Страница - 40

Младшая Ханша не утешилась ни богатством, ни вы­сокой честью, а просто тоже затосковала по скромному человеческому счастью и обыкновенным женским радо­стям. И в этой своей столь естественной и понятной тоске она, помимо собственной воли, оказалась готовой пожертво­вать и священной короной, и золотым троном мужа. Она ме­талась, не находила себе места в огромном пышном дворце, набитом золотом и драгоценностями, ибо не могла в нем найти желанного — пусть крохотного и замызганного — счастья. Ведомо ли ему то, к чему так страстно рвалась ду­ша юной ханши? Есть ли у него самого то, чего так жаж­дала Младшая Жена? Да, у пего есть трон, держава его огромна, н еще он обладает богатством, славой, властью, грозным именем. Только при всем желании он не может назвать это счастьем. Какое же это, к черту, счастье, если в окружении неслыханного состояния, невиданной роскоши и многочисленных единокровных отпрысков чувствуешь себя как в голой пустыне?! Если в собственном дворце сидишь как на иголках и затравленно озираешься вокруг, не зная, в каком углу подстерегает тебя опасность?! Если в опочивальню жены, куда днем и ночью запросто заходят все обыкновенные мужья, ты будто вор, крадешься тайком, пряча от горничной и превратников глаза?! Если, считая себя всесильным и всемогущим, с затаенным страхом прислуши­ваешься к молве, кривотолкам, пересудам праздной толпы?! Э, нет... верно говорят, что взирать на грешный люд с высоты своего недоступного одиночества естественно лишь для бога. Непомерные слава, сила, власть, богатство, талант, обрушивающиеся иногда на одного человека, оборачи­ваются не счастьем, а бедой. Разве может быть довольным жизнью молодой зодчий, своим искусством поразивший людей? Разве счастлив он, Повелитель, покоривший тьму стран и народов? Нет! В сущности, все они глубоко несчастны. Остальные простые смертные на земле имеют возможность на худой конец поделиться с кем-нибудь своим горем, своей тоской. У них же — Повелителя, молодого зодчего и юной ханши — и такой возможности нет.

Случись с кем-нибудь другим нечто подобное, Повели­тель, как третейский судья, не смог бы вынести сурового приговора, ибо в душе сознает, что ни один из них не вино­вен. А сейчас ему не под силу проявить такое великоду­шие. Ведь, в сущности, и он, и зодчий, и ханша — жертвы судьбы, несчастные нищие, вымаливающие друг у друга сочувствие и сострадание. Л какую помощь могут оказать друг другу бедняки? Чем поделиться нищим? Печем! И по­этому самое справедливое — осуществить волю, угодную толпе. Если уж необходимо непременно докопаться до ис­тины. то новее не он, Повелитель, палач молодого зодчего отмеченного божьим даром, а крикливый черный сброд, охот­но распространяющий самые невероятные слухи, верящий гнусной сплетне, родившейся в гнусной душе, и застав­ляющий верить других. И зодчий, и ханша, и он, Повели­тель,— жертвы его жадных, пронырливых глаз и болт­ливого, мерзкого, как жало змеи, языка. И теперь, прояви великий Повелитель неслыханное милосердие и соедини судьбы двух несчастных молодых влюбленных, завтра же этот сброд, эта толпа поднимет невообразимый гвалт, шум, обвиняя его в мягкотелости, малодушии и бог весть еще в каких грехах, а недруги, тайные и открытые, подхватив молву из поганых уст черни, начнут злословить, злорад­ствовать над ним. Все зло, все беды — от черни. Даже в не­счастье зодчего виновата она. Даже кару для пего приду­мала и подсказала Повелителю — она. Что ж... так и будет! Пусть утешится презренная чернь! То, что рождено толпой, становится жертвой ее же слепой ненависти. Пусть так оно будет и впредь, и во веки веков! Пусть этот люд верит своим россказням. Лишь бы не догадался о том, что спо­собно лечь пятном позора па честь и имя Повелителя. Зна­чит, пока болтливая толпа не отреклась от своей молвы и не придумала другую меру наказания, разумно молодого зодчего немедленно казнить.

4

Итак, в подземелье освободилось еще одно место. Раскаленной докрасна острой железкой кровавый палач вы­колол лучистые глаза вдохновенного Мастера, дерзко и гордо устремившегося к недоступной ему мечте. Несчастный юноша корчился от боли, выл по-зверипому протяжно, и тут палач беспощадной рукой отрезал ему еще язык. Из­мученного, окровавленного, почти бесчувственного зодчего связали волосяным арканом и темной ночью отвезли в ка­кой-то кишлак на той стороне Большой реки.

Страшная судьба молодого зодчего никого в столичном городе не удивила. Подобную участь испытали многие да­ровитые мастера и художники. Правда, бывали и отчаян­ные смельчаки, одиночки, сумевшие избежать суровой ханской кары. Кое-кому удавалось подкупить палача, пере­хитрить злой рок, вырваться из города. Одни из этих ред­ких удальцов и счастливчиков потом навсегда расставались со своим искусством, осваивали другое ремесло; другие покидали родной край и доживали свой век на чужбине, ища милости у иных владык. Третьи, наиболее отчаянные и бесстрашные, дожидались смерти преследовавшего их правителя, возвращались на родину и, облагодетельство­ванные новым властелином, с прежним увлеченней и усер­дием занимались любимым делом.

Зная об этом, Повелитель пожелал лично взглянуть на молодого зодчего уже после того, как ему выкололи глаза и отрезали язык. Убедившись в том, что в окровавленном, грязном мешке, перевязанном арканом, действительно на­ходилось обмякшее тело зодчего, Повелитель распорядился отвезти его в дальний кишлак за рекой.

Глядя па обезображенного до неузнаваемости юношу, он, однако, не испытывал удовлетворения, как это бывало раньше при виде поверженного ненавистного врага. Даже грозные палачи, приволокшие к нему полосатый мешок, показались заурядными, мелкими ворами, шастающими по чужим курятникам и хлевам. Повелителю не терпелось убрать мешок обратно, с глаз долой.

Наутро следующего дня огромный ханский дворец почу­дился ему еще более тоскливым и пустынным. Доносчики, отправленные на базар, не приносили никаких утешитель­ных вестей. Казалось, этим презренным торгашам, вож­деленно пожирающим глазами две чаши безмена, недо­суг взглянуть на вершину голубого минарета. Внимание их всецело поглощено перебранкой, зазывными выкрика­ми, копеечной торговлей, желанием надуть простодушного покупателя. В этот миг они наверняка и не помнят о существовании какого-то Повелителя. Мертвая тишина ско­вала город. Соглядатаи и доносчики Повелителя, под видом мелких торговцев и бродячих дервишей шнырявшие в ба­зарной толпе, ничего примечательного не услышали пи от горожан, ни от приезжих. Впечатление было такое, что всем все давно известно и о случившемся нет смысла го­ворить. Доносчики растерялись и избегали встречи с Пове­лителем. Опытный глаз тайной службы встревожился: мол­чание толпы не предвещало ничего доброго. Он лично при­глядывался к торгашам и купцам, тщетно стараясь узнать, что у них на уме, что скрывается в их бритых головах под мохнатыми шапками или засаленными чалмами, что озна­чает сытая ухмылка под холеными черными усами. Он при­казал усилить слежку за удачливыми торговцами не толь­ко на базаре и в лавках, но и на улицах, в переулках, воз­ле их домов. На тесных улочках, на окраинах города сло­нялись толпами дервиши, нищие, бродяги, калеки. Шайка доносчиков увивалась вокруг купца, в доме которого обитал зодчий из Ор-тюбе, однако и от него ничего вразумитель­ного не добилась. Тот по-прежнему хвастливо рассказывал о своих похождениях, о том, кого победил в острословии и чей перепел оказался самым воинственным. Лишь однажды этот купчишка проронил невзначай: «Отец молодого зодчего когда-то тоже подвергался гонениям, но умудрился избе­жать наказания и вернулся с чужбины через двадцать лет. На старости привел сюда сына, определил на стройку новой мече­ти и умер от чахотки. Посмотрите: и сын пойдет по его стопам. Дома у меня он оставил немало добра. Когда-нибудь обяза­тельно за ним вернется...»

Начальник тайной службы не выпускал его из виду, подсылал к нему своих людей, те ловко втягивали неудер­жимого болтуна в спор острословов, подпаивали его, и ку­пец, войдя в раж, плел обо всем на свете, но ни единым словом не заикнулся об отношениях между зодчим и юной ханшей.

Повелитель был обескуражен. В осторожном молчании толпы таилось что-то подозрительное. В думах и предпо­ложениях он проводил бессонные ночи. Каким образом можно расшевелить эту неожиданно онемевшую толпу? Почему она так упорно молчит, будто проглотила язык? С утра до вечера ходил взад-вперед, взад-вперед удрученный Повелитель по безмолвному залу. Казалось, он уже знал тут каждую пылинку и не на что было устремить усталый, блуждающий взгляд. Он вновь и вновь подходил к окну и каждый раз съеживался, наливался досадой и злобой при виде голубого минарета, молчаливо злорадствовавшего над ним. Иногда, казалось, минарет снисходительно под­смеивался над потерявшим покой владыкой. А вместе с ним, чудилось, усмехалась многотысячная толпа, копошившаяся у его подножия. Конечно, каждый, кто обладал здравым рассудком, прекрасно понимал, над кем и над чем смеется непокорно-величавый минарет, а понимая, не в силах был подавить и собственную ехидную ухмылку. Значит, если он желает избавиться от преследующей его всюду злорад­ной усмешки, он должен первым долгом стереть с лица земли первопричину всех невзгод — минарет. Тогда сам по себе оборвется торжествующий смех толпы.

Но даже облегчения не успел почувствовать Повелитель от этой, казалось бы, спасительной мысли. Он тут же по­думал, что, своей рукой разрушая минарет, он только под­твердит ужасную догадку, которая станет завтра в глазах толпы истиной, всегласно подтвержденной самим Повели­телем.

