Страница - 31

Тобыктинцам вражда двух больших сильных родов была на руку при выборах главного бия, ибо Керей и Сыбан не могли надеяться на выдвижение судьи от своих племен – его при обстоятельствах их вражды никоим образом не утвердили бы высшие уездные власти. Так что Тобыкты не по своим заслугам получили возможность этого выбора, хотя Майбасар с Такежа- ном всюду бахвалились: «Из уважения и преклонения перед нашими великими предками, Оскенбаем и хаджи Кунанбаем, народный сход выдвинул главным бием нашего человека! Он и сможет решить дело по справедливости!», но это все было пустым бахвальством.

Ибо Асылбек отказался решать дело «девицы Салихи». Как только кереи узнали о назначении его главным бием, они во

всеуслышание заявили, что не доверяют ему, ибо он является зятем для рода Сыбан, и мало того – «жена его из того самого аула, который угоняет наших коней». Когда Асылбек сам добро­вольно отвел себя от судейства в этом шумном деле, родичи его, Кунту, Дутбай и другие, весьма не одобрили этого, ругая Асылбека за то, что он отказался от огромных выгод, которые сулило бию третейство в этом деле. «Ты теперь большой че­ловек, тебе и брать по-крупному! Перед тобой лежит сундук с драгоценностями – открывай и бери!» – говорили они.

Именно в эти дни и среди рода Сыбан, и среди Керей стало распространяться немало хвалебных слухов о справедливости, честности и прямоте одного из сыновей Кунанбая – о добрых делах и хороших человеческих качествах Абая. Два слуха осо­бенно широко распространилось по съезду. Первый – о том, что он отобрал должность главного бия у своих родственников- иргизбаев и передал человеку из далекого рода, убедив всех, что именно он будет честно служить народу, а не его корысто­любивые родичи. Второй слух - что Абай выступил защитни­ком бедняков-жатаков и самостоятельно, без вмешательства судейства биев, вынес решение, благодаря которому тридцать голов крупного скота были отобраны у тех же родственников Абая и переданы жатакам. Этот джигит часто говорит о таких вещах, о которых мало говорят в степи: о необходимости «за­ступаться за обиженных, обездоленных и проявлять заботу о бедных людях».

Такие шли разговоры среди простого народа, бии же и во­лостные и аткаминеры Сыбан и Керей толковали другое: «Абая знает аким Семипалатинска, ездил вместе с ним в степь. Абай дает ему советы». Здесь же на съезде говорили и о том, что «Кунанбай сегодня – уже не тот Кунанбай, если в прошлом его имя звучало грозно, как гром, то сейчас оно превратилось в бессильный дух». И что, де, его потомки, которые добрались сейчас до места волостного, сами по себе ничего особенного не представляют: Такежан, Исхак – это посредственные люди,

баи в дорогих шубах, которые питаются сухими крохами от былой славы предков. И ныне благородство, порода, сила ума и знатность видны только в одном Абае. Он и сын своего отца, он и сын народа – азамат.

Подобные разговоры, раз начавшись, бесконечно повторя­лись в каждой юрте кереев, найманов, за круговыми сходами на вольном воздухе. С этими разговорами заходили к своим оязам и Жумакан - к Лосовскому, и Тойсары - к акиму Карка- ралинска.

И однажды Абая, сидевшего вместе с Жиренше и Оразбаем и обсуждавшего с ними назначение Асылбека главным бием, вдруг вызвали немедленно к Лосовскому. Придя к нему, Абай увидел Асылбека и уездного акима Каркаралинска – Синицына. Разговор состоялся непродолжительный. Асылбек изложил перед всеми просьбу и пожелание Керея и Сыбана: предложить Абаю стать бием-посредником в их далеко зашедшей распре из-за отказа Салихи. Спросив вначале, исходит ли предложе­ние действительно от народа, а не только от начальства, Абай дал согласие.

