Страница - 2

Карагоз в ауле, у своей юрты, почувствовала его смерть. Она вскрикнула, ломая руки. Упала на землю, прислушиваясь к ней, глядя в темноту безумными глазами. И услышала издалека, с лугов, оттуда, где вдруг утихли боевые клики, новый, не прежний, загадочный шум. Голоса были тоскливые, со слезой. Это табунщики ехали в аул, протяжно крича:

- Родной мой! Опора моя!

С той ночи и начался шестилетний

траур Карагоз.

Иргайлинцы не остались в долгу у обидчиков. В одной схватке они тоже убили человека, тоже молодого, ибо в набеги ходили молодые... Помимо того, коныртаусцам пришлось уплатить выкуп за убийство, равный стоимости ста верблюдов. Выкуп огромный! Вообще нагнали на коныртаусцев страха... Хотели порадовать молодую вдову. Но Карагоз не утешилась.

Ни старый свекор Усен, ни маленький сынок Мукаш не могли ее отвлечь от горя.

На двухлетнего Мукаша сородичи смотрели с надеждой. «Лучше живая мышь, чем мертвый лев», -поговаривали они словами пословицы, а думали о том, как из ребенка вырастет джигит; вспомнит он пролитую отцовскую кровь и воздаст за нее сторицей. Все молили бога за Мукаша, последнего в роду, как будто века и поколения суждено было враждовать иргайлинцам и коныртаусцам...

Семидесятилетний Усен дождался поминок по сыну, тех, которые справляют через сорок дней после смерти, и умер, одряхлевший, исчерпав свою силу, сделав в жизни все, что мог.

Мужское бремя легло на плечи Карагоз. Нелегко женщине распоряжаться большим хозяйством. Непросто молодой вдове управлять родом своего мужа и свекра. Мало ли ходило около нее охотников -и до ее богатства, и до ее красоты! Среди них были настырные, привязчивые. Иные соблазняли ее, иные стращали. Она справилась со всеми. В отличие от своей матери, она не искала защиты и опоры. И табуны и отары ее были в порядке.

Первое время она словно разом постарела. Чувство опустошенности и безнадежности шло за ней, как тень. Она была одна, а тоска ее безысходна. В вечерних сумерках, в пору любовных свиданий, и на рассвете, в пору самого сладкого сна, Карагоз, пряча лицо под траурным платком, заливалась слезами. Она не могла сдержаться и не хотела сдерживаться. В ауле слышали, как она голосила, слышали ее причитания, певучие, как степной сказ. Она звала мужа и говорила с ним подолгу:

• Сокол мой ясный, крылатый... единственный ты мой... высокий, как тополь у ручья... золотой мой... сильный мой, грозный мой, крепость моя и воля...

И тот, кто слышал ее, запоминал слова и музыку ее плача, как запоминают песню. Горькая была эта песня, горше полыни, но ее передавали из уст в уста. И вскоре по всей Иргайлинской волости знали, как прощается и не может проститься Карагоз с Азимханом, как обжигают ее вздохи, как едки ее слезы и как выцветают от них ее глаза, блекнут щеки.

Со временем о ней, узнице траурного покрывала, стали поговаривать с похвалой, как редко говорят о женщине:

• Вон как оплакивает возлюбленного...

Старики и старухи, которые видели на своем веку всякое, отзывались о ней такими словами, какими говорят не о живых, а о живших и оставшихся в легендах.

• Не было женщины, подобной Карагоз! Траур ее долог, траур ее свят... Дурным он - в тягость, мудрым -пример, богу - в угоду.

Эта слава вернулась к Карагоз, словно эхо в горах, многократно. Эта слава возвысила ее и сковала, как зимняя стужа сковывает бурные воды.

Цвели весны, зелеными морями разливались джайляу. Вдогонку за веснами, за жизнью кочевал аул. Рос и креп Мукаш. А Карагоз оставалась верна себе, своей редкостной славе. Она жила вдовой, как угодно было старикам и богу, и не ласкала никого, кроме сына. Она устояла перед тысячью соблазнов и ни разу не проявила слабости. И длилось это уже шесть лет.

Недаром, когда Карагоз сказала чабану Булату о шайтане и искорках вчерашнего костра, ее слова показались ему набожными.

А между тем она была молода. Она была жива. По-прежнему прекрасны были ее печальные черные глаза, смуглым румянцем горели щеки. Слезы не источили ее красоты. Тело ее, белое-белое, лишь слегка располневшее, было юно. Оно дышало здоровьем, быстрой и нежной силой. В нем билась горячая кровь, неравнодушная и неутихомиренная.