Эта простая мысль так поразила его сейчас, что он в отчаянии схватился обеими руками за голову и, обессилен­ный, присел. Долго он так сидел, вконец убитый, раздав­ленный, и вдруг встрепенулся, вскочил, и хищный блеск появился в его потухших старческих глазах. Наконец-то... наконец-то он нашел, нашел верный, желанный способ подавления мерзкой сплетни, вот-вот готовой сорваться с поганых губ толпы, в самом зародыше! Да, да, это един­ственный и самый лучший, самый надежный способ! Зна­чит, так... Все, что связано с голубым минаретом, до мель­чайших подробностей известно лишь одному человеку — главному зодчему. Слухи, кривотолки могут исходить толь­ко от него. Следовательно, с него-то и нужно начинать. Все внимание настороженно молчащей толпы необходимо ловко обратить на главного зодчего. Ведь, надо полагать, голубой минарет постоянно вызывает в его душе непри­язнь и зависть. Уж кто-кто, а Повелитель совершенно точно знает, какой он, главный зодчий, завистник и как он не­навидит каждого, кто превосходит его талантом и мастер­ством. Значит, его и следует натравить на молодого сопер­ника. Ему только намекни, и он один с кайлом в руке, как безумный, кинется на минарет. Вот тут-то его и поймают на месте преступления. Услужливые холуи тут же распус­тят слух: «Главный зодчий в приступе черной зависти пытался разрушить голубой минарет. Он же тайком окле­ветал юношу перед Повелителем, и по его вине молодой мас­тер понес незаслуженную кару». Потом Повелитель сам объявит народу о преступных помыслах и поступках глав­ного зодчего и приговорит его к жестокому, но в выс­шей мере справедливому наказанию. Шумливая и довер­чивая толпа будет на все лады склонять слух о соперни­честве и взаимной неприязни двух талантливых ханских зодчих, и тогда сами по себе отомрут и забудутся все сплет­ни о мнимых прегрешениях юной ханши. А краса и гор­дость его столицы — минарет останется неприкосновенным.

Желание Повелителя расторопный начальник тайной службы исполнил за два дня.

Главного зодчего, закованного в кандалы, Повелитель даже не стал допрашивать. Только пристально и долго посмотрел на него, поседевшего и осунувшегося за одну ночь, и когда тот пытался было что-то сказать, приказал стражнику:

— Отрежьте поганый язык злому наветчику и заточите в подземелье. Пусть там сгниет!

На невинную жертву он глянул вслед с брезгливостью. Много предательств и коварства перевидел и пережил По­велитель па своему веку и поэтому особенно презирал лю­дей лживых, мелких и завистливых. Но в начальники он неизменно выбирал таких. Особенно над людьми искус­ства, над одаренными ремесленниками-мастерами, ювели­рами, зодчими он непременно ставил человека грубого, вздорного, нетерпимого и завистливого. И в этом у Повели­теля был свой тайный и верный расчет. Он ведь хотел, чтобы его столица была самой красивой и величественной. Для этой цели он собирал именитых, прославленных мастеров со всего света. А степень одаренности мастера точнее всего определяет не добрый, душевный человек, а злой завист­ник с мелкой душонкой. Значит, в этом случае разумно прислушиваться не к хвале доброго приятеля, а к хуле недоброжелателя. Ибо так уж устроен мир, что самый зор­кий, меткий глаз у завистника, у неудачника. У них по­разительно чуткий нюх па талант. С таким же рвением и усердием они преследуют и чернят каждого, кто их пре­восходит хоть на золотник. Благодаря главному зодчему — тощему, пронырливому, плаксивому и занудливому мужи­чонке с прищуренными, бегающими глазками, с оттопы­ренными, каждый слух ловящими ушами — Повелителю удалось разыскать и подобрать дивных умельцев-чудодеев. Сам же главный зодчий ничего путного не совершил, ни­чего примечательного не построил, кроме мрачной и сырой тюрьмы под дворцом правителя. Над входом в подземелье Повелитель приказал выбить на камне надпись: «Рано или поздно все равно очутишься под землей!» Пусть этот наветчик и завистник убедится в справедливости ханских слов и заживо сгниет в им же построенной тюрьме.

И оттого, что заточил в подземелье этого холуя с завист­ливой душонкой, Повелитель испытал большее удовлетворе­ние, нежели от недавнего наказания молодого зодчего.

4

Весть о том, что главный зодчий брошен в под­земелье, всколыхнула столичный город, но тут же забылась. Так от случайной искры ярко вспыхивает и тут же пре­вращается в пепел ворох сухого сена. Обрадовавшиеся было доносчики и соглядатаи вновь понуро опустили головы.

Из дворца Старшей Ханши не поступало никаких слу­хов. Повелитель хмуро вглядывался в каждого, кто пере­ступал порог его тропного зала, подозрительно следил за каждым шагом и жестом приближенных, допытывался, у кого что на душе. Всюду ему чудились подвохи, намеки, иносказания. Он выискивал их в яствах на низеньком круг­лом столике, в постели, которую слуги меняли каждый день, в одежде. Однако ничего достойного внимания не замечал. Все чинно, благопристойно, добропорядочно. И уже мерещилось ему, что все слуги, вся дворцовая челядь не только догадывались о самой затаенной его тайне, но и знали все, что творилось у него в душе, и теперь только и забо­тились о том, чтобы ненароком не возбуждать в нем новых подозрений и сомнений. И даже доносчики, целыми днями, точно псы, рыскающие по городу, наверняка щадили его и скрывали всячески правду, утешая его, как неразумное дитя, лживыми льстивыми словами. И ведь в самом деле, разве осмелятся они сказать подлинную правду в глаза Пове­лителю? Разве страх за собственную шкуру не сковывает их язык? Значит, нужно полагать, все, что мелют они здесь, валяясь у его ног, не что иное, как наглая, трусливая ложь.

Жители столичного города давно уже поняли тайпу го­лубого минарета. И толковали ее на всякие лады. Они, ко­нечно, хорошо знают, почему подвергнут жестокому наказа­нию юноша-мастер и по какой причине вдруг заточен в тюрь­му главный зодчий. Более того, им ведомо, с какой стати, вернувшись из похода, Повелитель не отлучается из дворца юной ханши. Он ведь вышел из того возраста, когда никак не могут насытиться ласками жены. И, наконец, надо пола­гать, не любовью занят стареющий властелин. А не пока­зывается он на глаза людей потому, что гложет его стыд и нечистая совесть.

От этих откровенных, уничижительных дум Повелителю становится не по себе. Он вскакивает, точно кто-то больно ущипнул его. Часами бродит он, сутулясь, по залу, потом отправляется в сад. Но и в безлюдном саду он не находит себе места. Тысячи глаз неотступно преследуют его, зло­радно улыбаются из-за кустов. Неуютно на сердце, тягост­но. Он поспешно возвращается домой. А что — дом? Четыре безмолвные стены. Будто кто-то силком загнал его сюда. Не дворец — тюрьма. Без засова и замка. И не Повелитель он — узник. Без оков и кандалов. И вся его остатная жизнь, весь мир вокруг — неволя, заточение. Даже самая малость, до­ступная последнему смертному,— видимость личной свобо­ды — ему, Повелителю, неизвестна. Каждый шаг на виду, каждое слово на счету. Простые человеческие желания, прихоти и страсти ему чужды. Что бы он ни делал, он не­пременно должен удивлять и поражать людей. Если он будет делать и говорить то, что делает и говорит простой люд, он мгновенно окажется посмешищем в глазах праздной толпы. Те, кто его так усердно возвеличивал, возносил до небес и па­дал перед ним ниц прахом, не простят ему развенчания ими же созданной легенды и начнут злорадствовать над ним и про­клинать его с пеной у рта. Ибо черный сброд, именуемый наро­дом, не желает признаваться в своей глупости и нещадно мстит кумирам, не оправдавшим его доверия. Толпа издревле нуждалась в идоле. И вера ее — идолопоклонство.

И кто знает: не клянут ли его люди уже теперь, не зло­словит ли над ним уже сейчас каждый встречный-попе- речный?! Может, уже хохочут до колик в животе над гроз­ным Повелителем, который еще надавно молнией пора­жал иноземных правителей, сотрясал короны и свергал троны, а теперь, состарившись, не может, да-да, просто не может справиться с молодой бабенкой, изнывающей от низменной похоти, жаждущей крепких мужских объятий, не в силах унять зуд вожделения в ее чреслах и потому забился в угол, словно трусливый, шелудивый пес. Разве болтливая толпа удержится от соблазна позлословить над всемогущим властелином, который, вместо того чтобы, по­добно настоящему мужчине, открыто схлестнуться с удач­ливым соперником и отомстить обидчику, прибегает к подлым приемам и тайным козням? Вот уж почешет языки черный люд по поводу того, что-де после бога самый великий среди бессмертных оказался самым ничтожным среди смертных. Э, услышать бы только собственными ушами эту подлую бол­товню. Увидеть бы собственными глазами, как, рассказывая о нем, веселятся, ерничают, по ляжкам себя похлопывают неуемные трепачи. Увидеть и услышать, как и что о тебе говорят, проще и легче, чем терзаться собственными сом­нениями. Чем больше он старается заткнуть глотку праздной толпе, тем заметнее разрастается грязная сплетня о нем. Выходит, хорониться от чужих глаз, забиваться трусливо в свой дворец — просто бессмысленно и глупо.

Да, да, совершенно очевидно: лежать в сумрачном зале, подобно старому медведю в берлоге, не делает Повели­телю чести. Нужно во что бы то ни стало вырваться из са­мовольного заточения, разорвав гнилые путы сомнения и по­дозрения. И пусть толпа говорит о нем, что и как ей забла­горассудится. Бывая на людях, он хотя бы по глазам их оп­ределит то, что они не посмеют высказать словами.

Возвратились бы сейчас старые добрые времена! О, он закатил бы пир назло глумливой толпе. Напоил бы всех до умопомрачения, развязал бы языки, вдоволь наслушал­ся бы пьяной болтовни. Но сейчас пет никакого основания для такого торжества. Повелителю неизвестно настроение не только жителей его столицы, но даже единокровных сородичей и предводителей войска, правителей-эмиров. Кто знает, что у них на душе? А не зная этого, разумно ли со­бирать всех на пир?