Акимы двух уездов, довольные таким поворотом дела, не­медленно утвердили Абая третейским бием, и Синицын тут же передал Абаю два прошения, поступившие от самой «девицы Салихи». Абай прочел их – бумаги были составлены арабским письмом – и ни словом не обмолвился по их прочтении.

В тот же вечер он пригласил к себе по три представителя от каждой тяжущейся стороны. От Сыбана явились волостной Жумакан, аткаминеры Барак-торе и Таниберды. От Керея при­шли волостной Тойсары и также два аткаминера. Абай вышел к ним на круг вместе с Жиренше и Оразбаем.

– Сородичи, ваш спор перешел в большую вражду, – начал Абай. – Вы стали скот угонять друг у друга, делать набеги, побили много народу на каждой стороне. Поначалу спор был из-за калыма, потом обид наросло, барымты было много – и теперь цена тяжбы стала намного больше, выше даже чем кун

за убийство человека. И чтобы вынести решение по вашей тяжбе, вы же понимаете, мне надо будет многое проверить, многое узнать. Одному на это не хватит времени, поэтому, если вы согласитесь, я возьму помощниками своими биев Жиренше и Оразбая, вот они перед вами. Это люди из рода Тобыкты, которому вы доверили разбирательство.

Оба волостных, даже не спрашивая мнения своих товари­щей, сразу же согласились: «Воля твоя, пусть будет так, как ты сказал». А Барак-торе, высокий, красивый, сказал, поглаживая свою черную бороду:

– Сыбаны выбирали тебя, зная твою честность и спра­ведливость. Бери хоть троих, хоть пятерых помощников, нам все равно! Ведь последнее, решающее слово будет не за помощниками, а за тобой – и это самое главное для нас. Как говорит поговорка: «Биев много, а решение одно: Майкы-бий^[18]справедлив все равно!»

Жумакан в знак согласия опустил глаза и притронулся рукою к бороде.

Тойсары тоже подтвердил, однако другими словами:

– Не нам учить тебя: самому ли лететь или на чужих крыльях. Дело в твоих руках, мы ждем решения от тебя.

Абай молча поклонился кругу волостных и биев и сразу же встал. Первая встреча на этом была завершена. Третейский судья прежде всего должен быть точен и немногословен. Лишние слова выдают его затаенную мысль, которая до своей поры не должна быть известна ни одной из сторон. И всякое неверное слово не должно быть никем из них истолковано в свою пользу.

Наедине со своими помощниками Абай пожелал выслушать их мнение, и Жиренше, многоопытный и велеречивый, выска­зал следующее:

– Предполагать что-нибудь еще рано, но уже можно сделать вывод: Тойсары от кереев – подходит с открытой душой, а у сыбана Барак-торе что-то таится на уме.

Абай выслушал Жиренше и ничего не ответил, хотя и сам заметил это. Он поручил помощникам провести расследование на месте: отправил Жиренше к кереям, а Оразбая – в Сыбан.

– Много всякого добра похитили они друг у друга, немало джигитов побили и изувечили в схватках, сейчас будет очень трудно определить, кто кому и сколько должен. Вам узнавать, расспрашивать придется очень много, но не все показанное и не все услышанное окажется правдой. Как говорится, не все достоверное – истинно. Враждующие стороны будут смешивать правду с ложью, немного преувеличивать, где надо, и чуть-чуть не договаривать, где им выгодно. Поэтому будьте мудры, не раскрывайтесь до конца в своих мыслях, не делайте выводов: «это хорошо, это плохо, здесь правда, а там неправда...» Не проявляйте благосклонности и не давайте никаких обещаний, это крепко свяжет вас. А это, в свою очередь, свяжет и меня как третейского бия. Итак, еще раз прошу, друзья: никаких обязательств, никаких сделок, никакой продажности с нашей стороны! Это мое требования к вам обоим. Люди выбрали меня, надеясь на мою честность, так позвольте мне, мои дорогие, остаться перед ними честным. Истинно будьте мне крыльями, которые знают только пути правды и справедливости!

