Страница - 32

После этих слов Жиренше и Оразбай, потрясенные и на­пуганные столь откровенным святотатством Абая, остались стоять на месте, словно оглушенные ударами дубиной по голове. Абай же пошел от них в сторону. Прийдя в себя, они посмотрели друг другу в глаза – и на лицах двух биев явно читалась растерянность. Жиренше лишь проворчал:

- Что-то он стал заноситься не в меру! Е, ладно! Посмо­трим!

– А чего смотреть? Так же вот кичился когда-то его отец Кунанбай. Забирает гордыня и этого сына. Ладно, пошли, Жи- ренше!

После завершения Балкыбекского схода Абай с группой молодежи отправился в Байкошкар. В этот же час в путь вышли и Жиренше с Оразбаем. Они обогнали группу Абая и маячили впереди на расстоянии полета стрелы. Абай хотел докричаться их, чтобы они подождали, и поехать вместе с ними, но они, огля­нувшись на его крик, не только не остановились, но подстегнули своих коней и убыстрили ход. Вспомнив свои довольно резкие слова, сказанные им недавно, Абай хотел как-то сгладить раз­молвку, поговорив с ними в спокойной долгой дороге.

Ничего кроме этого не имея на душе, Абай пришпорил свое­го доброго саврасого, ушел вперед от своей группы и спорой иноходью стал нагонять двух путников. Однако когда Абай приблизился к ним, Жиренше и Оразбай, оглянувшись и узнав его, переглянулись между собой и, словно молвив друг другу: «Е, поскакали!» – стали нахлестывать лошадей и помчались вперед, словно наперегонки.

– Вот как! Теперь мне все понятно! – крикнул Абай им вслед.

Те остановились и, повернув коней назад, глядя на него издали, стали отвечать:

– Вот так и будет теперь! – Жиренше.

– Хорошо, что тебе понятно! – Оразбай.

И оба снова поскакали вперед, унося с собой свою злобу. Абай смотрел им вслед, сидя на своем коне, и в душе у него разлилась горечь. Он понял: тот, кого он считал своим другом, уже больше ему не друг. Между ними началась вражда. Же­стокая степная вражда джигитов.

Такежан и Майбасар тоже возвращались домой со съезда, окруженные целым отрядом сопровождения. И здесь тоже беспрерывно ругали Абая. От Жиренше они узнали о сорока отборных скакунах, которые предлагались Абаю от Сыбан.

– Дурак! Мог бы вернуться домой с почетом и с прибытком! – ругался Такежан. – Ну такой глупец! Все дедовские законы

и обычаи попрал, судил, как судят русские «начандыки»... Так унизить честь наших предков, а?

Но такого мнения о судействе Абая держались только по­сланцы Тобыкты. Ни кереи, ни сыбаны Абая не осуждали. Они приняли его суд и заявили акимам уездов: «С решением соглас­ны. Мы помирились». Жумакан и Барак-торе от Сыбана вместе с Тойсары и Бегешем от Керея составили «мировую» бумагу, пришлепнули печати и вручили начальству. Они восприняли Абая как человека с новыми мыслями, который готов ломать неудобные старые обычаи степи. «В словах его – одно добро. В делах – польза для народа. С этим человеком весь край считаться будет» – сделали вывод примирившиеся стороны.

Несмотря на то что Абай вернул невесту-вдову назад в Ке- рей, один из самых первых людей Сыбана Жумакан не отнесся к Абаю с враждебностью, а наоборот, захотел с ним сблизиться. Отец Жумакана, Кисык, в прошлом имел много общих дел с Кунанбаем, и вот сейчас, после съезда, старый Кисык вдруг отправил сына в Тобыкты с таким наказом:

- Во-первых, наведайся к Кунанбаю и передай от меня са­лем. Затем у меня к нему давняя просьба... Мы никогда не были врагами, и пусть нашу дружбу теперь разорвет только смерть. Пусть Кунанбай исполнит мою просьбу – в пору нашей старости, перед уходом нашим из этого мира. Стоя уже на пороге в мир иной, я печалюсь одним, что оставляем мы после себя только дружбу, но не родство. Желаю стать его сватом – иметь во всех веках наших общих потомков. Пусть возьмет у меня невесту или пусть даст мне невесту!