Поразительно несуразно все получилось. Построенный в его честь голубой минарет обернулся для него злом. Свя­зал его по рукам-ногам, сковал волю. Но почему Повели­тель сам себя так изводит? Разве он не грозный владыка, железной рукой взнуздавший мир? Что ему стоит собрать всех, кого он считает нужным, и прямо заглянуть им в гла­за?! Нельзя же до скончания дней отсиживаться за камен­ной стеной. Пора ведь взять себя в руки, встряхнуться назло Младшей Ханше, этой гадюке, пригревшейся па его груди, назло Старшей Жене и ее чванливой свите, не спус­кающим с нее глаз. Ему, Повелителю, ведь под силу не­ожиданным поступком своим еще раз удивить и черный люд, и спесивую знать, привыкших с разинутыми ртами ловить каждое его слово. По крайней мере, он узнает все, о чем говорят и что думают разномастные холуи, толпами увиваю­щиеся вокруг.

На другой день Повелитель вызвал старшого визиря. Тот боязливо протиснулся в дверь, не отрывая от пола ог­ромных выпуклых глаз, способных одним взглядом охва­тить все. С подчеркнутой учтивостью выслушал старший визирь наказ Повелителя и, низко поклонившись, выскольз­нул из зала. Трусливая повадка старой лисы насторажи­вала. Неужели оправдываются его подозрения? Неужели и впрямь все придворные догадываются о том, что творится в душе Повелителя? Почему пройдоха визирь прячет гла­за и норовит скорее удалиться? Отчего тень ужаса на холе­ном лоснящемся лице? Может, боится участи главного зод­чего? Может, опасается расплаты за то, что осмелился построить в отсутствие властелина уродину башню? Не исключено! Ах, зря он его так скоро отпустил. Немногие способны устоять перед его молчаливым гневом. Немногие выдерживают его испытующий взгляд. Повелителю захо­телось вновь увидеть старшего визиря. Увидеть скорее и дру­гих придворных слуг, детей, наместников и военачальников. Интересно, как они себя поведут при встрече с глазу на глаз? Может, тоже начнут ерзать, отводить взгляд, юлить, прятать голову? Если так, значит, и они что-то знают, утаи­вают...

Еще несколько дней спустя великий Повелитель со­изволил выехать па охоту. Целый караван — наездники- коневоды, лучники-охотники, барабанщики, повара, слуги, личная охрана, свита, конюшие, опытные псари с гончи­ми, борзыми, волкодавами на сворках — медленно высту­пил из города и направился в сторону гор, смутно голу­бевших вдали в зыбком мареве. Лишь через день караван остановился на привал. Среди хребтов и зубчатых скал, на берегу бурлящей горной реки, в гулких, нетронутых зарослях дворцовая челядь быстро раскинула шатры для воена чальнпков и правителей: здесь высоко в горах, в непрохо­димых лесах, богатых зверьем и дичью, предстояла пышная ханская охота.

Многолюдный красочный караван, поджарые легконогие скакуны, чинный торжественный ряд обвешанных всеми ви­дами оружия охотников, сладкое предвкушение удачи и за­бавы — все это живо напомнило Повелителю былую безмя­тежную, полную соблазнов и очарования жизнь. Горы и за­росли заметно гасили нещадный зной в долине.

В день прибытия затеяли грандиозный пир. Вино лилось рекой. Все были возбуждены, говорили и кричали напе­ребой, но чуткий слух Повелителя не уловил ничего кра­мольного или примечательного. Все дружно и на все лады обсуждали предстоящую утеху. Хвалили лошадей. Хвалили собак. Хвалили ловчих птиц. Хвалили друг друга и самих себя. Рассказывали охотничьи байки. Выхвалялись сме­лостью, удачливостью, сметливостью. И, слушая эту при­вычную бестолковую болтовню, Повелитель даже не знал, радоваться ему или огорчаться. Казалось, все лукавят, ра­зыгрывают его, ловко обводят вокруг пальца, и он поневоле опять насупил брови.

Ночь на привале он провел без сна. Вокруг, в шатрах, после вчерашней оргии спали беспробудным сном. Безмя­тежная тишь нависла над миром. Летняя ночь навевала сладостную дрему, Чистый горный воздух ласкал хмелем объятое тело. Где-то глубоко в сознании бодрствовало пред­чувствие радостной утренней предохотничьей суеты. Разве может быть большая услада для души? Из соседних шатров доносился причудливый храп.

Такая жизнь и вот такие ночи издавна особенно по ду ше Повелителю. Каждый из этих мужчин, с оружием в ру­ках, покорно следующих за ним хоть на край света, возвра­щаясь в столичный город или в кишлаки, в приземистые глиняные домики на тесных пыльных улочках, превраща­ется в опасность для него, в заурядного трепача, охотно распространяющего небылицы и сплетни о всесильном владыке. А в походе, когда они рядом с ним, каждый смот­рит ему в рот, каждый послушен и покорен и старается непременно угодить. В такие мгновения ему чудится иног­да, что все они — единокровные потомки: сыновья, дети, внуки и правнуки, будто бесчисленные ветви и побеги от одного могучего ствола. Стоит им только хоть на один шаг удалиться от мирной жизни, как они поневоле тянутся к нему, точно несмышленыши к родному отцу, ища у него опору и поддержку. Вот и сейчас, глубокой лунной ночью, среди хмурых скал, в окружении непролазных зарослей, они предаются безмятежному сну, словно сорванцы-внуки, доверчиво прильнувшие к доброму и надежному дедушке. Как бы желая перекрыть их дружный, многоголосый храп, громы­хает, гудит, ворочает камни норовистая горная речка у под­ножия хребтов. Чуткий слух Повелителя улавливает каждый звук, каждый шорох за тонкой шелковой завесой шатра. Знакомые, приятные ночные картины. Ни одного резкого вскрика, ни чуждого вопля, от которых немеет душа. И все же не спится... Не идет сон, хоть плачь. Возле дальних шалашей беспокойно поскуливают гончие собаки: может, чуют звери­ные запахи? И за шатром кто-то едва слышно копошится, шебуршит; что-то вроде похрустывает, потрескивает. Должно быть, мелкая ползучая тварь приступила к своим ночным заботам. Вдалеке тонко вызванивают, стрекочут цикады. Все так просто, привычно, однако сколько причудливого, зага­дочного, непостижимого в этом мире!

Удушливый туман, словно чадом обложивший душу, несколько развеялся, поредел, но полная желанная ясность на сердце не наступала. Блаженная сопливость и тяжесть растекались по телу, но дух бодрствовал. Он испытывал странное желание незаметно раствориться в ночной мгле, слиться с разморенной тишью. Как хотелось ему сейчас ра­зом забыть и про трон, и про корону, и про золотистый хан­ский шатер над головой и упасть в ласковые объятия при­роды. Если бы он мог, как эти невидимые мелкие твари за шатром, жить в собственное удовольствие неприметной жизнью, лишенной суеты, обязательств и треволнений! Стать бы простым смертным, до которого никому нет дела, кото­рому неведомы ни людская зависть, ни вражьи козни, или пусть даже — ничтожной тварью под ногами, лишь бы изба­виться от необходимости быть постоянно на глазах, на виду у всех, точно бородавка на лице. Эх, выскользнуть бы сейчас незаметно из шатра и нырнуть в заросли! Какой бы завтра начался переполох, когда вдруг бесследно исчез бы Пове­литель! Сколько бы родилось диковинных легенд о его таин­ственном исчезновении! А он, отсиживаясь в каком-нибудь укромном уголке, недоступном человеческому взору, усме­хался бы в усы, злорадствуя над бездонной людской глу­постью...

Повелитель понимал всю нелепость своих неосуществи­мых мечтаний, но все же ему было приятно об этом думать. Смешпо... Многочисленные стражники, расставленные в два ряда вокруг шатра и всего лагеря, не то что хана муху мимо не пропустят.

Повелитель в который раз подумал о том, что им же насажденные железный порядок и традиции ременными путами связали его самого по рукам и ногам. И, вспомнив об этом, он почувствовал горький осадок в груди.

Вокруг стояла, однако, истомленная негой дивная ночь, сулившая отдохновение и усладу для души и тела, и Пове­литель с досадой отмахнулся от недобрых предчувствий. Усилием воли он вновь направил разладившийся было на­строй измученной души по едва заметной тропинке, обе­щавшей впереди желанное пристанище, похожее на райский уголок. Эта тропинка незаметно уводила его все дальше и дальше от безмятежно храпевшей перед завтрашней охотой свиты, от суетной земной жизни, где происходит вечная борьба между добром и злом, отчаянием и надеждой. И ка­залось, дух его отдаляется от грешной земли, от опостылевшей возни среди людишек и никогда, никогда уже не будет возврата.

Уже далеко позади остался проклятый край, край веч­ной печали и скорби, и Повелитель, освобожденный от тя­жести власти, от пышных, золотом вышитых одежд, испы­тывал удивительную легкость. Даже почудилось ему, что он одет в ихрам — два куска несшитой белой ткани,— в котором истые правоверные совершают паломничество в священную Мекку. Вот он идет, шлепая босыми ногами по белесому пухляку. Вокруг простирается незнакомая мест­

ность. Среди древних, скудных гор, разрушенных зноем и ветрами, виднеется небольшой городок. К нему со всех сторон длинной вереницей тянутся, стекаются паломники. За ними, еле волоча ноги, плетется и он. От бесконечного выкрикивания каких-то молитвенных слов в горле его пересохло. Он давно охрип и, как бы ни надрывался, не слышит собственного голоса. Только губами пересохшими шевелит. Впереди возвышается длинный бурый увал. Тол­па устремляется к нему. Лишь после полудня удалось одолеть его склоны. На вершину увала поднялся на под­жаром скаковом арабском верблюде, покрытом дорогим ковром, старец в огромной белой чалме. Восседая в пыш­ном седле, он раскрыл лежавшую на коленях тяжелую книгу и начал читать врастяжку величаво скорбным го­лосом. Изредка голос его обрывался, и тогда короткую ти­шину оглашали нестройные вопли пилигримов:

— О, всеблагой, всемогущий! Покоряемся воле твоей. Припадаем ниц к стопам твоим!