Итак, «дело девицы Салихи» дошло до третейского суда. Следствие затянулось на неделю. Расследование шло в трех местах: в Сыбане, Керее и здесь, на Балкыбекском съезде. Оразбай скрытно съездил в аулы родов Кожагельды, Шакантай, а в среде племен Сыбан побывал Жиренше. Челночно посещая назначенные им места, помощники привозили свои сведения по ночам, ночью же встречались с Абаем.

Сам Абай допрашивал только «хозяев слова» – главного истца и главного ответчика. Ими были: жених – старик Сабатар из Сыбана и отец девушки – Калдыбай из Керея. Абай дотошно выяснил, какие убытки понесла каждая сторона в результате расстройства брачного предприятия. Оно включало в себя: калым, подарки, приданое невесты.

Умерший джигит-жених был любимым сыном богатого бая Байгебека, и калым был выплачен изрядный, это был один из самых значительных калымов во всей округе. Когда жених умер, и по закону аменгерства невеста-вдова должна была стать третьей женой его старшего брата, старика Сабатара, отец девушки потребовал с него дополнение к калыму, размером с его половину. И старик принес такой калым, а отец невесты, выделивший и так внушительное приданое своей баловнице- дочери, вынужден был, соответственно, увеличить заготов­ленное приданое. И теперь, кроме новой восьмистворчатой белой юрты, все имущественное приданое невесты должно было быть в двадцатипятикратном исчислении, кроме, правда, огромного шелкового ковра, купленного у кокандского торго­вого каравана за сто полновесных овец. Итак, помимо ковра полагалось отправить двадцать пять меховых шуб, двадцать пять больших войлочных ковров, двадцать пять сундуков с домашней утварью... Платья, наборы белья, подушки, одеяла – всего этого также было по двадцать пять.

Но все это добро находилось еще в роду Керей, тогда как калым был уже получен – и тут невеста отказалась.

Сыбанам неимоверно было жаль огромного количества скота, уже отданного за «неполученную невесту», и они тотчас принялись активно угонять скот из племени несостоявшегося свата. В ответ и отсюда началась барымта, потому что нельзя не ответить ворам. И взаимные набеги чередовались один за другим. Все джигиты, считавшие себя мужчинами и способные держать соил в руках, были задействованы в этой «вдовьей войне». А сама невеста-вдова тем временем завела себе дружка из своего же рода Керей.

Абай вызывал каждого участника в деле неудавшейся свадь­бы, как из Сыбан, так и из Керея, беседовал с ними, входя во все подробности дела. И, наконец, решил послушать, что скажет сама зачинщица этой «вдовьей войны», девушка Салиха.

Она давно была в Балкыбеке, собственноручно вручала свои жалобы и заявление оязу Каркаралинского уезда Синицыну, а потом и осталась на съезде кочевников четырех племен, двух уездов. Абай послал за нею Ербола и Кокпая, вызвал вместе с родственниками в юрту Оспана, где сам и располагался.

Вошла высокая, смуглая девушка в куньем борике на голо­ве, с качающимися серебряными сережками в ушах, одетая в дорогой шелковый чапан. С нею явился ее отец Калдыбай. Юрта быстро наполнилась людьми, желавшими посмотреть на достопримечательную невесту-вдову. Зевак, которым не терпелось поглазеть на Салиху, было гораздо больше, чем ее родственников-кереев. Но после того как Оспан, угостив всех кумысом, по знаку Абая дал понять тобыктинцам, что им должно расходиться, народу в юрте резко убавилось. Тогда и Калдыбай, и другие кереи поняли, что им тоже надо выйти, и они молча покинули дом Оспана.

Абай и Салиха остались наедине. Только теперь он смог внимательно всмотреться в ее лицо. Оно было юное, смуглое, безупречно чистое, с гладкой кожей без родинок. Прямой нос с небольшой горбинкой. Глаза черные, необычайной глубины, в них светился глубокий ранний ум молодого существа, которому пришлось много пережить. Она показалась Абаю прекрасной, необычной в этих условиях степного существования. Он сразу проникся к ней жалостью и сочувствием. В углах ее губ, уходя вниз скорбными линиями, трепетала тонкая тень неискуплен­ной обиды.