Карагоз была женщиной, была матерью. Она любила и была любимой. Она изведала счастье, которое суждено не каждой смертной. И вдруг оказалась словно в темнице, за чугунной дверью. О, если бы знали люди, которые распевали ее плачи, какую муку несла в себе Карагоз!

Если эта мука угодна богу, поистине она адова. Тщетно Карагоз, задув лампу и ложась на одинокую постель, читала молитвы. Тщетно она молилау бога благодатного сна. Сон и покой были у других, слабых, грешных, у тех, кого не хвалили благолепные старики. Ее уделом был темный ночной бред, бред страсти. Огненные змеи ползли по ее жилам; они выползали на ее грудь и целовали ее в шею, оплетали и изламывали все ее тело сладостной и гнетущей судорогой. И не было от этих змей спасенья. От темна до света Карагоз не могла вырваться, отдышаться, прийти в себя. В мучительной истоме, ослепшая и оглохшая, она зажигала лампу, звала старую доверенную служанку, обнажалась перед ней и велела себя бить, срывать с груди ползучий змееподобный огонь. Служанка пугалась того, что на ней нет лица и тоже молилась в страхе. Карагоз извивалась перед ней, словно в припадке. А служанка не смела и подумать, что это молодость рвется из траурных пут, что это жизнь ищет воли.

Была пора - изменился характер Карагоз. Она казалась больной - настолько становилась неровна с людьми. Стоило дунуть на нее, и она вспыхивала, как порох, негодовала, сердилась и гневалась из-за пустяка, была нетерпима, высмеивала и обижала людей без жалости. А иной раз замыкалась в себе, уползала, как мышь в нору, и уныло молчала неделями, не поднимала на людей глаз, как девочка, и сама вызывала к себе жалость. Тогда даже обиженные ею думали про нее, что она не щадит себя, а осмеянные дивились, как она к себе строга. В другое время она поражала людей своей неженской волей, хозяйской сметкой, властностью, обжигавшей, как камча.

Нынешней весной, на седьмом году вдовства, Карагоз опять стало невмоготу.

Дни стояли теплые, празднично­светлые, радостные, ночи студеные, но ясные, звездные, манящие. Горы, луга, воды помолодели. Все сияло, все шумело. Конский топот, блеяние овец на просторах джайляу -желанная музыка. Люди были хмельны от счастья жить на подоблачных высотах, под орлиными небесами. У каждого и у каждой на душе что - то свое, тайное, заветное, - может, надежда, может, мечта. Чабан Булат, привыкший не спать по ночам, сторожа овец, и тот не постеснялся, закричал при всем народе, что хмель у него по жилам так и ходит, так и прошибает...

Карагоз отвернулась, услышав это. Но от одного безобидного словца «милая», от хрипловатого застуженного голоса чабана огненные змеи поползли по телу Карагоз погнала вперед свою тройку и гнала ее до самого берега Каинды.

Здесь она сошла с повозки, оставив в ней спящего Мукаша. Медленно пошла вдоль берега, заросшего молодым белоствольным березняком и непролазной черемухой. Звонко и нежно журчала вода. Утренняя прохлада овевала лицо и шею Карагоз, а грудь горела. Ноги были слабы, колени дрожали. Хотелось лечь, прижаться к земле, обнять стволы берез, напоминающие своей шелковистой корой живое тело.

На знакомой полянке она увидела распряженный старомодный тарантас с задранными в небо оглоблями. Ни людей, ни коней поблизости не приметила. «Будут соседи», - подумала она безразлично. Здесь, у Каинды, Карагоз впервые узнала о гибели Азимхана. Но и об этом она думала вяло. Ей было душно, точно в знойный полдень. Сердце билось тяжело и гулко.

Из ближней рощицы, пышной и тенистой, донесся заливистый юный смех. Это смеется девушка... Затем послышался веселый зовущий возглас. Это парень... Карагоз слышала их словно в дремоте. Хотела пойти прочь, а пошла в рощу, на голоса.

На опушке она остановилась. Свистнул соловей, прочищая горло. Еще свистнул и затрещал, защелкал хлестко, подобно маленькому кнуту. Сколько раз слышала Карагоз соловья на этом урочище! И проходила мимо. Теперь она стояла, подняв воспаленное лицо, прищурив глаза, и слушала, упиваясь. Соловей высвистывал песенку, прежде не слышанную, Карагоз ее понимала.