И при этом паломники приподнимали край ихра.ма и потряхивали им. Бесчисленное число раз слышал Пове­литель эту смиренную мольбу из уст других, но сам ни­когда не произносил подобных слов. Он с трудом ворочал языком, долго шевелил губами, приноравливаясь к хору страждущих, по лицам которых текли слезы. Повелитель при всем своем старании так и не сумел выжать ни одной слезинки. Лицо его оставалось суровым и непроницаемым. Чтобы никто из усердно вопящих вокруг не обратил на него внимания, он также гнусаво выпевал молитвенные слова и, смежив веки, низко опустил голову. Старец на верблюде закрыл священную книгу и благоговейно сложил ладони перед лицом. Паломники опустились на колени. Потом, когда благословение было окончено и многоголосое протяжное «ам-и-и-нь» прокатилось по увалу, бесчислен­ная толпа ринулась в долину. И Повелитель послушно по­трусил вниз. Дыхание теснило грудь, сердце трепетало, пот струился с него ручьями, но он старался изо всех сил, что­бы не отстать от других. Там, у подножия увала, их оглу­шили протяжные гнусавые звуки, будто вразнобой затрубили медные трубы. На небе ярко вспыхивали огни. Еще днем, поднимаясь на вершину увала, Повелитель увидел в долине множество деревянных минаретов. Теперь они разом за­пылали точно гигантские свечи. По ущельям, излучинам между островерхими холмами и курганами замелькали-за- плясали багровые языки пламени. Разноцветные шатры, тесно расположившиеся па равнине, отбрасывали при ночном зареве жутковатый отблеск.

II вот старец па белом скаковом верблюде вновь начал молитву. И, сотворив утренний намаз на вершине увала, паломники опять спустились в долину. На пути их, прямо посередь дороги, встретился черный каменный столб, в ко­торый каждый швырнул семь черных камушков величиной с зерно кукурузы. В центре плоской равнины возвышался еще один каменный столб. В него тоже кинули по семь ма­леньких камушков. Наконец толпа наткнулась на глухую стену, сложенную из грубых булыжников. И еще раз по семь камушков бросили в нее паломники. Теперь они на­правились к продолговатым земляным печкам, над которыми громоздились огромные котлы. Возле котлов озабоченно суе­тились мясники и, сверкая длинными острыми ножами, разделывали туши жертвенного скота. Здесь же — неиз­вестно откуда взялись — толпились наглые попрошайки, назойливые побирушки, страшные нищие в лохмотьях. Па­ломники, одетые в священный ихрам, отошли в сторонку. Здесь па их склоненные головы какие-то люди лили теплую воду из высоких кувшинов с узким гнутым горлышком. Повелитель тоже припал на колени, покорно опустил го­лову. Он чувствовал, как от теплой водички кожа па ма­кушке стала мягкой, податливой. Чернявый, сухопарый мужчина ловко вытащил из пожен стальное лезвие и привыч­ными заученными движениями в два счета обрил его, потом принялся стричь ногти па руках и ногах. Закончив свое дело, чернявый связал в отдельные узелочки волосы и ногти и за­копал их в одну ямку.

С земляных печей сияли казаны. Перед паломниками, усевшимися в длинные, тесные ряды, поставили большие деревянные подносы с кусками дымящегося мяса. После обильной трапезы паломники весь день отдыхали в своих шатрах. А потом направились в священный город, лежав­ший в долине. Перед ними находилась Кааба — мусуль­манский храм, в стену которого был вделан черный камень, задернутый новым черным покрывалом из Египта. Палом­ники остановились возле Каабы. Служитель храма с треском разорвал старое черное покрывало на клочья и роздал их паломникам как священный талисман, приносящий правед­никам радость и благо. Чуть вдали белело мраморное воз- вышение-минбар, с которого мусульманский проповедник- кади наставляет правоверных на путь истины. Над источ­ником зам-зам возвышался небольшой купол. Как и все, Повелитель сложил ладони перед лицом и помолился. По­том со всеми вместе подошел к черному камню. От при­косновения губ и рук паломников поверхность его казалась отполированной. Нижняя же часть была еще шершавой, со множеством красных крапинок. Паломники один за дру­гим благоговейно целовали священный камень, но стоило Повелителю наклониться к нему, как камень, точно живой, отстранялся от него, ускользал то в одну, то в другую сто­рону. Тогда Повелитель протянул к нему руки, по опять не дотянулся. Огромная толпа, выстроившаяся за ним, в не­терпении оттеснила его от камня. Повелитель повел-дер- нул плечами и мелкой трусцой, как это предусматривает­ся ритуалом, трижды обежал Каабу. После каждого круга он наклонялся к камню, чтобы прикоснуться к нему гу­бами, но камень всякий раз ускользал от него. Повелитель, недоумевая, перешел на шаг, еще несколько раз обошел Каабу, каждый раз пытаясь поцеловать камень, по тщетно. Другие паломники или дотягивались до него губами, или прикасались хотя бы руками, а от Повелителя камень увер­тывался, как от прокаженного.

Вместе со всеми он поклонился могиле пророка Ибра­гима, построившего священный храм — Каабу. Пил воду из священного источника зам-зам. Вода оказалась невкус­ной, солоноватой. От нее неприятно пощипывало в горле.

От Каабы толпа направилась к двум горам-близнецам, протянувшимся рядом,— Саф и Мару. Послушно семенил среди паломников и Повелитель. Как наваждение, пресле­довало его жуткое видение: ускользая, мельтешил перед глазами черный камень. С того дня как Повелитель впер­вые облачился в ихрам и посетил священные места про­рока, он рьяно исполнял все предписания праведникам, отрекшимся от мирской суеты и житейских соблазнов. Он не пропускал ни одного намаза, вовремя совершал омове­ния, соблюдал пост, коротко стриг ногти и красил их хной, тело умащивал благовониями, истребляющими всякую нечисть сатаны греха Полиса, па священный жертвенник привел белого верблюда. Вокруг Каабы захоронены останки более ста святых, и Повелитель поклонился каждой могиле, ни одного святого не обошел подаянием. Укрыв свое брен­ное тело ихрамом, он не осквернил уста плодом с крова­во-багровым соком, не глядел на свое отражение, отрекся от мирских забот, не позволял себе думать о греховном, подавлял желания грешной плоти, не вступал в преступную связь с женщиной не только наяву, но и во сне. И теперь, когда он надеялся за все свои благочестивые деяния удо­стоиться желанного имени хаджи и покрыть голову высокой белоснежной чалмой, священный камень Каабы упорно от­ворачивался от него. За какие грехи выпало на его долю такое унижение? Разве не говаривали, что тому, кто хоть раз ступил босыми ногами на священную землю пророка, прошел через все испытания плоти и очистил душу, припав губами к черному камню Каабы, прощаются навсегда все большие и малые прегрешения? Почему божественная вода зам-зам обжигает ему пищевод, будто щелочь?

Пдет-бредет толпа паломников, шлепая босыми ступ нями по пухлой пыли. Задыхаясь и обливаясь потом, спе­шит за ней Повелитель. А перед глазами неотступно стоит черный камень Каабы. Не стоит даже, а крутится, вращает ся, будто гончарный круг, катится перед ним. И как бы ни старался Повелитель догнать не может.

Паломники добрели до низины между горами Саф и Мару, которые когда то жена Ибрагима Агора обежала семь раз в поисках воды для единственного сына Исмаила. Бе жпт, бежит трусцой вконец обессиленный Повелитель, во пит, выкрикивает молитвенные слова: «О, всеблагой, всемо­гущий! Готов исполнить любую твою волю. Только не от кажи в своей милости. Будь так же великодушен ко мне как и к другим верным твоим рабам...» Впервые в жизни срываются с его губ такие жалостливые, покаянные слова. Но, видно, не доходит его жаркая молитва до всевышнего. Крутится, катится впереди священный камень Каабы, и нет никакой мочи догнать его. Напрягая горло, он кричит про­тяжно, долго, в отчаянии: «О аллах!.. Внемли мольбе раба своего! О алла-а-ах!..»

Повелитель проснулся В ушах еще отдаленно звенел надсадный крик. Сквозь шелковый шатер проникал блед пый свет. Видно, заря занялась уже давно. Снаружи доно­сились приглушенные голоса. Повелитель звякнул коло- ольчпком. В шатер тотчас вошел слуга, держа на вытянутых руках легкую охотничью одежду. Повелитель быстро одел ся, вышел. Солнце уже поднялось на длину конских пут- Лошади были оседланы. Гончие, борзые, волкодавы нетер­пеливо поскуливали, прыгали на сворках. На кожаных ру­кавицах сокольников, нахохлившись, сидели в колпаках ловчие птицы — беркуты, соколы, ястребы пустельги. Их звонкий, резкий клекот вспарывал утреннюю тишь. Вдали в прозрачной сини ослепительно сверкали снежные вершины гор. Внизу, у подножия, монотонно рокотала речка. Без умол ку щебетали, заливались на все лады бесчисленные птахи на деревьях, словно понимая, что им-то не представляют никакой опасности эти вооруженные люди с собаками и хищ­ными прирученными птицами. А вот зверь в лесу будто затаился, ушел куда-то. Повелитель скосил взгляд на свиту, выстроившуюся рядком поодаль. Она мгновенно согнулась в учтивом поклоне. Повелитель сдержанно кивнул в ответ и сел на коня, которого держали под уздцы с двух сторон два коневода. Набросил на плечо лук, приторочил колчан со стрелами. И свита, и челядь поспешно взобрались в седла. Оглушительный, грубый рык карная разом разорвал в клочья прозрачную утреннюю тишину, дремуче нависшую над го­рами.

Первыми выступили выжлятники и доезжачие с карна- ями и барабанами. Разделившись на группы, они направи­лись к оврагам, буеракам и ущельям, утонувшим в густых зарослях. Они должны вспугнуть зверье, выгнать его из за­сады на простор, па открытую поляну, туда, где томятся в предвкушении забавы Повелитель и его свита. Поодаль от них плотным кругом расположились охранники, оберегаю­щие Повелителя от случайной напасти.

На месте стоянки остались слуги и несколько охран­ников, прочие отправились на охоту. Выжлятники едва ли не с вершин, откуда начинались ущелья и ложбины, тра­вили зверя, выгоняя его из зарослей в открытую долину, где устроила засаду знатная свита Повелителя. Повара между тем с раннего утра копали продолговатые ямы, сооружали земляные печи, устанавливали котлы, заготавливали впрок топливо.