Абай, принявший за правило с самого начала своего судей­ства вести себя сдержанно, говорить мало и больше слушать, остался верен себе и заговорил с девушкой не сразу.

– Салиха, айналайын, мы видимся впервые, но я уже многое знаю о тебе, как будто ты моя близкая родственница, – начал он разговор.

Высокие скулы ее порозовели и вспыхнули огнем смущения. Но тут же она улыбнулась – и это была славная улыбка чистого,

открытого существа: белозубая, сияющая, ясная. Абаю сразу стало легко и просто с этой юной женщиной, полной жизненной воли и страсти.

– Твои бумаги я прочитал, и мне хотелось бы услышать от тебя: ты все подтверждаешь, что там написано? – продолжал Абай. – Ответь, Салиха, на этот первый вопрос...

Тень легкого недовольства порхнула по ее бровям, в насто­рожившихся глазах, но тут же быстро сменилась ее искренним доброжелательством.

- Абай-мырза, - с недоумением, однако с улыбкою произ­несла она, – как я могу не подтвердить свои искренне сказанные слова? Да, я подтверждаю, не отказываюсь ни от чего.

И тут она снова широко улыбнулась, явив два ряда бело­снежных, безупречных зубов, и на ее смуглом лице вновь вспыхнул румянец.

– Ты пишешь в письме, «не пойду, не хочу замуж за него» – это что, не хочешь за старика Сабатара выходить, или тебе не по душе все сыбаны? А что бы ты сказала, если нашелся среди них джигит – ровня тебе, достойный тебя?

– Если они сразу заговорили бы не о старике, а о моей ровне, молодом джигите – да разве я посмела бы сказать: «Отказываюсь»? Разве мой аул и мой род допустили бы это? – был ответ Салихи.

- Передавала ли ты родичам жениха, чтобы они, идя на­встречу твоей просьбе, свели тебя с ровней?

– Передавала! Но они ответили: «Она должна быть покорной вдовой, Сабатар – ее муж, богом предназначенный. Пускай не нарушает древних устоев, зря не вольничает!»

– Скажи мне еще об одном, айналайын Салиха, – это уже не тайна, об этом все знают... Родня твоего жениха говорит: «Она сама не отказалась бы, ее подговорил один джигит из кереев, из племени Шакантай. Стала упрямиться, сойдясь с ним. Кереи вдвойне повинны перед священными предками: и калым взяли, и девичью честь нарушили!» Так считают они. А ты что скажешь

на это? Этого джигита из племени Шакантай ты нашла после того, как решила не ходить замуж в Сыбан? Или еще до этого имела к нему сердечную склонность?

Этот вопрос нисколько не смутил девушку. Молодая дочь Арки лишь на какое-то мгновенье потупилась от внутренней неловкости, но затем, встряхнув головой и зазвенев всеми подвесками шолпы, качнув большими висячими сережками в ушах, уверенно молвила:

– Абай-мырза, пусть это будет такой же правдой, как молитва моя Всевышнему... Когда сыбаны ответили, что никого, кроме этого старика, они не желают дать мне в мужья, я и решила, что лучше за псом безродным уйду, держа его за хвост, чем стану женой аменгера! Вот после этого и нашелся джигит из рода Шакантай. А раньше - никто из кереев, да никто из джи­гитов этого мира не посмел бы подойти ко мне! Когда был жив нареченный жених, Сыбан я считала своим желанным домом! – Так говорила Салиха, потом, заплакав, вынула платочек с бахромой и приложила к глазам.

Подняв на Абая заплаканные глаза, молча стала ждать от него новых вопросов. Он также молча смотрел на горюющую девушку, и молчание его несколько затянулось, ввиду глубокой задумчивости, в которую он невольно впал.

– Мне больше не о чем спросить! – наконец произнес Абай.