Кунанбай ответил: «Выходит, Кисык опередил меня, в его устах раньше моего прозвучали слова о сватовстве! У меня подрос внук, он сейчас под моим крылом, у моего очага. Это Акылбай. Слышно, что у Кисыка есть юная внучка, якобы дочь Жумакана. Пусть отдаст свое дитя за моего ребенка!»

И, посетив Кунанбая, пробыв два дня в ауле Нурганым, Жу-

макан возвратился домой, весьма довольный результатами по­ездки. Вместе с ним Кунанбай отправил большой состав своих людей, во главе с Изгутты и Жакипом, его братьями, что под­черкнуло особую важность сватовства, призванного навсегда скрепить узами родства Кисыка, Кунанбая и их потомство.

3

Просторный тарантас с откинутым верхом, запряженный тройкой, ехал по дороге, ведущей от зимовья Акшокы к Семи­палатинску. На козлах сидел Баймагамбет, погонявший лоша­дей, не снижая их бега с широкой стремительной рыси – пока еще стояла утренняя прохлада. В повозке, обшитой изнутри красным сафьяном, ехали Абай и трое его детей: Абиш, Магаш и Гульбадан.

Старший мальчик, Абиш, широколобый, с тонкими длинными бровями вразлет, обычно бледный, сейчас разрумянился от быстрой езды, от дорожного возбуждения – и не отставал от отца со своими вопросами:

– А где мы будем жить в городе, аке? Все трое в одном доме? У казахов или у русских? Или я буду жить отдельно, а они двое тоже отдельно?

– Еще чего! Это я буду жить отдельно от вас, одна в русском доме! Там будет такая же девочка, как я! – перебила брата Гульбадан, самая бойкая и смелая из детей.

Сдвинув в сторону братика Магаша, она улеглась головой на колено отца и разговаривала, глядя на него снизу вверх. Абаю нравился решительный, жизнерадостный нрав маленькой дочери, которая впервые расставалась с матерью и при этом осталась вполне спокойной. Щекоча шалунью за ушком, отец ласково сказал:

– Ах, ты моя беззаботная, золотая моя! Ты смелее своих братьев, поэтому будешь жить отдельно. Отдам тебя в дом образованной русской женщины, будет она матерью тебе, а

ты ее слушайся! Всех вас хорошо устрою. Буду часто бывать в городе, навещать вас. А вначале и жить с вами буду. Я хочу только одного – чтобы вы учились.

Он обеими руками обнял детей, прижал к себе. Магаш, млад­шенький, сидевший на колене у отца до сих пор молча, грустный и задумчивый, улыбнулся наконец. Он больше брата и сестры переживал разлуку с домом, с родными. Желая рассеять его грусть, Абай поцеловал его в макушку и попросил:

– А ну-ка, Магаш, спой нам! Запевай, Магаштай!

Малыш был очень доволен, что отец обратился с такой просьбой именно к нему. Он широко улыбнулся, открывая жемчужный ряд мелких зубов.

– А какую песню, отец? – обрадованным голосом вопросил мальчик. – Только я начинать не буду, начни первым ты, а то я перепутаю слова.

Сестра Гульбадан догадалась, что отец хочет развеселить малыша, и сама стала шутить над ним:

– Вот ты какой, Магаш! Тебе говорят «спой», а ты пятишься, как жеребенок, который от дома боится отойти!

Все рассмеялись, рассмеялся Баймагамбет на козлах, и сам Магаш, уткнувшись головой в кожу сиденья, звонко рассмеялся. Абиш вступился за него:

– Ты не знаешь! Если жеребенок пятится, это он не боится, а просто хочет играть! – выкрикнул он. – А ты ничего не знаешь, потому что никогда даже не садилась на жеребенка!

