один про­бег галопом Абай увидел поставленные одну за другой юрты, количеством около пятнадцати. Ставились еще и другие юрты. Вокруг аулов тесным скоплением паслись стада – отары овец и ягнят, стада коров, верблюды, немало лошадей отдельными та­бунами. В богатых водой и кормами урочищах скотина паслась степенно, без спешки, не перебегая с места на место в поисках лучшей травы. Она здесь была везде сочной и полновесной, и лошади, коровы, овцы как утыкались носом, словно прикле­енные к ней, так и не отрывались от нее, совсем незаметно передвигаясь по поросшей зеленью земле. Так ведет себя скотина, когда попадает на совершенно свежее, не тронутое копытами других животных, тучное пастбище.

Опытные скотоводы, Оспан и Дархан, по одному только виду пасущегося скота могли определить, какова этой весной животворная сила земли в округе Корык.

Эту животворную силу скотина чувствует лучше, чем люди, потому она и прилипает носом к земле, словно клещ, и никак ее не оторвать от обильного тука земного.

– Гляди! Даже не пошевелятся! – восхитился Дархан.

- Да, красиво едят, - залюбовался и Оспан пасущейся ско­тиной. – По весне это их любимое место. Посмотри на коров, как они соскучились за зиму по Корыку!

Вскоре среди пасущихся стад все чаще стали попадаться отдельно поставленные юрты или небольшие их скопления в маленьких аулах. Некоторые юрты только начинали воз­водить: разворачивались и ставились по кругу решетчатые деревянные стены – кереге, затем поднимались шаныраки и устанавливалась подкровельная обрешетка – уык. Эти уыки, покрашенные охрой красного цвета, еще не покрытые сверху войлочными оболочками – туырлыками, четко рисовали остов будущей юрты на фоне изумрудной зелени степных лугов. Так, прямо на глазах, рождались в степи войлочные дома и аулы кочевников.

Вон там, среди многочисленных юрт аула, стоит белый Большой дом Улжан. После его установки и в других соседних аулах стали возводить свои Большие юрты.

Этот многолюдный кочевой стан, возникший как по мано­вению руки кудесника посреди степи, расположился совсем недалеко от Акшокы, где строился Абай. Путники спустились по ровному изволоку к аулу Улжан, в котором все юрты были уже поставлены. А вокруг Большого аула пятнадцать других аулов в ярмарочном шуме и оживлении возводили свои легкие войлочные дома. Каждый аул состоял из двух частей – на одной стороне стояли красивые белые юрты, на другой теснились серые и черные юрты, также и убогие шалаши, и наспех вы­рытые землянки.

Абай и его спутники не стали спешиваться у Большой юрты Улжан, сразу проехали к дому Такежана. Его аул располагался рядом. С тех пор как Такежан стал волостным старшиной, он невероятно разбогател и сделался одним из первых владете­лей края. Он завел правило кочевать отдельно, широко, шумно, прихватывая в караван и всех «бедных соседей», и всю домаш-

нюю обслугу. Но со смертью мальчика Макулбая его бабушка велела поставить свою юрту рядом с аулом Такежана.

Улжан и другие старшие родственники в эти печальные дни, после потери Такежаном и Каражан их первенца, много времени проводили в их доме. Траур по ребенку изменил от­ношение окружающих к его родителям, люди стали гораздо мягче и доброжелательнее к ним, сочувствуя их горю. Не только Улжан оплакивала усопшего и успокаивала родителей и про­водила обряды поминовения детской души, но и сам Кунанбай, вернувшийся прошлой зимой из хаджа и теперь живущий уеди­ненно, изменив своим суровым отшельническим привычкам, поселился на траурные дни в доме старшего сына.

Абай подъехал к юрте Такежана и коня не привязал. При­вязывать коня у дома, в котором умер ребенок, считалось плохой приметой. Абай молча обнялся с братом, стоявшим перед входом в юрту, и затем, следуя обычаю, со скорбным возгласом: «Бауырым! Жеребеночек мой! Жеребеночек нена­глядный!» - со слезами на глазах вступил в дом. Там встре­тили его причитаниями Каражан и женщины, находившиеся в юрте. Здесь было много людей. Все плакали. Абай и мулла Кишкене обошли, начиная с Каражан, всех старших женщин во главе с байбише Улжан и байбише Айгыз, обнимаясь с ними и совершая поминальный плач. Затем, не доходя до Кунанбая, Каратая и остальных аксакалов, сидевших на торе, вновь при­бывшие сели ниже и включились во всеобщий плач тихими, заунывными голосами.