Страница - 12

Искусство как бытие кочевника

Можно сказать, что Искусство есть Бытие кочевника. Впрочем, очевидно, как и последний смысл существования человека. Практически все подвластно разрушающему влиянию времени. И лишь искусство вечно. И авторы глиняных табличек Шумера, и Гомер, и Шекспир, и Коркыт, и Иосиф Бродский такие же наши современники и друзья, как Алькей Маргулан, память которого мы сегодня чтим. Коркыт-ата жив до тех пор, пока играют на кобызе. Человек жив, пока искусство является его бытием. Как только он перестает играть на кобызе, как только он перестает заниматься искусством, его настигает смерть.

Поэтому искусство нельзя откладывать на потом.

Фактор человеческий, духовный, как показал опыт второй половины XX в., является основным и в экономическом развитии. Только эффективное подключение человека в производство не столько с его материальным интересом, но и всей полнотой его человеческих проявлений, которые лежат в языке, традициях, религии, истории, в его понимании Отечества, может дать толчок экономическому росту. Без актуализации ключевого для развитых стран понятия патриотизма не стать развитой ни в каком отношении.

В наше время, когда культура стала движущим фактором экономики, нам необходимы в первую очередь не Эрхард и Бальцерович. Такие мыслители как Алькей Маргулан, Мухтар Ауэзов, Олжас Сулейменов являются нашими Вольтером и Руссо, Гоббсом и Смитом, одним словом, нашей эпохой Просвещения, подготовившими оформление казахской национальной идеи в национальную государственность и давшими надежду, что потомки кочевнической цивилизации станут процветающей нацией.

Чтобы не идти вдогонку, а по-настоящему воплотить у себя постиндустриальный проект, необходимо ориентироваться не на повторение пройденного другими, а на тенденции развития. Не имея ни выходов к морю, ни транспортабельной нефти, мы носимся с нею, ища пути экспорта энергоносителя. Но, быть может, Аллах дал нам эту богатую меркаптанами нефть для использования ее не в качестве энергоносителя, а как сырье для нефтехимии? Есть ли будущее у металлов, кроме цветных? На эти ли ресурсы делали ставку наиболее развитые страны? Нет. Прежде всего, на человека. Поэтому сейчас вместо труда и капитала на первый план вышли знание и информация.

Говоря о тенденциях, хочется взглянуть и дальше. Допустим, нам в Казахстане удалось в полную силу включить человеческий, духовный фактор и в качестве приоритетов развития выбрать науку, образование, культуру и искусство, коммуникации. Какие проблемы ожидают человека на этом пути? Та же Япония, по многим параметрам обойдя передовые страны, ощущает, что на нынешнем этапе она оказалась в тупике. “У нас нет традиции, у нас осталась лишь красота традиций”, — говорят представители Японии, несмотря на то, что лишь благодаря традиции Япония вошла в постиндустриальное общество. В чем дело? Думается, что развитие техники там достигло таких пределов, когда человек фактически остается наедине с ней, без природы. Остались только красота цветения сакуры и гора Фудзияма. Япония развивала, по сути, не свой проект, а западный, технократический, по-своему, хорошо. Но “Закат Европы”, который в начале века предрекал Освальд Шпенглер, в конце столетия происходит в Японии.

Миру нужен новый проект, не отрывающий человека от природы, а укореняющий его в ней. Мне кажется, что номадизм дает ему такой шанс. А у Казахстана есть уникальный шанс дать миру новый проект. Постцивилизационный.

ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЕ ОСНОВАНИЯ И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ СМЫСЛЫ НОВОГО ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ, ИЛИ “ТОМУ, КТО ВЫНЕС ОГОНЬ СКВОЗЬ ПОТРАВУ...”*

Себя промолчали — все ждали погоды. Сегодня не скажешь, а завтра уже не поправить...