– Е! Она на овечке ездить не умеет, не то что на жеребенке! – поднял голову Магаш. – А мой саврасый жеребенок весной пять раз был первым на байге! Вот тебе! – И совсем повеселев, Магаш попросил отца: – Начинайте песню, аке!

Абай запел «Козы кош», дети подхватили.

За дня два пути он то пел, то развлекал детишек рассказами. Или просил Абиша и Гульбадан, старших, самих рассказывать запомнившиеся им сказки и рассказы. Если на однообразном пути их тянуло ко сну, то запевали все вместе, - даже Байма-

гамбет пел с ними. И таким образом, без особенных трудностей и тягот они доехали до города.

Гульбадан и Магаша, по совету Михайлова, Абай отдал в городское училище. Они учились раздельно, но жить их поселили вместе – в семье русских, которую нашел для них тот же Михайлов. По поводу Абиша он рекомендовал другое. У мальчика были неплохие знания в мусульманской грамоте, а занимаясь в ауле с приезжим толмачом, он вполне научился говорить по-русски. Ему можно было бы поступать в школу, но по возрасту Абиш был уже переростком для начальных классов, и его отделили от двух других детей и поселили в семью образованных людей, которые могли следить за общим воспитанием мальчика и, в постоянном домашнем общении, совершенствовать его в русской речи. В школу Абиша пока не отдали, а приставили к нему хорошего домашнего учителя.

С первых же дней Михайлов принял самое близкое участие в обустройстве и учебе детей в необычных для них городских условиях. Он дал Абаю совет:

- Ваш старшенький, на мой взгляд, способен учиться се­рьезно, Ибрагим Кунанбаевич. Не огорчайтесь, что он немного перерос... Пожалуй, это даже лучше, что он приехал сюда, получив знания на родном языке. У него уже есть навык к уче­нию, что поможет при переходе на другой язык. Советую вам за эту зиму хорошенько приготовить Абдрахмана в языке, а на следующий год определить в школу, но только не здесь, а в Тюмени. Там школы значительно лучше, чем в Семипалатин­ске. И там у меня есть хорошие знакомые, у которых мальчику можно жить. Лето он пусть проводит в степи, а зимой живет в городе и получает русское воспитание. Если все будет хорошо, и здоровье позволит, будем надеяться – в будущем определим его в Питер, в университет!

Абай с благодарностью принимал все предложения Михай­лова, видя в нем самого лучшего друга и советчика в отноше-

нии его самого и детей. Никто в родном ауле Абая не проявил столько заботы и вниманиям их будущему образованию.

Однажды они беседовали в знакомом просторном кабинете Михайлова. Уже начинало темнеть. Из внутренних комнат к ним вышла молодая темноволосая женщина, неся в руках за­жженную настольную лампу. Миловидное лицо ее предстало в свете золотистого пламени лампы. Черные глаза ее мягко взглянули на Абая. Он впервые видел эту женщину в доме Ев­гения Петровича, – обычно у него хозяйничала старуха Домна, кроткая, ворчливая наемная прислуга.

Женщина скромно, негромко поздоровалась с гостем, Михайлов забрал из ее рук лампу и, ласково поблагодарив, поставил на стол. Затем подвел женщину, бережно взяв ее под руку, к Абаю и молвил с мягкой, какою-то новой улыбкой на лице:

- Лизанька, познакомьтесь, это мой друг Ибрагим Кунан- баевич!

Заметив на лице Абая растерянность, Михайлов спохватил­ся и, уже обращаясь к нему, сказал:

- Знакомьтесь, Ибрагим Кунанбаевич, это моя жена, Елиза­вета Алексеевна.

Абай несколько смутился: и от неожиданности, и с того, что не знал, как надлежит вести себя при подобных обстоятель­ствах, что говорить по-русски при поздравлениях с супруже­ством...

– Я не знал об этом, Евгений Петрович... Вы скрывали? Будьте счастливы, я вам желаю... – нашелся что сказать Абай, смущенно кланяясь.