Салихе следовало встать и уйти, но она все еще оставалась на месте, печально потупившись, глядя куда-то поверх своих коленей, прямо перед собой. Затем она подняла на Абая свои глубокие черные глаза – и в них уже не было печали и тоски обиженного юного существа. Поверив в искренность Абая и доброе его отношение к себе, девушка отважилась, по всей видимости, на какое-то отчаянное признание: в глазах ее свер­кнула сталь последней решимости.

– Никто из кереев не наводил меня на плохие мысли. Никогда раньше не было плохих мыслей и про Сыбан. Плохая мысль

пришла ко мне сама: «Не пойду третьей женой этого хилого старика Сабатара, лучше умереть». И до того меня измучила эта мысль, что я стала уже как неживая. В последние дни я хожу между жизнью и смертью, и мне все равно. Пусть лучше черви съедят мое тело, чем прикоснутся к нему руки старика. Вы спрашивали, агатай, всю ли правду я высказала. Нет, не всю – последняя моя правда в том, что я каждый день смотрю на воды Балкыбека и говорю самой себе: «Ничего не бойся, ты всегда можешь найти себе пристанище на дне реки!» Лучше ле­жать в холодной пучине, чем попасть в руки старика Сабатара. Так я решила, вот это и есть вся моя правда. – Этими словами завершила свой монолог Салиха и покинула Абая.

Он сидел, потрясенный, высоко подняв голову, напряженно глядя ей вслед. И лишь молча кивнул девушке, когда Салиха выходила из юрты. Смотреть-то он на нее смотрел, и прощался с нею, но перед его глазами стояла другая картина. Он видел, как это высокое, стройное молодое тело погружается в речную пучину. Он слышал даже громкий всплеск, когда оно упало в воду. Затем видел – близко видел! – предсмертное прекрасное лицо, с застывшим на нем выражением проклятья ко всему ненавистному ей злу жизни... И видел, как вытянутое тело медленно уходит на дно. И словно оттуда, из темной пучины отчаяния, вдруг всплыли, переливаясь в преломленных лучах подводного света, строки стихотворения:

… – Пусть тело мое целует не старый муж, а волна! – Сказала – и в темные воды со скал метнулась она…

Вернулись в юрту Ербол, Кокпай и Шаке, удивились, что девушка ушла так быстро.

– Хотя бы пообедать оставили, Абай-ага? – сказал Шаке.

– Не нужно, – коротко ответил Абай и, достав чернил, стал записывать на бумагу стихотворные строчки.

Следствие продолжалось еще три дня. Жиренше и Оразбай, каждый взяв себе по пяти помощников, съездили со след-

ствием в кочевья Сыбана и Керея. И настал день вынесения приговора.

Все сведения про убытки и потери с каждой стороны тя­жущихся были собраны, все нити и узлы тяжбы были в руке у Абая, но до сих пор никто из близких его помощников не знал, к какому решению пришел третейский судья.

Абай призвал к казенным юртам всех кереев и сыбанов, имеющих отношение к тяжбе. Аткаминеры и шабарманы поска­кали по всему юрточному городку с властными возгласами:

– Тяжба девушки Салихи! Спор Керея с Сыбаном! Сегодня будет решение суда! Зачитка приговора!

Ожидался приезд уездных начальников, приуроченный к этому событию. С утра возле строенных юрт толклись урядники в белых кителях и фуражках, стражники в мундирах с начи­щенными медными пуговицами, с саблями на боку. Отдель­ной небольшой кучкой собрались пестро разодетые толмачи. Сегодняшний день схода кочевников двух уездов ожидался особенный. Во всем чувствовалась напряженность, некая даже строгость и торжественность.

Перед самым началом суда Жиренше с Оразбаем пригласи­ли Абая отойти с ними за юрту. Разговор начал Жиренше.

– Абай, в твоих руках вожжи к двум недоуздкам. Тяни, за какой хочешь. Ты до сих пор скрываешь от меня и от Оразбая свои мысли. Скажи, наконец, шырагым, кого хочешь свалить, а кого оставить на коне?

Улыбаясь, изучающим взглядом Абай внимательно смотрел на друзей.