Повелитель хмуро молчал. Ни словом не обмолвилась и свита. Раньше Повелителю нравилось, когда все вокруг угодливо пожирали его глазами, предугадывая каждое его желание, каждый каприз. Л сейчас любой случайный взгляд впивался в пего колючкой. Уж не жалость ли сквозит в этих скользких взглядах? И не унизительна ли эта жалость для всемогущего Повелителя? Отчего все вокруг так серьезны и молчаливы? Неужели все понимают, какой червь гложет его сердце? Бывало, прежде на охоте всех охватывало такое возбуждение, что на месте не могли стоять. А теперь все непроницаемо спокойны, точно истуканы. Да что там раньше Вчера, да, да, вчера еще горланили, шумели за дастарха ном. Сегодня же. затаились, языки прикусили, выжидают Может, услышали, как он кричал-вопил во сие? Если так, то они, разумеется, догадываются о его состоянии. Любо- пытно, как они объясняют горячую мольбу своего Повели­теля, униженно взывавшего во сне к аллаху? Должно быть, сейчас все только и думают о том, какая же душевная боль заставила Повелителя выказать тайпу во сне, которую он так тщательно скрывает наяву? Возможно, они радуются про себя, считая, что их давнишние смутные подозрения оп­равдались? Если бы до этого они пребывали в полном не­ведении, то они вели бы себя сейчас совсем по-иному. Они просто не заметили бы каких-то перемен в душевном на­строе своего господина или не придавали бы им значения. Исподтишка пытливо вглядывался Повелитель в своих ну­керов, однако ничего, кроме крайней осторожности, желания незаметно улизнуть и фальшивого подобострастия, он не прочел в их окаменевших лицах. Иные чутко прислуши­вались к порсканию выжлятников, доносившемуся из даль­них ущелий и буераков.

Когда Повелитель со свитой спустились в открытую доли­ну. высоко в горах затрубили карпаи, дробно забили охот­ничьи барабаны. Могучее эхо прокатилось по ущельям. С гро­хотом посыпались камни, гулко зацокали копыта. Все раз­волновались, насторожились. Один Повелитель не шелох­нулся. Лай собак стремительно приближался. Нукеры, обес­покоенно взглядывая на своего господина, с трудом сдержи­вали возбужденных копей. Повелитель и бровью не повел. Лишь когда гул, треск, грохот докатились до прибрежных зарослей, он едва заметно кивнул старшему визирю.

Многочисленная свита, отъехав на почтительное рас­стояние от Повелителя, вдруг завопила во всю мощь гло­ток и с улюлюканьем поскакала к оврагу. За нею стрем­глав понеслись дворцовые охотники. Еще несколько десятков всадников в одно мгновение пырнуло в дикие заросли по обе стороны горной реки. Избавившись от тягостной опеки свиты и дворовой челяди, Повелитель свернул к малень­кому, незаметному притоку па дне каменистого оврага. Здесь была укромная излучина, заросшая осокой и камышом. У ручья Повелитель спешился. Подошел к серому валуну у родника. Сел. Наклонившись, зачерпнул ладонью прозрачной студеной водицы, ополоснул руки, лицо. Потом снял с плеч лук, положил рядом. Расслабил пояс, прилег. Давно уже, находясь за пределами дворца, он не оставался наедине с самим собой. С утра сегодня никого не хотелось ему видеть. Пусть эти словоблуды болтают о нем за глаза что хотят, лишь бы не толпились рядом и не смотрели ему угодливо в рот.

В густом разнотравье утонула окрестность. Утренняя роса па верхушках осоки не успела еще высохнуть. Зуб­чатые вершины скал, виднеющиеся из-за камыша, сверка­ли свежестью, словно чья-то колдовская рука омыла их ночью. Из-за мыса подул прохладный ветерок. Однако он по мог развеять тягостную духоту в груди. Вновь вспом­нился предутренний сон. Здешние суровые снежные вер­шины совсем не походили на невзрачные, точно выжжен­ные холмистые горы Арафа и Муздалиф, Саф и Мару, а соч­ные травянистые луга между ущельями, где в этот миг толпы охотников неистово гнались за зверем,— па пыльную, опаленную Минскую пустыню, по которой он с паломни­ками бродил во сне. Но и нещадный зной пустыни, и удуш­ливая пыль, прогорклый запах гари, приснившиеся сегодня на заре, преследовали его и наяву. Он поражался тому, как живо запечатлелся в сознании неведомый ему далекий край. Или, может, в нем ожили воспоминания его сеида, не однажды совершавшего паломничества в священную Мек­ку? С какой стати приснилась ему вообще обитель пророка за тридевять земель? A-а, возможно, то дух предков на­ставляет его исподволь па путь истины? Может, и впрямь совершить ему хадж? Разве мало было на свете владык, рас­каявшихся к концу жизни? Они отправлялись в Мекку, губами прикасались к священному камню Каабы, сменяли корону на простую чалму, а золотой скипетр — па суковатый посох и нищими дервишами скитались по земле. Что их заставило отрекаться от былой славы и могущества? Может, те же душевые муки, терзания и сомнения? Но почему во сне священный черный камень не подпустил его к себе? Неужели из живущих на земле у пего, Повелителя, больше всего грехов? Неужели он единственный не достоин проще­ния? Но разве нс в священных писаниях говорится, что коронованные владыки — золотая опора всевышнего па зем­ле? Неужели всевышний способен обрушить гнев свой на свою же золотую опору? Или он просто дал знак, что не место ему, Повелителю, среди толпы паломников и всякого нищего сброда? В таком случае почему он уготовил ему судьбу, достойную каждого встречиого-поперечного? Почему обрек на душевные терзания и муки, как простого смерт­ного? Разве есть па свете большее унижение, нежели ко­варство блудливой женщины? Много гонений и тяжких испытаний пришлось ему изведать па своем пути, не од­нажды находился на грани отчаяния и корчился от боли, будто испил отравы, но никогда так не ныла измытареп- пая душа, как сейчас. То были испытания судьбы, когда жизнь мужчины висит на волоске, но всегда есть шанс отсто­ять свою честь с острым клинком в руке. Л теперь оказалась посрамленной честь, и верный клинок тут бессилен. Так зачем всевышний навлек на его голову такой позор? Чем уж он так провинился перед ним? Разве тем, что так усердно оберегал достоинство трона и короны, которым облагодетельствовал его сам всевышний? Пли виноват он в том, что безжалостно карал погрязших в блуде и грехе и с помощью огня и меча во­друзил над иноверцами зеленое знамя пророка? Разве не во имя аллаха творил он жестокость? Разве не во имя черной тол­пы проявлял он твердость духа, поражая своими деяниями ее темное сознание, дабы опа всегда помнила о величии алла­ха, его сподвижников и о собственном ничтожестве? Он ведь всю жизнь избегал легких понятий, упрощенных определе­ний, приблизительных, зыбких измерений, столь приятных и удобных для ничтожной толпы, для рабов похоти и подлых страстишек. А может, в этом и заключается его вина — в том, что он всегда стремился думать о том, что но приходило даже на ум другим, и делать то, что не под силу остальным. Может, это кощунство? Возможно! Но его высокие порывы и благие намерения никак не могут быть отнесены к низ­менным прегрешениям, доступным любому презренному ничтожеству. Так ли... Разве и в основе кощунства нс лежат корысть и алчность, побуждающие к распутству? Не только безграничная власть, излишняя жестокость, по и неуместная доброта и щедрость — грех. А отец любого греха — чрез­мерное вожделение, родная мать — ненасытная страсть. У тщеславия, сладострастия, властолюбия один и тот же корень. В сущности, отчаянный конокрад мало чем отли­чается от заурядной грязной шлюхи, чья постель никогда не пустует. Так же, как и упивающийся своей неограни­ченной властью владыка — от знатной куртизанки, блю­дущей выгоду в соблазнах своих пышных чресел.

Приходится признать горькую истину, его всемогу­щество, безраздельная власть, слава и честь так же при­зрачны. мимолетны и обманчивы, как и румянец на лице смазливой и похотливой бабенки или как добро купчиш­ки-крохобора. Это, конечно, так. Но вот что вызывает не­доумение: священыый камень Каабы, приснившийся ему во сне, не шелохнулся, когда касались его губами отъявленные грешники, на совести которых не одна подлость, а его, По­велителя, верного слугу аллаха, черный камень упорно не подпускал к себе. Может, зоркий глаз всевышнего подметил высокомерие и чванливость, укоренившиеся в душе Пове­лителя? Может, проявление надменности к себе подобным и есть тот грех, который всеблагой ему не прощает? Значит, в том, что священный камень Каабы не подпускает его к се­бе, скрывается злорадный намек: мол, коли ты, короно­ванный всемогущий владыка, настолько вознесся и возгор­дился, что не желаешь признать даже своего зачатия в грехе и рождения от длиннополой, низкородной бабы, как и все двуногие на земле, то какого дьявола ты притащился сюда, в обитель святого духа, где грешникам, осознавшим сердцем и умом свой грех, предоставляется возможность для покая­ния?! В таком случае какое утешение для души находят былые всесильные владыки, сменяющие на старости лет по собственной воле золотой трон на лохмотья бродяги-дер­виша? Видимо, они заботятся не столько об отпущении грехов, как все остальные обыкновенные смертные, сколько о том, чтобы не стать посмешищем в глазах толпы, когда былая сила оборачивается старческой немощью, а грозные речи — жалким лепетом. Ведь, как известно, грехи нич­тожного смертного одинаково охотно прощают и те, кто стоит выше, и те, кто находится ниже. Если ты стоишь чуть выше, он припадает к твоим ногам, целует подол твоего чапаиа и угодливо бормочет: «Слушаю, мой господин!» Если же вдруг, наказанный судьбой, ты оказываешься ниже его, он непременно проявит тошнотворное милосердие: «Не­счастный! Горемыка! До чего он докатился?!» Не дай бог быть с простым смертным на равных. Этого он не простит. И, должно быть, всемогущие владыки, хорошо знающие по­вадки толпы, чувствуя, что судьба отворачивается от них, поспешно облачаются в рвань дервиша вовсе не потому, что в них вдруг проснулись раскаяние и потребность за­молить грехи, а потому, что таким образом надеются спас­тись от злорадствующего взора. В самом деле, есть, вероят­но, только один путь избавления от осуждающего, прези­рающего, унижающего и злорадствующего взора черной тол­пы, которой еще никогда и никому не удалось угодить,— отречься от короны и трона, совершить паломничество в свя­тую Мекку, изнурять плоть и дух и с посохом в руке, с ко­томкой за плечами в бродяжничестве провести остаток брен­ной жизни. Только тогда злорадство и месть, годами на­копившиеся в черной утробе толпы, обернутся неожиданно жалостью, а во взгляде, недобром, подозрительном, мелькнет сострадание. И это означает, что ты стал неприметным беднягой, не вызывающим ни у кого зависти и злорадства.