Она вовсе не была похожа на петербургских или москов­ских женщин, которые изредка появлялись здесь, в городе, и которых Абай встречал в домах начальства или у адвоката Андреева. Елизавета Алексеевна была похожа на обычную городскую жительницу Семипалатинска, не из высокой среды. Во всех ее повадках, в выражении миловидного лица сказыва-

лись скромность и тишина натуры. Она побыла в комнате всего несколько минут и бесшумно вышла, не прощаясь. Михайлов тут же рассказал Абаю недлинную историю своей женитьбы.

– Я ведь женился совсем недавно... Женился без всяких высоких, сложных материй, знаете ли. Она - девушка из скром­ной семьи, не получила ни хорошего образования, ни аристо­кратического воспитания... Вот вы стремитесь дать своему Абдрахману надлежащее образование, а я буду образовывать свою Лизаньку. Воспитать ее чувства, выучить и сделать своим равным другом – отныне мой долг перед нею, Ибрагим...

О таком большом событии в своей жизни, как женитьба, Ми­хайлов рассказывал со смущенным видом, словно испытывая неловкость... Абай не стал у него расспрашивать подробности, и Михайлов тотчас оставил эту тему и перешел на рассказ о том, как его восстановили на должности в областную канце­лярию...

В этот вечер, перейдя по мосту на другой берег Иртыша, Абай пришел в дом Тыныбека, где давно не бывал, и заночевал там. Сестра Макиш стала упрекать его, что он, живя в городе, совсем не бывает у нее. А ведь когда-то не мог обойтись без того, чтобы не заскочить хотя бы на немного, в особенности в том году, когда здесь находилась девушка Салтанат... Услы­шав это имя, Абай особенно уважительным тоном вопросил у сестры, где она и как поживает.

Задумчиво растягивая слова, он произнес:

– Сал-та-нат... Сал-та-нат – какая чудесная была девушка... Одна из самых достойных среди казахских девушек. Не так ли, Макиш?

Вскинув на сестру задумчивые глаза, он спрашивал:

– Макиш, как нынче она? Где? Как сложилась ее жизнь? Что ты знаешь о ней?

Макиш рассказала о Салтанат нечто новое, глубоко взвол­новавшее Абая.

Она вышла замуж за того джигита, с кем была помолвлена. Обычная жизнь степной замужней женщины захватила ее в свой полон. Многие годы она не появлялась в городе у Макиш, и только прошлым летом приезжала к ней в гости. С нею были ее дети, мальчик и девочка. Обрадованная Макиш повезла ее однажды на Полковничий остров, взяв с собой в лодку сабу с кумысом и барашка на убой. Пока работник варил мясо на костре, подруги прогулялись по острову, взяв с собой сынишку Салтанат. И в зарослях зеленого тугая две женщины поведали друг дружке все, что накопилось у них в душе.

И тут Макиш рассказала брату такое, чего Абай не мог бы даже и предположить в своих самых сокровенных воспомина­ниях о чудесной Салтанат. Макиш в последние годы собрала и выучила наизусть почти все стихотворения и песни Абая, и вот, во время встречи подруг, она прочитала стихи и спела эти песни - для одной Салтанат. Та слушала, храня молчание, вы­слушала всё. Потом подозвала к себе сынишку, прижала его к себе и сказала подруге:

– Жизнь отнесла меня далеко от всех моих юных мечтаний. Видимо, они у меня были несбыточными. Но мои встречи с Абаем остались в памяти, как этот остров. Как зачарованный, тенистый, украшенный цветами остров моей молодости. Дней наших встреч было немного, но то были счастливые дни, Макиш. Теперь я принадлежу другому человеку, а мне в этой жизни ничего не принадлежит. Одна радость только, что я сно­ва встретилась с тобой, подружка моя милая, и услышала от тебя песни Абая! Словно услышала голос прежней любви! И вот я перед тобой приношу обет. Больше я не стану хоронить в себе свои чувства к твоему брату. Вот, мой мальчик перед тобою – я считаю своим материнским долгом воспитать своих детей в чувствах любви, уважения и великого почитания эфен­ди Абая. Это, может быть, станет знаком моего преклонения перед ним!