- А сами-то как думаете? Кого свалить, кого оставить? Сда­ется мне, ты уже знаешь ответ! Скажи-ка мне его поскорее, друг! – молвил он, в упор глядя в глаза Жиренше.

Тот не стал отводить свои глаза и, твердо выговаривая сло­ва, безразличным, холодным тоном произнес следующее:

– Абай, при виде золота и ангел собьется с пути. Как у нас в степи повелось со времен предков? Сильный прав, сильный

сильному и жить дает. Так поступали предки, и нам завеща­ли... Сыбаны это понимают глубоко. Их вожаки, Барак-торе, Байгобек и Салпы, перед принятием решения посылают тебе через нас с Оразбаем большой салем. И просят, чтобы дочь Керея была отдана Сабатару. А тебе отдадут из самых лучших табунов Сыбана сорок отборных скакунов. Вот о чем я должен был тебя уведомить!

Абаю на мгновенье кошмарно представилось, что уста Жиренше извергают нечистоты. Невольно, с излишней резко­стью, он махнул на него рукой, брезгливо сморщившись, как бы взывая: «Прекрати сейчас же!» Но тут же быстро опомнился, взял себя в руки. И уже также спокойно, слегка даже улы­баясь, сказал, обращаясь сразу к обоим, но называя только имя одного из них:

– Оу, Оразбай! Ты тоже так считаешь? Вы оба хотите, чтобы я свалил Керей на землю?

Каким бы ни был проницательным и умным Жиренше, но в тоне и словах Абая он не услышал ничего угрожающего. Наоборот – он вмиг успокоился и почувствовал облегчение на душе. В начале разговора Жиренше испытывал большое напряжение, зная за Абаем его высокое бескорыстие во всем. Но сорок скакунов показались ему убедительным доводом.

– Е, и я так считаю, Абай! К чему вилять? Кто больше дает, тот и прав. А берут сейчас все – и ояз берет потихоньку, и все бии хапают и глотают, не подавятся. Думаешь, ты первый и ты последний? Не переживай – мы не в Мекке, а здесь, на съезде в Балкыбеке! – Так говорил Ораз, самоуверенно поглядывая на Абая, посчитав, что они отлично друг друга поняли.

– Зачем переживать? – отвечал Абай вполне миролюбиво.

– Мне переживать незачем.

– Вот и хорошо. Принимай верное решение!

– Сыбан! Сыбан прав! По законам предков... – начал было Жиренше.

И только в этот миг Абай, неожиданно переменившись в лице, вдруг рявкнул по-отцовски, по-кунанбаевски:

– Довольно! Не набрехались еще, собаки?! – и добавил крепкое словцо.

Оба джигита были старше него, дружили с ним давно, и раньше он никогда не позволял себе ругать их, разве только в шутку. Но сейчас он уже не смог сдержать себя, кипя воз­мущением.

– И это вас я просил быть моими крыльями, моими верными помощниками! Что, крепились, крепились, наконец не выдержа­ли и тоже решили говно пожевать? Да знал бы я, что вы такое предложите мне, лучше бы Такежана попросил в помощники! Прочь от меня! Вы ради своей утробы готовы принести меня в жертву, выставить на позорище перед всеми тремя жузами, перед всеми казахами? Да лучше бы вы меня убили сразу! И труп мой бросили в пыль дороги, под ноги толпы...

Так, с гневом и горечью, обрушил Абай обвинения на головы своих помощников. Они стояли перед ним, словно окаменев.

Тут с криком: «Ей, Абай! Сановники приехали! Ждут тебя!» – к нему подошли Такежан и Исхак, оба тучные и громоздкие, в богатых чапанах. Абай неспешно направился в сторону не­высокого маленького холма, возле которого был назначен су­дебный сход. Наверху холма уже ждали его два уездных акима и два встречных истца – Барак-торе и Тойсары. Абай учтиво поздоровался со всеми. Начальство сидело на принесенных стульях, остальные сели на землю.