И душа твоя уже не корчится от обиды, унижения, от бо­ли, от того,что какой-то смазливый сопляк осрамил твое досто­инство и честь. Да и нет отныне никому дела до того, что тво­рится в твоем сердце и какой чадный огонь опаляет твою Душу.

Повелитель почувствовал зависть к тем, кто может себе позволить жить незаметной, неприметной жизнью. Сон, ко­торый приснился ему на заре, был наверняка знамением судьбы, зовом духа предков. Он вспомнил: нынче ночью зародился двенадцатый месяц лунного календаря — зу-л- хиддже — пора ежегодных празднеств в священной Мек­ке. Повелителю не терпелось скорее встретиться с сеидом, чтобы тот растолковал ему зоревой сон. Надо немедля воз­вратиться в столицу. Сейчас, как только выберется из буе­рака, он прикажет карнайщику протрубить отход. Он лишь теперь почувствовал, что больно отлежал бок на корявом камне, и хотел было повернуться на другую сторону, как из густых камышовых зарослей — почти рядом — донесся треск: кто-то двигался, безжалостно сминая камыш и ва­лежник. Повелитель чуть пошевельнулся, и треск в зарослях оборвался мгновенно. Повелитель насторожился, встал. Ему почудилось что-то огромное, полосатое в камышах. В тот же миг оно, уже пе таясь, медленно и неумолимо двину­лось навстречу. Тигр!.. Подкрадывался упруго, по-кошачьи, пружиня огромное, ловкое тело. Странно, страха не было. Рука даже не потянулась к луку, лежащему рядом.

Промелькнуло: ах, вон оно что означал его предутрен­ний сон! Вот почему, оказывается, священный черный камень увертывался от него! Просто это был знак скорой гибели. То- то же! Не должен же он, Повелитель, избранник и баловень судьбы, умереть заурядной смертью, как все ничтожные людишки на земле. Бог милостив: хану — ханская смерть.

Тигр был близок. Повелитель с тайной радостью и нетер­пением ждал свою счастливую смерть, избавляющую его разом от всех душевных мук и глухой, безнадежной тоски. Сейчас... сейчас... вот в следующий миг он, наконец, навсег­да, навсегда избавится от удушливой горечи, железным обручем сковавшей ему сердце. И никогда, никогда нигде уже не будут преследовать его жадные, любопытные, осуж­дающие, трусливые и одновременно злорадные взоры през­ренной толпы. И заткнутся песком вонючие рты, охотно извергающие грязные сплетни. А черная толпа, всю жизнь не спускавшая с него глаз, подхватывавшая и распростра­нявшая каждое его слово, начнет складывать легенды, со­чинить па разные лады нелепейшие небылицы о его му­жественной и мученической смерти и передавать их из уст в уста, из поколения в поколение.

Тигр прижал уши, напружинился, выгнул хребет. «Го­товится к прыжку»,— мелькнуло в голове Повелителя. Вон эти когти, острые, как ножи, сейчас вонзятся ему в глотку, а хищно белеющие клыки мгновенно раскроят череп. Круп­ная дрожь вдруг прокралась по хребту зверя. Голова тя­жело повернулась вправо.

Оказалось, кто-то из нукеров вышел на мысок и, заме­тив тигра, застыл как вкопанный. Однако уже через мгно­вение опомнился и схватился за лук. Повелитель тоже взял лук в руки.

Джигит из свиты увидел, как смерть в облике полоса­того хищника метнулась на пего, но тут же словно застыла в прыжке и рухнула наземь. Повелитель спокойно и дело­вито повесил лук на плечо.

Так же неторопливо Повелитель подошел к повержен­ному зверю. Стрела точно угодила в сердце, и тигр, не успев развернуться в прыжке, судорожно корчился на зем­ле. Повелитель, глядя на предсмертную агонию хищника, вздохнул: то ли подосадовал, что не суждено было осуще­ствиться его жутким грезам, то ли просто пожалел изды­хающего в муках царя камышовых зарослей. А потом, долж­но быть неожиданно для самого себя, едко усмехнулся. Вид­но, почувствовал Повелитель тайную гордость от того, что раньше своего телохранителя сразил зверя, иначе завтра рото­зей слуга начал бы корчить из себя спасителя своего господи­на и при каждом случае возвеличивать свои заслуги.

Повелитель вышел из буерака. Коневоды бросились к мы­су, полюбовались могучим красавцем, распластавшимся на камыше, и, колгоча, принялись сдирать с него шкуру.

В тот день в долине между гор только и говорили о не­ожиданном происшествии. О Повелителе, о тигре-людоеде красочно рассказывали охотники друг другу, возвращаясь по неожиданному велению в город. Один Повелитель суро­во молчал. Невеселые думы вновь настигли его. В столицу вернулись на другой день к вечеру. И всю ночь в опочи­вальне ханского дворца не сомкнул глаз Повелитель. Сон, приснившийся там, па привале, и неожиданная встреча с тигром, угрожавшим гибелью, еще больше разволновали и без того смятенную душу и сделали его существование еще более сложным, непонятным и тягостным.

Видимо, настала пора твердых решений. Судя по тому, как сам всевышний спас его от неминуемой смерти, от него ждут решительного поступка даже там, на небесах. Толь­ко в чем заключается этот поступок? Где и какое оно, ре­шение? Такое, как приснилось во сне: сменить золотую ко­рону на благочестивую чалму? Как бы там ни было, то­миться в опостылевшем ханском дворце становится невмого­ту. Необходимо встретиться с сеидом, рассказать ему о сне. Давно уже не виделись. Может, святой старец на него в обиде?

На следующий день по холодку Повелитель поехал в по­возке к сумрачным и голым холмам, тянувшимся к юго- востоку от ханской столицы. Эти места очень напоминали выжженный зноем и ветрами священный край, приснив­шийся во сне. Склоны сопок казались опаленными. Земля потрескалась, верхний слой почвы обуглился, будто здесь недавно прокатился степной пал. Чудилось, будто пахло горелым. Посреди диковинного нагромождения шершавых валунов и меловых — в причудливых трещинах — увалов возвышалась на черном, почти недоступном крутояре скала с пещерой, обращенной к кибле — стороне, куда повора­чиваются лицом правоверные во время молитвы. У входа в пещеру что-то смутно белело. Потом, с приближением повозки, Повелитель узнал древнего старца в высокой бе­лой чалме. Старец наверняка видел с высоты крутояра пышную ханскую повозку, запряженную цугом; слышал, вероятно, и переливчатый звон серебряных колокольчиков, однако не шелохнулся, продолжал сидеть, скрестив ноги и вперив взгляд в сторону священной обители пророка.

Повозка подкатила к подножию крутояра. Повелитель вышел и, как всегда, оставив здесь свиту, один поднялся на кручу. В какие бы дальние походы ни отправлялся Пове­литель, на чью бы страну ни готовил поход, на чей бы троп и корону ни нацеливался, он сначала неизменно приходил сюда, к духовному отцу, святому отшельнику, и поднимал­ся по едва различимой тропинке, вьющейся долго по пес­чанику, потом круто взбирающейся по глинистому обрыву. Перед решительной схваткой с врагом он должен был при­коснуться к редкой бороденке тщедушного, высохшего старца, получить его благословение. После пего он от­правлялся по обыкновению в самую большую мечеть своей столицы, чтобы отслужить намаз. Только потом он считал возможным выступить в поход. Но самый опасный, тяж­кий и дальний поход не изнурял его тело и душу так, как этот крутой глинистый склон, по которому пролегала тро­пинка к святому отшельнику на вершине кручи. Стран­ники, приходившие па поклон к старцу, так утоптали бу­рый склон, что он, казалось, лоснился на солнце. И рань­ше, бывало, Повелитель с большим трудом взбирался к пе­щере в скале, а сегодня ноги подкашивались уже с пер­вых шагов. Оступаясь и скользя, упорно карабкался он вверх, но был вынужден часто останавливаться, чтобы пе­ревести дыхание и унять заколотившееся сердце. Те, что остались у подножия, с недоумением взирали на Повели­теля, поражаясь, зачем он обрекает себя на такие муки ради какого-то иссохшего старичишки, которого не стоит труда сдуть с вершины его добровольного заточения.

Крохотный старичок, сгорбившийся у входа в пещеру, между тем, казалось, не замечал великого Повелителя, ко­торый, задыхаясь и обливаясь потом, поднимался к нему. Святой отрешенно смотрел в сторону божественной Мекки. На маленькую голову его была накручена огромная белая чалма. Редкая белая бороденка, точно приклеенная к смор­щенному пепельно-серому личику, придавала ему аскети чески-суровое выражение. Маленькие блестящие глазки, обычно пытливо и пронизывающе глядевшие из-под насуп­ленных, кустистых бровей, были на этот раз плотно зажму­рены. Старик не шелохнулся и тогда, когда Повелитель, взобравшись, наконец, на кучу, откашлялся, чтобы привлечь к вебе внимание. Подол ветхого выцветшего чапана на старике был изорван в клочья. Из-под рваных широких штанин высо­вывались голые лиловые ступни. Пятки потрескались. Руки, иссохшие, землистые, с набрякшими синими жилами, креп­ко обхватили гладкий, потемневший от времени посох. Сеид был весь во власти дум.

Повелитель опустился перед ним на колени, сложил на груди руки, склонил голову. Только тогда старец, похо­жий на дремавшего одряхлевшего беркута, приподнял веко, повел зрачком. Потом он, точно очнувшись, выпря­мился, поднял голову, старческим, надтреснутым голосом проговорил слова вежливости. Повелитель коротко и откро­венно, как на исповеди, поведал ему обо всем. Старец вы­слушал его не перебивая, не шелохнувшись, с нескры ваемым холодком. В уголках тонких лиловых дряблых губ под крупным хрящеватым носом с вывернутыми ноздрями несколько раз едва заметно пробегала язвительная ухмыл ка. И каждый раз, уловив ее, Повелитель прерывал свой горестный рассказ, и тогда мудрец шире открывал по-стар­чески мутные, бесцветные глаза, в глубине которых мерцал тусклый свет, похожий на блики луны в стылой лужице. По­велитель рассказал про недавний свой сон и неожиданную встречу с тигром во время охоты и умолк в ожидании ответа святого сеида. Старец молчал, думал, скашивал пытливый взгляд на Повелителя. После долгой паузы прошамкал:

— Всемогущий создатель, священные духи и святые заступники не выказывают открыто своих желаний. Они лишь сочувствуют, сострадают, сожалеют верным и по­корным рабам своим. И намеками наставляют заблудших на путь праведный. И знак их — что посох в руках слеп­ца. Должно быть, сын мой, отпугнул ты духов, прогневил святых заступников. Подумай!..