Глубокое, сильное волнение охватило Абая. Сестра его Ма- киш, и Салтанат из далекой юности... он был искренне, душевно благодарен им за их отношение к его стихам.

– Да, это ее слова... Только Салтанат могла так сказать! И она не только свой обет перед моим творчеством высказала – она еще и мой долг творца определила! Мои песни и стихи, и все сочинения должны дать пищу духовную и были любимыми для будущих поколений, для таких, как ее дети! О, Салтанат! Она как бы говорит мне: «Для меня, живущей за семью холмами от тебя, достаточно и того, чтобы доходили до меня мелодии твоих песен!» Я хорошо понял, я услышал тебя, мой друг из несбывшейся мечты! - Так говорил Абай, взволнованный рас­сказом своей сестры.

И это были его собственные сокровенные слова – ответ для далекой Салтанат. Он замолчал. Душа его погрузилась в мир образов и звуков, в мерные звуки набегающих стихотворных строк...

Всю осень и первую половину зимы Абай оставался в Семи­палатинске. Устроив детей на учебу, он никак не решался по­кинуть их одних. Обычно будни свои он проводил в Гоголевской библиотеке. Его занятия там все больше походили на работу ученого, исследователя, круг его чтения стал обширным. По вечерам, вернувшись на квартиру и оставшись с Баймагамбе- том, он расказывал ему о прочитанных книгах, пересказывал романы. И запасы для устных исполнений народного рассказ­чика заметно пополнялись.

К концу недели, по субботам, Баймагамбет закладывал лег­кие санки и ехал за детьми. Из одного дома он привозил Гуль- бадан и Магаша, из другого – Абиша. Они проводили с отцом два дня и две ночи, все вместе играли, веселились, отдыхали. Вечера с пребыванием детей дома Абай старался не занимать никакими встречами с земляками из степи. Он рассказывал детям сказки, разные истории, а то и Баймагамбета просил раскрутить какую-нибудь повестушку проще. Затевалось пение

хором родных мелодичных песен. И дни отдыха с детьми пре­вращались для них в веселый, радостный праздник.

Через неделю – десять дней Абай ходил на квартиру, где стоял Абиш. Во время этих визитов Абай подолгу беседовал с «хозяйкой» Абиша, седовласой, весьма воспитанной, при­ветливой Анной Николаевной. В другие дни он навещал дом Екатерины Петровны, матери четверых детей – двух мальчиков и двух девочек, вполне подходящих по возрасту Гульбадан и Магашу. Она была вдовой офицера, жила, давая уроки и дер­жа пансионат для детишек. Абай не раз посылал ей, помимо условленной платы, мешки с мукой и туши забитых баранов.

Помимо своих собственных детей, Абай устроил на учебу нескольких казахских детей-сирот. Надоумился сделать это после одного разговора с Михайловым, который сообщил ему, что два года назад пришел приказ из Омского корпуса – найти в каждой волости по одному ребенку для учебы в городских школах. Однако ни один из родителей посылать ребенка на ученье на пожелал, а нашлись и такие, которые соглашались отдать свое чадо только за приличный выкуп. Михайлов с расте­рянной улыбкой сообщил Абаю, что и во всем Семипалатинске не нашлось казаха, который захотел бы отправить ребенка в русскую школу.

Абай сам взялся за дело: написал некоторым тобыктинцам, на которых имел влияние, и добился того, чтобы один из мало­летних жатаков, Анияр из Чингизской волости, был устроен в интернат. От Молдабая был прислан в школу из Шаганской волости сирота-киргиз Омарбек. Такежан прислал, после письма Абая, из Кызыладырской волости еще одного сироту, Курманбая. Кроме этих, были устроены еще сироты-жатаки из Ералы, из племени Мамай, мальчики Хасен и Садвокас – их определили в мусульманское медресе.

Недавно Абаю стало известно, что скот, вырванный им через глотку у его алчных братьев, все же не весь целиком достался жатакам. Правда, до Ералы все тридцать голов были

доставлены без потерь, но в эту же зиму десять из них были выкрадены неизвестными, неуловимыми ворами. И, устраивая на учебу детей-сирот жатаков, удрученный Абай думал: «Пусть жатакам хоть достанется то, чего нельзя будет у них ни отнять, ни своровать – образование».