Барак сидел с уверенным видом. Еще в ту первую общую встречу, когда Абай испрашивал у истцов разрешения взять по­мощниками себе Жиренше и Оразбая, умный Барак-торе сразу же сообразил: к Абаю нельзя соваться со взятками, он сразу же прогонит, и если Сыбан захочет опередить и предложит ему любую взятку, то проиграет суд. Поэтому он решил действовать не напрямую, а через Жиренше, про которого уже знал, что тот берет и даже весьма охотно. И сейчас, окончательно положив­шись на него, Барак ожидал благоприятного для себя исхода и, время от времени оборачиваясь к Тойсары, посматривал

на него свысока и усмешливо. Тот в любом случае не смог бы выставить взяткой сорок отменных скакунов.

Абай открыл суд. Дал высказаться обеим сторонам, кото­рые дотошно перечислили все свои претензии и назвали свои обвинения. Обе стороны заканчивали свои выступления со­ответствующими случаю словами: «Препоручаем наше дело Аллаху, а после него – тебе. Решай справедливо. Духам наших предков ниспосылаем последнее слово! Бисмилла!»

После родовых ходатаев слово перешло к Абаю.

Он был бледен. Сидел, держа шапку в руке, кулаком упирал­ся себе в бок. В осанке его несколько грузного тела ощущалось большое внутреннее напряжение, с которым Абай уверенно справлялся силою воли и ясного ума. На его широком лбу появилась зернь прозрачного пота. Говорил он мужественным, размеренным твердым голосом, говорил свободно и непри­нужденно.

– Уай, добрые люди! Народ племени Керей и племени Сыбан! Вы избрали меня в судьи и сказали: «Уладь наш спор, дай на­шим народам мир и покой». Вы оказали мне великое доверие. И хочу вам сразу сказать: хоть я родом из Тобыкты, но дело буду разбирать не в пользу своего рода. И еще хочу сказать, что вдовий спор и аменгерские тяжбы идут у нас, казахов, с неза- пямятных времен. Что же это? Или жизнь наша неправильная, или законы наши устарели? Почему наступают новые времена, приходит новая жизнь, а горе наших невест-вдов все такое же безысходное? Я открыто говорю об этом, потому что такое горе – в укор не только нашему прошлому, но и будущему народа. Вот и, думая о том, как найти выход из этого, из тяжкого плена прошлого, я и принимал свое решение, разделив дело на два отдельных разговора. Первый разговор – это девица Салиха, невеста-вдова, не желающая после смерти жениха-ровни ста­новиться женой его старого брата. У нас растет молодежь, она в днях своей жизни хочет видеть радость и счастье, можем ли мы желать воспрепятствовать этому? Нет, не сможем, иначе

взрастим зло в собственном доме. Свои условия новое время ставит через молодых. Девушка Салиха уже однажды была наказана судьбой - у нее умер жених, оборвалась нить надеж­ды на счастливое будущее в своем очаге с молодым мужем. И нет такого божьего веления и соизволения, чтобы обрекать человека на поражение от смерти дважды! Своим желанием Сабатар накидывает петлю аркана на шею девушки, у которой смерть уже приговорила одну жизнь, нельзя, не по-человечески это – пожелать ей еще одного смертного приговора. Сгореть одной душе два раза – Бог не позволит! И дважды продавать девушку – дело недостойное. Ведь девушка эта предпочитает лучше умереть, чем терпеть такую жизнь, какую ей готовит Сабатар! И вот мое первое решение: девушка Салиха свободна от Сыбан. – Так сказал Абай, сказал твердым, решительным голосом.