И больше не проронил ни слова. Раза два ткнул ост­рием посоха в рыхлую супесь, вытянул топкую морщи­нистую шею, устремил мутный взор к закату. Намек был ясен: святой старец сказал все, что посчитал нужным, а ос­тальное пусть решает сам Повелитель. Сеид всегда был не­многословен и суров, но сегодня от него повеяло еще хо­лодным высокомерием. Это настораживало. Каждый его жест, каждый взгляд больно отзывался в душе Повелителя. Но он старался скрыть душевное смятение, сдержанно поклонился и направился к тропинке. Сеид не поглядел даже вслед. Вновь погрузился в свои думы. И советом не поделился, и благо­словения не дал. Раньше, случалось, он сочувствовал ему, жалел, по-отцовски проводил ладонью по лбу. На этот раз на лице сеида он заметил только надменность, неприступность и старческую сварливость.

Спуск по крутому склону показался сегодня трудным как никогда. Повелитель торопился покинуть эту суровую, сумрачную горную обитель. Дойдя до подножия, он оглянул­ся и увидел черную мрачную скалу, которая как бы замкну­лась, затаилась под его взором. Он сел в повозку и до са­мого дворца старался ничего вокруг не замечать.

И дома, в ханском дворце, он долго не мог прийти в себя. Непонятное раздражение и досада душили его. У пего даже не было сил ходить взад-вперед из угла в угол по простор­ному пустынному залу. Ноги, натруженные от подъема на кручу, будто онемели. Сидеть он тоже не мог: толстый пест­рый ковер под ногами казался убогим пустырем, усеянным колючками и крапивой. Всю жизнь он придерживался не­преложного правила: «Избегай тупика, из которого пет вы­хода. На всякий случай всегда оставляй лазейку!» А теперь даже оно обернулось кощунством. Он, златокоронный власте­лин, поработивший тьму тем народов, оказался в растерян­ности, точно неверная жена, которую муж застал наедине с с любовником, или как вор, пойманный на месте преступле­ния. И нет никого, кто бы мог помочь добрым советом. Даже тоску свою высказать некому. Если всерьез подумать, и у юно­ши-слепца, доживающего свой куцый собачий век где-то в грязных кишлаках за городом и у томящегося в подземелье главного зодчего, и у Младшей Ханши, чья молодость и краса вянут в ханских покоях, все же более завидная участь. Ведь у них на худой конец есть возможность рассказать кому-то о своем несчастье. Или хотя бы обижаться на кого-то. А кого он, Повелитель обвинит в своих бедах? На кого ему оби­жаться? Златокоронный властелин может пожаловаться только на самого создателя. Но разве до него дойдут жа­лобы? Не то что создатель, даже сморчок-старичок, стерегу­щий святую пещеру на скале, и тот не желает иметь с ним дело. Сколько надменности было давеча в нем, будто это он своим посохом подпирает небо. Ведь, в сущности, он даже не удостоил его взглядом. Не дай бог быть кому-то обя­занным на этом свете! Нет ничего более унизительного, чем зависимость. И Повелитель понял это еще в далекой юности. Не потому ли с молодых лет он и боролся за власть не щадя живота? Не потому ли он предпочитал рабской покорности добровольное изгнание? Не потому ли он не однажды ока­зывался па узкой меже между жизнью и смертью? Да-а, тех лишений и унижений он не забыл до сих пор. И теперь еще, вспоминая порой о них, он чувствует, как ноет старая зарубцевавшаяся рана, как пронизывает все кости тупая памятная боль. Однако, всей душой ненавидя зависимость и рабство, он разве потом, познав власть, пытался проник­нуться сочувствием к тем, кто стоял перед ним коленно- преклоненным? Кого из робких он поддержал, кого из сирых искренне пожалел? На гордые головы он неизменно обру­шивал гнев и ярость; на тех, кто униженно припадал к его ногам, он смотрел с брезгливой жалостью. Это верно: иног­да он позволял себе проявление жалости к каким-нибудь нищим бродягам. Но это не было потребностью души, а, скорее, подачкой, которую небрежно швыряют калекам и нищим, чтобы только не видеть их гнусное обличье и не слышать смрад и зловоние, исходящие от них. Может, свар­ливый старец хотел ему просто преподать урок — показать унизительность зависимости? Или намекал на то, что и все­сильного подстережет напасть? Но разве нельзя было это сказать просто и смиренно, без отчуждения и вызывающей надменности? Ведь раньше по какому бы путаному и тяж­кому делу ни приходил он к нему, старец, не роняя своей благочестивости, вел с ним пространную, задушевную беседу- А теперь обидную, уничижительную ухмылку, которая в последнее время и без того мерещится ему всюду, и откро­венное злорадство, пристойное разве лишь кровному, из­вечному врагу, ему довелось увидеть на лице сеида, издавна считаемого — после, конечно, создателя — самой надежной опорой и верным заступником. Да, да, истинно так: ядо­витую усмешку, которую зловредная чернь тщательно скры­вала от Повелителя, боясь его гнева и кары, этот тщедушный старец и не пытался даже погасить на своих дряблых губах. И сказал-то он ведь совершенно откровенно: «Должно быть, отпугнул ты духов, прогневал своих заступников». Неужели отпугнул он духов тем, что сделал вид, будто не придает значения сплетням о Младшей Ханше? Неужели духовник считает, что Повелитель скрывает грех сжигаемой похотью бабы? И вместо того чтобы кинжалом решительно вырезать грязное клеймо блуда на супружеском ложе, он, таясь от всевидящего людского взора, прикрывает его собственной ладонью? Как же, по мнению сеида, оп еще должен посту­пить? Выгнать Младшую Ханшу как неверную жену? Но на такой позор не решался во все времена еще пи один власте­лин! Как он может всенародно признаться в том, что какой-то низкородный бродяга, пришелец посягнул на ханскую честь? И не только посягнул, а совратил его богоданную жену! Как может святой отец журить его за то, что он неспособен решиться на поступок, достойный самого ничтожного врага?! Ведь в таком случае и слепцу видно, что он наказывает не грешницу-ханшу и не ее дерзкого любовника, а прежде всего самого себя. Выходит, сеид печется вовсе не об осуж­дении подлинных грешников, а хочет, чтобы злые языки трепали честное имя Повелителя? Это же невозможно! Этого может ему пожелать только Старшая Ханша, открыто не­навидящая свою соперницу и ради ее посрамления готовая жертвовать даже честью супруга. Но святой сеид, знавший с малых лет не только Повелителя, но и его отца, не может... да, да... не может и не должен с именем аллаха на устах и священным посохом в руках разделять и одобрять слепую ненависть и злобу долгополой бабы, у которой от ревности помутился рассудок. Какой же он святой, если он не может быть выше низменных страстишек презренной половины человечества?! Конечно, сам сеид оказался в плену сплетен, дошедших до него из дворца Старшей Ханши. Волее того, зло­радная усмешка, так явственно обозначившаяся па его стар­ческих лиловых губах, прилипла к нему от подлых и проныр­ливых сплетников, которыми кишмя кишит обиталище Стар­шей Жены. Таинственная и злая сила сплетни сумела смутить душу святого праведника. Колдовство ползущих слухов оказалось сильнее мудрости и святости живого пророка.

В горькой усмешке искривились губы Повелителя. Он даже почувствовал нечто похожее на снисходительную жа­лость к святому старцу, которого так ловко опутали про­жженные пройдохи и коварные потаскухи. И в самом деле, разве можно обижаться на беспомощного старичишку, сби­того с толку бесконечными слухами и подлыми дворцовыми интригами? Конечно, старец достоин жалости. В этом лжи­вом и продажном мире, где на каждом шагу твоей чести и достоинству угрожают позор и унижение, немудрено сбить­ся с пути истины и свихнуться с ума не только дряхлому старику-отшельнику, но и самому всемогущему творцу, из недоступной дали взирающему равнодушно на презренный человеческий род. Конечно, если сотворить мир сплошь из неуемных, необоримых страстей и страстишек, разве можно не предаваться вожделению и греху?! Человек рождается от греха. От него же находит свою гибель. Если всякая страсть в конечном счете — грех, а грех — неизменный спутник всякого смертного, то, надо полагать, и святой отец — всего лишь один из двуногих грешников на земле. Его набожность, его отрешенность от всех соблазнов души и тела во имя всевышнего нужны ему только для того, чтобы возвысить себя в глазах черной толпы. Он действительно от многого на этом свете отрекся и отказался, но все же... не от всего, нет, нет, не от всего. Тщеславия он все-таки из себя не вытравил. И он отнюдь не прочь сохранить влияние па темный люд. Ему приятно, что его почитают, что припа­дают к его ногам. Он необычайно гордится тем, что к нему приходит и опускается перед ним на колени сам златоко­ронный владыка. А разве гордость, кичливость — не та же страсть?! Все неумеренное, преувеличенное — кощунство. А оно неизбежно приводит к греху. Выходит, святой отец и великий Повелитель грешны в совершенно равной сте­пени. Верно: Повелитель властолюбив, крутоправ. А разве святой отец уступает ему в этом? Разве то, что он проявил высокомерие и надменность к нему, Повелителю, облаго­детельствованному самим создателем, не свидетельствует о том, что святой сеид по пояс погряз в кощунстве и грехе? За искусителем — Азазелем, как известно, покорно следуют лишь духовные слепцы, одурманенные чадом житейской суеты. Выходит, и святой отец не избежал этой участи.