Андрей Вознесенский

В древние времена охотник плакал “над пропастью”, 32 года назад в 1965 г. поэт плакал “по двум нерожденным поэмам”. Сегодня одна рождена и над пропастью строится мост. Между политикой и поэзией всегда существовала трещина, как незаживающая рана. Макиавеллизм в политике с его принципом “разделяй и властвуй” не предполагал строительства мостов между человечностью и корыстью. Именно он не позволял никогда огласить “закон Кайырхана”. Политическое коварство, прикрывающееся фиговым листком социальной ориентации и официально объявляющее (или отрицающее) индивидный интерес двигателем прогресса, всегда препятствовало соприкосновению, соединению, гармонии вечных гуманистических идеалов с искусством управлять государством.

С возникшей в последней четверти XX века новой ситуацией, названной философами постмодернистской, ее новым отношением к миру в виде сближения внутреннего и внешнего миров, деятельности литератора и ученого, а поскольку политика, всегда претендовавшая на научный дискурс, не осталась в стороне от возникшей глобальной ситуации, но, напротив, стала ее непосредственным и чуть не важнейшим фактором, то и ее (политическое) повествование стало “открытым для многочисленных различных линий развития сюжета”.** Понимание данной ситуации, надеюсь, убережет читателя поэмы М.Шаханова от приписывания ему попытки еще раз и для нас доказать известную формулу Е.Евтушенко: “Поэт в России больше, чем поэт”. В эпоху, когда политика не претендовала на научность и даже на возможность включения ее в определенный, уже устоявшийся политический дискурс, такие казахские поэты-мыслители как Асан Кайгы, Бухар Жырау были воплощением народного духа или, говоря словами Ницше, “злой совести”, диктовавшей правителям образ действий. Кроме того, что Шахановым движет данная традиция, он ухватил потребность времени, не только выразил духовную ситуацию эпохи, но активно вмешался в нее. И Слово в данном случае не отделить от дела, не только потому, что услышавший его останется в истории как человечный политик, как цельная натура, личность действительно историческая, какими были Кайырхан, Махатма Ганди или Улоф Пальме, а не услышавший, в лучшем случае, будет погребен в пыльных справочниках “Кто есть кто в мировой политике” с прочерком между датами правления, но потому, что именно Слово есть человеческое деяние и попытка говорить одно, а делать другое всегда ведет к плачевному результату, вернее к краху.

Обретение государством независимости — факт в новейшей истории не редкий. Но в длительном историческом измерении значительнейший, для многих стран и народов, играющий основополагающую роль в их бытии. Этой целью и стремлением людей к свободе, часто в вековой борьбе за нее, формируется самосознание и дух народов. Определение того, что есть обретение народом свободы и независимости, что есть государственный суверенитет также достаточно не новое занятие, и их политико-правовые основания постоянно подчеркиваются в государственных и международных документах, декларациях, законах и Конституциях. Эти основания, несомненно, представляют важнейшую компоненту рсального функционирования и будущности независимых государств. Именно этот политико-правовой аспект независимой государственности постоянно подчеркивается и выпячивается во всех значимых выступлениях, обращениях и докладах глав новых государств и представителей их политической элиты.

Другой аспект государственной независимости, сущно-стно, безусловно, более значимый, но остающийся на практике в тени, почти не подвергается теоретическому анализу. Он более связан с вообще трудно определимым понятием свобода, с постановкой и необходимостью ответа на кажется, кощунственный, вопрос “зачем”? Углубление же в этот вопрос чревато утерей области научно-теоретической и переходом в сферу эмоций, психологии, философии или, быть может, предания, мифа.

Если исходить из наиболее точного понимания свободы, имеющегося у Гегеля: “Свобода есть лишь там, где нет для меня ничего другого, что не было бы мною самим”, то необходимым предварительным шагом к обретению этой свободы являются самообоснование. Объединение этого процесса в единый и дало жизнь термину “самоопределение”. Чтобы быть свободным, нужно знать, что такое “Я сам”, быть самотождественным, самодостаточным и самоценным, то есть быть субъектом, обладающим сильной идентичностью.