Затем, через небольшую паузу, продолжил свою судейскую речь:

– Но и за Сыбаном нет вины. Смерть человека – не вина племени и не наказание с его стороны роду невесты. Умершего человека не воскресить. А калым за невесту был выплачен, и калым достойный, честный, и ты, Керей, взял его! И брал не однажды, но дважды! Первый калым не оказался скудным и был стоимостью в пятьдесят верблюдов. Второй калым - за пре­клонные годы жениха Сабатара – добавился в двадцать пять верблюдов. Керей, ты проявил непристойную жадность, и за это я наказываю тебя возвращением Сыбану обоих калымов и в дополнение к этому – штраф в двадцать пять верблюдов. Итак, Керей по всем законам, божеским и людским, должен отдать в Сыбан возвратный калым и штраф – всего сто верблюдов. Эти расходы должны взять на себя два племени рода Керей – Кожагельды и Шакантай, из последнего племени ведь новый жених девушки Салихи. Вот мое второе судебное решение...

А теперь я перехожу к делам барымты и взаимных набегов. Пять дней я и мои люди собирали сведения об этих делах и

выяснили следующее. По набегам и по барымте Сыбан у кере- ев захватил и перегнал к себе двести голов лошадей. У Керея оказалось сто семьдесят лошадей, уведенных от сыбан. Все эти лошади должны быть возвращены по взаимному расчету, полностью до последней головы, а если которые из них не досчитаются среди живых, то возместить по пять лошадей за одну отсутствующую. Сородичи, народ мой! Вот мои решения, принятые мной во имя нашей братской любви к обоим родам и ради восстановления мира и согласия между ними.

Завершилась речь третейского судьи, и его решение было выслушано в глубоком молчании всего присутствующего на­рода. Только два уездных акима, полностью уяснившие суть решения через своих толмачей, оживленно переговаривались с довольным видом. Всем ясно было, что начальники соглас­ны с приговорами Абая. Затем они встали и подошли к Абаю, начали с ним разговаривать. Сидящим по двум сторонам от холма людям родов Керей и Сыбан они как бы давали знать: «Справедливое решение принято. Тяжба закончена».

Но ни среди кереев, ни среди сыбан, окружавших холмик, не было слышно ни оживленного шума одобрения, ни возгласов возмущения и недовольства, какие обычно звучат на таких сходах: «Добро! Все верно!» – «Нет, неверно! Я не согласен!» – «А я согласен!» Непонятно было, что думают люди Тобыкты, сидевшие чуть поодаль, отдельным полукругом. По их равно­душным лицам и по отчужденному виду читалось: «Посмотрим дальше, что же из всего этого получится?»

Жиренше, стоявший рядом с сыбанами, нагнулся к какому-то громадному костлявому белобородому старику и что-то говорил ему. Вдруг тот резво вскочил на ноги и, с возмущенным видом оглядываясь на Абая, закричал диким воющим голосом:

– Кенгирбай! Уа, Кенгирбай! Где же твой аруах? Разве такой приговор ты выносил для своевольной дочери своего рода? Разве такого приговора заслуживает эта падшая девушка? Кенгирбай! Дух твой призываю!

Выкрикнув это, зловещий старик стал одиноко удаляться по пустырю. То, что крикнул он, означало, что когда-то великий властитель Кенгирбай при подобной же вдовьей тяжбе предал смерти двух влюбленных, девушку Енлик и джигита Кебека.

Народ постепенно расходился от холма, разбредаясь во все стороны. Удивленный выкриком костлявого старика, Абай смотрел ему вслед, стараясь вспомнить, где он встречал его раньше. К Абаю снова подошли Жиренше и Оразбай, и Жи- ренше сказал:

- О другом не будем говорить, но ты, Абай, что-нибудь по­чувствовал в душе, когда аксакал из Сыбана стал призывать дух твоего предка Кенгирбая? Ты хоть один разок поджал свою задницу или хотя бы поежился? Скажи мне как на духу – тебя, что, совсем не беспокоит, что ты все дальше отходишь от путей своих предков, да еще и других призываешь к этому? Или ты за собой не замечаешь этого?

Абай все в том же резком тоне, как и в прошлый разговор, ответил своим товарищам:

– Кенгирбая народ прозвал «Кабаном». Он пил кровь своих сородичей, за взятки судил неправедно и убивал молодых при таком же случае, как этот, с Салихой. Я не сын Кенгирбая- кабана, я сын человеческий, тебе понятно это?