Он пел песню того утеса, который возвышался серой громадой над рощей. Утес одинок, он ранен в самое сердце, он тоскует. Он послал соловья спеть Карагоз. Пусть она знает, что наболело на каменном сердце. Она безутешна седьмой год, а он седьмой век. Они сверстники по чувству, по боли.

Потом соловей спел ответную песню Карагоз. Теперь она послала его ответить утесу. Соловей пел, как она красива, как жгуче черны ее глаза и нет ничего ярче ее глаз, ведь ее имя означает - Черноокая... Соловей пел, как в ее душе безлюдно, пустынно, ни капельки влаги, ни зеленой былинки.

Карагоз слушала певца и мысленно спрашивала его в сладостном онемении: к чему ты клонишь? Куда ты ведешь?

Незаметно она прошла в глубь рощи и вздрогнула, увидев за густой листвой широкую спину парня и плечи девушки, стиснутые его рукой. Парень в белой сорочке и черном жилете, у него кудрявые волосы, и они взлохмачены, конечно, ее рукой. Девушка тоже нарядно и опрятно одета. Они сидят, обнявшись на зеленом берегу и шлепают по воде босыми пятками. Каинда отвечает им тихим плеском. Они не видят Карагоз, играют и смеются, поминутно валя друг друга на траву. Задумчивости ни следа.

Это жених и невеста из аула Исмагула, дальнего родственника Карагоз. Она их знает. Парень хорош собой, к тому же грамотный, ученый. Все лето на джайляу он будет со своей нареченной, и родители не стеснят их свободы.

Раз они жених и невеста, они вольны решить, по душе ли они друг другу. Но видно, что им хорошо вместе, они не расстанутся.

Карагоз неотрывно смотрела на них сквозь листву хотя следовало бы бежать без оглядки. Голова ее шла кругом. Листва вихрилась перед глазами. С небывалой силой вздулись в ее жилах огненные змеи и незримо выползали ей на грудь, обвивая шею, руки, ноги, тело. Еще минута, и они повалили бы ее на землю, изламывая в мучительной неодолимой судороге. Последним усилием Карагоз поборола себя и пошла назад, стараясь не зашуметь. Лицо ее горело от стыда и от страха перед самой собой.

С радостным гамом подкатил к Каинде кош Карагоз, гоня перед собой табуны и отары.

Сняли с возов, разобрали и поставили юрты. Как обычно в таких случаях, суетились и хлопотали до позднего вечера. Угомонились, когда взошла луна. Разошлись усталые. Всех сморил сон. Бессонный овечий страж Булат и тот, наверно, улегся под кустом, неподалеку от стада, укрылся дерюжкой и задремал чутко, как пес.

Карагоз не спала. Она лежала, оплетенная огненными змеями. И виделось ей всеобщее людское веселье сегодня днем, на пути к Каинде. Теперь ей казалось, что все мужчины, все молодухи, пошучивая друг с другом, смеялись над ней, над ней одной, потому что она среди них белая ворона.

Впервые за шесть лет привиделся Карагоз во тьме юрты юноша, статный, со взлохмаченными волосами, в белой рубахе и черном жилете. Он прошел прямо сквозь стены юрты и обвил ее прохладными ладонями, приник к ее шее, смеясь и шепча ей на ухо. Она хотела обнять его, он исчез, но она слышала его шепот - он звал ее. Карагоз крикнула:

- О аллах, я не могу больше! О боже, зачем я тебе такая?

Вскочила и бросилась вон из юрты, сама не зная куда. Аул, словно выбеленный и посеребренный луной, был тих и нем. Меж юртами ни души. Блестела трава под босыми ногами Карагоз, блестела тонкая рубашка под черной струей распущенных волос. Карагоз не ощущала ночной прохлады. Она была в огне. Подойдя к реке, она вошла в прозрачную воду по колено и легла спиной на отлогий берег. Тело ее обнажилось. Оно было слепяще белым. И по нему ползли огненные змеи.

Хрипловатый застуженный голос окликнул ее словно с вершины утеса:

- Карагоз милая... Никак, ты? Что это с тобой? Она не понимала, кто и о чем с ней говорит. Она услышала мужской голос и тотчас протянула к нему руки, не поднимаясь с земли. И когда прохрустели по траве тяжелые мужские шаги и человек подошел и наклонился над ней, она с силой потянула его к себе; обняв всем телом, стала целовать.

Померкло лунное небо, погас блеск воды и травы, растаяли туманные блики далеких горных белков. Зато огненные змеи радостно плясали в жилах Карагоз. В помрачении страсти она видела только посеребренную щеку Булата и его сияющие белизной волчьи зубы.