Что означает быть самим собой для государства?

Ирония истории заключается здесь в том, что начало самоопределения для новых независимых государств или начало их собственной истории совпало с “концом” мировой истории. В этот фукуямовский “конец истории” вкладывается много смыслов. Во-первых, это победа либерализма в мировом масштабе, а вместе с ним западного проекта с его индустриализмом, урбанизированностью, технократичностью, превалированием экономики и т.д. Во-вторых и в-главных, это победа идеализма в истории, а значит, ответственность выбора самим человеком своей истории, своего пути. То есть детерминация культурой, традициями, религией и другими идентификационными факторами. И в этом смысле победа либерализма означает поражение западного проекта. Основание этого факта весьма значимо для определения путей развития. Победа западного проекта, несущего с собой универсализацию, вестернизацию, приоритеты так называемых общечеловеческих ценостей, всеобщую интегрированность, взаимопроникновение, коммуникативность, открытость и размытие государственных границ, самих государств под неким единым мировым флагом, натыкается на встречное движение локализации процессов, на укрепление наций — государств, на замыкание и защиту самобытности культур, традиций и т.д. Строительство национальных государств в этих условиях есть вызов эпохе и вместе с тем шанс “пройти путем идиом”*.

Можно ли примирить эти встречные, противоположные друг другу движения? Пример Японии, других тихоокеанских “тигров”, показывает, что можно. Вероятно даже, необходимо. Вряд ли возможно выделить чистую абстракцию, беспримесную универсальность западного проекта. Ведь каждый имеет свое прошлое, и любое наложение на нее универсальности дает специфическую деформацию. И тогда либо мы, например, в Казахстане, получим периферийно — российский вариант реформ и модернизации, к чему собственно идет. Либо сугубо свой, также, в конечном счете, тупиковый, как и весь западный проект, вариант развития. Но и к этому необходимо прилагать максимальные и осознанные усилия. Все же второй вариант лучше. Хоть тупиковый, но вероятно ведущий к большему благополучию. Он ориентирован на подключение традиционных структур и институтов в процесс модернизации и технократизации общества. Сопутствующий этому процессу строительство гражданского общества обеспечит высокий уровень социальной защиты населения и т.п. Это как бы азы либерализма. Однако, даже если посмотреть на самые передовые и развитые государства мира, можем ли мы сказать, что люди там счастливы, что там исчезли все социальные проблемы, нет стрессов, депрессий и самоубийств. Последние, кстати, в Западной Европе, чаще всего приходятся на выходные дни. Не странная ли статистика? Казалось бы, заслуженный досуг -вот время, когда можно заняться в полной мере творчеством, личными приоритетами и пристрастиями. Ан, нет. Выключенность человека из западного технологического процесса жизни показывает его собственную пустоту или заполненность лишь чувством страха, ужаса, которые нет возможности стерпеть. Стремимся ли мы к такому обществу? Нужно ли нам такое сущее, которое периодически выбрасывая нас, поворачивая нас лицом к Ничто, ввергает нас в ситуацию онтологического ужаса. Или мы должны опираться на собственные основания, “выстроить” собственную онтологию, которая “строилась” многими поколениями наших предков. И не боится повернуться лицом к Ничто и всегда, начиная от Бильгамеса через Коркыта и Асан Кайгы до сего дня, задается вопросом о сущности бытия и загадке бессмертия. И ответ приходил через искусство, через творчество, духовность. Опираясь именно на эти онтологические основания, могут твердо встать на ноги государства, нации и каждая конкретная личность в них. К этому идет весь мир, это может быть выходом из тупика.