И вот пришла вторая половина зимы, Абаю надо было воз­вращаться в аул. В субботу он послал Баймагамбета по городу с поручением: собрать всех казахских детей-сирот, определен­ных на учебу на казенный кошт. Привезенные к нему на кварти­ру, они были напоены чаем, потом затеялись игры, зазвенели песни, распеваемые детскими голосами. Абай загадывал им загадки, Баймагамбет потчевал смешными сказками и приба­утками. Перед ужином, когда ребятишки устали и угомонились, Абай подозвал к себе и своих детей, и мальчиков-гостей. «По­слушайте меня, дети!» – воскликнул он. Взял со стола листок исписанной бумаги и стал громко, внятно читать мальчикам, столпившимся вокруг него.

Мальчиком жил я среди темноты, Не зная, как ценны ученья плоды.

В вас, дети, – вся радость взрослых людей!

Что нам не далось – берите смелей!

Учись, мой сынок, – завет мой таков – Для блага народа, не для чинов!

Он еще раз повторил эти строки и потом сказал прощальные слова:

- Дети мои, маленькие мои! Мы, ваши отцы и старшие бра­тья, похожи на пожухлую траву, которая высохла, так и не успев вырасти. В свое время мы не получили знаний науки, и теперь бестолку горюем об этом! Наука – несбывшаяся наша мечта! Вам я желаю того, о чем я вам сейчас прочитал. Учитесь, дети мои, и несите своему народу свет знания! Ваша родная степь, люди вашего племени ждут помощи от вас! Учитесь, чтобы

стать настоящими азаматами! Думая о вас, акын по имени Кок- пай написал стихи, которые я вам прочитал, маленькие мои!

Абай смолк и задумался. «Если я смогу взрастить из этих детишек поросль нового поколения, получившего знания, разве не станут они мне подмогой, опорой в деле моем, крыльями моими и надеждой? А дело мое, весь труд мой – заронить в моих темных кочевниках искру подлинного знания! Настало и для нас время просвещения!»

В эту зиму, наряду с мощным и плодотворным усвоением прочитанных книг, Абай брал иногда в руку перо, клал перед собой лист бумаги и писал стихи. Он написал немало песен- стихов, исходивших из сокровенных глубин великого сердца. Но, будучи неуверенным в себе и словно сомневаясь, достоин ли он звания и судьбы подлинного акына, Абай сочинял песни и стихи, скрываясь за именем акына Кокпая.

ВЕРШИНА

«Письмо Татьяны» в степи

Прошло несколько лет. Для Абая это было время по­стоянного поиска в творчестве. Работа над раскрытой книгой или за столом, с пером в руке, стала его образом жизни.

За эти годы пришла к нему, наконец, и стала прочной его из­вестность акына. Теперь труд поэта он считал своим долгом и служением перед народом.

Вся многолетняя книжная наука и университеты степной жизни теперь, в преломлении его природного таланта, претво­рялись в звучные, глубокие произведения поэта. Время, про­веденное за письмом ли, за книгами, было временем истинной его жизни – в счастливых днях зеленой весны или в дни белой, отрешенной зимы.

Именно за эти годы Абай вживил в тысячелетнюю степную поэзию сильную ветвь гражданственности, борения азамата с несправедливостью и произволом степных владетелей и власть имущих. Его стихотворное собрание «О народе» беспощадно изобличало и клеймило их. И в то же время честный, человечный поэт с великой горечью и печалью описывал страшные тяготы и лишения простого кочевника, его беспросветный труд и вечную нужду, взваленные на него злой волей алчных владетелей. На поэтическую молодежь подобные гражданственные стихотворе­ния Абая оказывали большое воздействие, и аул Акшокы стал местом притяжения всей талантливой молодежи степи.