В общественном развитии не должно быть дилеммы между приоритетами индивида и приоритетами социума. Ведь если последние и существуют в абстрактном виде, то лишь как желудки и глаза, требующие “хлеба и зрелищ” или как “полновластный” народ, от имени которого не выдаются зарплаты и пенсии конкретным людям со своими печалями и пристрастиями, расхищаются и не доходят по назначению бюджетные средства. А это в свою очередь происходит потому, что на уровнях, ответственных за решения, также согласно официально декларируемой “идеологии”, индивидный (фактически меркантильный, физиологический) интерес поставлен выше личностного. Последний же определяется, прежде всего, духовными интересами, вырастающими из истории, традиций, языка народа, вос-питавшего эту личность. Именно осознание или, точнее, может быть, сказать, объективация этого факта в глобальном масштабе через универсализацию, формализацию в борьбе за права индивидуума, права человека (первоначально достаточно абстрактные и обезличенные) привели как результат действия и противодействия к проявленности уникального, богатству конкретного, личностному как единству многообразного. Вот почему результатом глобализации и универсализации становится локализация и индивидуализация, а этнические, культурные различия выходят на первый план как главные составляющие чего-то неистребимо живущего в человеке, объединяющего его с нацией и дающего ему силу как уникальной личности, в чем бы то ни проявлялось -художественном или научном творчестве, политике или даре любви. Таким образом, эта всеобщая тенденция приближения глобального к локальному, всеобщего к частному, социального к личностному и в политике конкретных государств неизбежно проявляется как своеобразие и неповторимость в своей специфичности и как всеобщность в своей гуманистичности. Об этом поэма Мухтара Шаханова. Ведь то реальное народное почтение перед великими творениями своих предков в Грузии, Шотландии и Кыргызстане, о которых речь в поэме, это результат не техногенного, не либерального, не коммунистического, не какого-либо другого “политико-экономического” развития этих государств, а результат соблюдения традиций и уважения к людям, представителям своего народа, личностям и, безусловно, залог здоровья нации. Понятно, что подобные заветы трудно преобразовать в закон в юридически-право-вом смысле, о которых в условиях переходных больше болит голова у новых президентов. Они заботятся о том, чтобы те соответствовали международному праву и общецивилизованным нормам. Но ведь нельзя и не замечать тенденцию, что “всеобщие” законы становятся все более специфическими, особенно, когда дело касается защиты и поддержки национальной культуры, высокого искусства и духовности.

Поэтическое слово Мухтара Шаханова всегда имело ярко выраженный характер приграничности между духом и материей, оно как бы всегда готово преобразоваться в грозный камнепад или в бурный речной поток. Некоторая недостаточность в этом смысле, хоть, как говорят казахи, слово и раскалывает камень, дополняется эмоциональностью, экспрессивностью самого поэта. Активная его, даже бесстрашная (чего бояться Слову?) общественная и политическая позиция обусловлена, очевидно, именно желанием преодолеть границу, добиться победы духовного над материальным, превратить в Материю Дух.

Поэма-обращение к главам государств есть, по сути, тот прорыв границ, та материализация Слова, может быть, не в скалистый камнепад, а в более тонкую материю. Атмосферу Иссык-Кульского Форума, на котором была впервые зачитана поэма, очень точно характеризуют слова Питера Устинова из присланного им видеописьма о том, что: “История не сохранила нам имени сенатора, голосовавшего против строительства Акрополя в Афинах, обосновывавшего свое решение дороговизной и бесполезностью такой постройки. История не сохранила нам имени сенатора, голосовавшего за строительство Акрополя, который свое решение аргументировал дешевизной этого архитектурного сооружения и практической полезностью. Но история сохранила для Греции и для всего человечества сам Акрополь. Поэтому не будем жалеть средств на культуру”. Такая отточенная и изысканная аргументация в пользу культуры Питера Устинова, подобная же мягкая и ненавязчивая манера Чингиза Айтматова, Федерико Майора, Полада Бюль-Бюль оглы и других дееятелей культуры, и вся атмосфера поиска и некоторой недосказанности, царившая в Бишкеке, позволяли Мухтару Шаханову затопить участников форума своим речным шквалом. Но сейчас набег этот, мощь его растут и от глав государств зависит превратится ли он для них и их народов в сокрушительный селевой поток или в живительную речную влагу, питающую плодоносящую землю.