Абай внес в поэтический обиход работы акына запись стихов на бумагу, чтение с листа и размножение своих произведений

их переписыванием. В прежнем тысячелетнем укладе степь сочиняла стихи и песни и сохраняла их в памяти, не на бумаге, и распространяла их запоминанием другими акынами и талант­ливыми слушателями. Теперь же ученики и поклонники Абая усердно переписывали на бумагу и его стихи, и собственные творения.

Но наряду с этим Абаю приходилось довольно много раз­бираться с всевозможными тяжбами в связи навязанными ему обязательствами общественного третейского судьи, ибо слава его как честного и справедливого бия была велика. Эти спорные- раздорные дела сильно отвлекали Абая от его главного дела. Но сейчас, в дни глубокой зимы, тяжеб не было, и он мог спокойно заниматься своим творчеством.

Наступил тот час дня, когда все домашние после утреннего чая разошлись по своим делам, и в опустевшем доме была тишина. На дворе стоял ясный зимний день. Абай сидел за своим низеньким круглым столом, облокотившись одной рукой на столешницу, другою упираясь, в обычной своей позе, себе в бок. Взгляд его задумчивых глаз устремлен в окно, что напротив стола, и он смотрит на дальние, заснеженные, привычные для его взоров холмы. Эти холмы сегодня для Абая – товарищи его тихой печали.

Нынешняя зима для него благодатна тем, что увела его от людской суеты и дала ему возможность спокойной работы. В эту зиму он написал много стихов, которыми сам остался до­волен. И всякий раз, когда после беспамятного вдохновенного полета в пределы нового сочинения он возвращался назад на землю, – перед ним возникали эти знакомые белые холмы, как бы приветствуя и ободряя его. Абаю представлялось, что они, выглядевшие по-разному в соответствии с тем, какая стояла по­года, – в точности передавали своим видом то настроение, чем дышало только что написанное стихотворение. В пасмурный, тихий, мерклый день и стихи, и холмы оказывались под оди­наково печальным серебристым светом – в тоске по будущим

солнечным дням. А в яркий солнечный день в стихах и на осле­пительно белых холмах вдруг проскальзывала сизая тень тоски по вчерашнему серенькому ненастью, тень грусти по прошлому. Холмы – как вечные пленники своей несбыточной мечты.

А сегодня Абаю показалось, что он узрел какой-то новый, незнакомый облик холмов. К ближайшему из них, словно за­мершему в настороженном ожидании, по белой равнине мед­ленно продвигалась серая масса овечьей отары. Чабан на коне, взобравшись на каменный пригорок, что-то пел еле слышным издали голосом. О чем он поет? Кому? Может быть, холмам, чтобы они не грустили о прошлом...

У Абая есть теперь постоянный товарищ дней его уединенных – как сегодняшний. Это Баймагамбет, умевший говорить хорошо, складно (если в том была надобность), но и умевший хранить молчание. Когда он чувствовал, что говорить ему не надо, он сидел рядом и что-нибудь мастерил. Сейчас занялся тем, что к красной рукоятке камчи из таволги прикреплял новую желтую ремешковую петлю.

Бросив взгляд на Абая, вдруг задержал его на нем – и стал с любопытством наблюдать за тем, что Абай воспроизводит из себя. Тот встал на ноги возле столика и, что-то бормоча себе под нос, начал двигать руками весьма странным образом. Баймагам- бет не замечал раньше подобных движений за ним. Правда, раза два было что-то похожее, но тогда было понятно: Абай просто жестами просил принести ему чернил и бумаги, не желая про­изнесением слов спугнуть пришедшую в голову стихотворную строку. Но теперь – в упор глядя на своего нукера-секретаря какими-то холодными, отчужденными глазами, нетерпеливо махнул в левую сторону дома и подал рукой знак, означавший: «скорее принеси!» И больше по наитию, чем по догадке, Байма- гамбет внял ему, сходил куда надо, принес и положил на столик два пухлых тома русских книг.

Быстро опустившись на колени, Абай припал к одной из книг, раскрыв ее на нужной странице, и стал читать про себя. Через

некоторое время, усевшись поудобнее, откинулся назад на по­душку и начал издали посматривать на вторую книгу...