И поэтому нет ничего удивительного в том, что он оказался в сетях лжи и подлости, расставленных услужливыми хо­луями Старшей Ханши. Лишь извечной человеческой гре­ховностью можно объяснить поведение старца, оказавшегося под влиянием жены Повелителя, которая конечно же обес­покоена почтенным возрастом грозного супруга, судьбой трона и его наследников. Значит, святой сеид печется о сох­ранении не только нынешней своей влиятельности, но и об обеспеченном завтрашнем дне. И его легко понять, если исходить из того, что он не столько святой, сколько обык­новенный человек. По почему он, будучи сам не без греха, так строго осуждает его, Повелителя, за человеческую сла­бость? Ведь совершенно определенно говорится об этом в коране: «Человеку необходимо знать: аллах един, пет у него товарищей, не породил он никого и никем не порож­ден, нет равного ему, он не брал себе пи товарища, ни дитяти, и нет у пего соправителей в царстве его. Он первый, кото­рый извечно был, и он последний, который никогда не из­будет. Он властен над всем и ни в чем не нуждается. Поже­лает он что-либо, он говорит: «Будь!» — и это станет. Пет божества, кроме пего, вечно живого; ни сон его не одоле­вает, ни дремота; он дарует пищу, но сам в ней не нуждается. Он один, пока чувствует себя одиноким, и нет у него друзей. Годы и время не старят его. Да и как могут они его изме­нить, когда он сам сотворил и годы и время, и день и ночь, и свет и тьму, небо и землю, и всех родов тварей, что на ней; сушу и воды, и все, что в них, и всякую вещь — живую, мертвую и постоянную. Он единственный в своем роде, и нет при нем ничего, он существует вне пространства, он создал все посредством своей силы. Он создал престол, хотя он ему и не нужен, и он восседает на нем, как пожелает, по не для того, чтобы предаться покою, как существа человеческие. Он правит небом и землею и правит тем, что на них есть, и тем, что живет па суше и в воде, и нет правителя, кроме него, и нет иного защитника, кроме него. Он содержит людей, делает их больными и исцеляет их, заставляет их умирать и дарует им жизнь. Но слабы его создания — ангелы и послан­ники, и пророки, и все прочие твари. Он всемогущ своею силою и всеведущ знанием своим. Вечен он и непостижим».

Значит, это вовсе не в воле Повелителя — добиться пол­ного согласия в мире, который сам создатель сотворил с изъя­ном. Если сам всевышний, создавая свой огромный мир, на­делил каждую тварь разными недостатками и слабостью, дабы ему сподручнее было удерживать их всех в своей власти, то почему возбраняется земным владыкам точно таким же образом держать в узде чернь? Зачем осуждать смертного за то, что он лишь повторяет ошибки творца? И если соз­датель в душе опасается кое-кого из нечестивцев, которых сам же и расплодил, то почему бы Повелителю не испыты­вать подозрения к подлому человеческому роду? А может, деяния и отношения всевышнего к единичным избранникам судьбы не распространяются на всех бесчисленных предста­вителей бедного человеческого племени? Может, создатель искренне убежден, что только ему позволительно творить чудеса, проявлять неслыханное великодушие или ниспосы­лать страшную кару, а всем остальным подобные поступки просто непосильны и недоступны? В таком случае истинная суть таких пугающих понятий, как грех и преступление,— всего лишь ревнивое малодушие всемогущего творца, больше всего обеспокоенного тем, чтобы — не дай бог! — кто-то дерз­нул повторить его дивные деяния или постичь глубины его мудрости. Не для того ли и продуман в Священном пи­сании всемирный потоп, как самая страшная угроза челове­ческому роду, догадавшемуся о немощи создателя? Ну, а коли сам всевышний так страшится выказывать свою слабость, то почему бы не опасаться этого Повелителю, рожденному, как все смертные, обыкновенной долгополой бабой? Сле­довательно, предложение святого сеида прежде всего раз­рушить до основания свидетельство греха — голубой минарет и тем самым всенародно признать свое посрамление — не­лепейший вздор, противный не только человеческому ес­теству, но и божественному духу.

Даже святые заступники, благодетели-хизры, нс смогли подсказать Повелителю благую весть. Сон, приснившийся в канун охоты, явился знамением предстоявших мытарств. И то, что священный камень Каабы упорно ускользал от него во сне, было по чем иным, как смятением, как отчая­нием души в безысходности, в тупике. В самом деле, разве не в силках бессилия бьется его воля? Если бы всемогущий создатель обрушил свою страшную кару на столицу, которой Повелитель всю жизнь дорожил пуще зеницы ока, и одним махом стер бы ее с лица земли. Он бы — видит аллах! — ничуть не расстроился, не огорчился. Более того — обра­довался бы. Ведь тогда он бы избавился от мозолившего глаза голубого минарета. А вместе с презренным людом, точно мухи подыхающим от мора, навсегда погасла бы и мерзкая сплетня. Конечно всеобщая погибель захлест­нула бы и его, Повелителя, ну и пусть, пусть, пусть. Он бы и себя не пожалел. Вместе с ним погибла бы и гнусная молва о нем. Погибла бы гадкая легенда. Но нет.. всемилостивейший создатель, всегда благоволивший к нему и не полнивший все его желания, на этот раз проявил вдруг неслыханную скупость, оставаясь совершенно равнодушным к его горячей мольбе.

Сейчас он, пожалуй, впервые за всю свою жизнь от кровепно пожалел о том, что судьба уготовила ему такую участь — быть самым сильным, самым могущественным владыкой на земле. Ведь разве не прискорбно, что побли­зости не оказалось ни одного достойного врага, который дерзнул бы разрушить дотла этот до несуразности огромный город, населенный гнусным сбродом продажных, лживых, злобствующих нечестивцев?! Только кровавая бойня избавит презренную чернь от гнусных помыслов и низменных вожде­лений, охвативших их грязные души И пусть эта бойня не угодна сейчас ни богу, ни врагам, он, Повелитель, за теет ее сам. Вонючеустую толпу, которую немыслимо пере­бить в одиночку, он толкнет в кровавое побоище и истребит тысячами. Тем, кто останется в живых, будет уже не до спле­тен, не до праздной молвы о Повелителе, его Молодой Ханше и дерзком зодчем. За то, что уцелели в кровавой сече, они ста­нут благодарить не бога, а своего Повелителя и падать перед ним ниц в прах и восхвалять его в легендах.

Повелитель приказал немедленно выступить в поход.

Великая река осталась позади. Понемногу уда лялась и черная толпа на берегу, с нескрываемым любо­пытством взиравшая на бесчисленное ханское войско. Впе­реди начиналась пустыня, безлюдная, бескрайняя, пепельно- бурая, удручающе однообразная. Раскаленный ветер пустыни зло и колко бил в лицо. Войско брело, увязая в сыпучем песке. Даже куцую тень всадников выжгло полуденное солнце Оно казалось, намеревалось испепелить самих верховых.

Зной становился невыносимым Упругой, обжигающей волной врывался он в ханскую повозку Все тяжелее было дышать. Задыхаясь, Повелитель судорожно отодвигал шел­ковую занавеску, выглядывал из крытой повозки и с досадой откидывался па ковровые подушки. Все та же бурая пустыня простиралась вокруг. Угрюмо-молчаливые дюны, казалось, свинцово плавились под немилосердными лучами. Кони понуро волочили ноги. Какая-то одинокая птаха, спасаясь от зноя, подпрыгивала, трепетала слабыми крылышками в крохотной, с ладонь, тени от повозки.

Шурясь, с жалостью и тоской смотрел Повелитель на малую птаху — единственное, что привлекало взор в не­скончаемой пустыне. Как в предсмертной агонии, мечется бедняжка. Горлышко ее трепещет. Птаха отчаянно цепляется за свою крохотную жизнь, ищет спасения от раскаленного до сизости дыхания пустыни. И нет у нее сейчас другой цели, другого стремления. Она вся во власти зова жизни. И только. Однако сколько в этом смысла! Любой другой порыв, любая другая цель в сравнении с этим — бессмыс­ленны и ничтожны. Должно быть, любая неумеренность рождает зло. Ну, вот... хотя бы этот зной пустыни. Разве он не родился от нежного, ласкающего, как шелк, ветерка? Сначала ветерок дул в утеху усталым путникам, взбадривал их свежестью и стремился очистить мир от пыли и сора, но, постепенно распаляясь, почувствовав силу и упоение влас­тью, он разбушевался, осатанел и поскакал-понесся огнен­ным смерчем, сметая все и вся на своем пути. Вон, будто раскаленный уголь, обжигает коготки и опаляет крылышки жалкой птахи, обессиленной в неравной борьбе с настигавшей ее бедой. Не желая видеть предсмертное мучение крохотного существа. Повелитель отвернулся и плотно закрыл глаза.

Опаленной шкуркой съежилась пустыня под нещадным солнцем. Зной проникал всюду, душил, сковывал, обжигал. Сознание мутилось. Казалось, па крытую повозку навалилась тысяча палачей, а сотня ангелов смерти в исступлении уви­валась вокруг, возжаждав души Повелителя. Видно, не­спроста соскользнул на реке перстень. То был знак надви­гающейся смерти... К тому же дурная примета — встре­тить перед дальней дорогой неприятного для тебя человека.

Молодой слепец неотступно стоял перед глазами По­велителя. Казалось, тот оставил свою двуколку, запряжен­ную ишаком, на берегу реки и каким-то чудом пересел в ханскую повозку прямо перед ним. Лишившись лучистых глаз, он лишился и нежного, доброго выражения на лице. От учтивости и благонамеренности, столь украшающих юно­шей, не осталось и следа. В черных провалах глаз будто затаилась смерть. Тонкая жилистая шея несуразно вытяну­лась, ноздри напряженно раздулись. Страшный лик его вдруг будто выплыл из пустынного марева и стремительно надви­нулся на Повелителя. Ни один мускул не дрогнул на изну­ренном, словно пеплом покрытом лице. Не страшны слепцу ни сам великий Повелитель, ни его бесчисленное войско.

Корявые, узловатые пальцы, точно когти, хищно потянулись к ханскому горлу.

— Не бойся,— раздался хриплый голос,— все равно очу­тишься под землей.

Глаза Повелителя застыли от ужаса. Что это? Разве не отрезали зодчему язык? Разве еще тогда не выпал он окровавленным кусочком из-под ножа палача на каменный пол? Тогда откуда этот голос? Или... отрубить язык еще не значит сделать человека немым?!

В смятении он выкатил безумные глаза на страшный лик слепца и увидел в уголке его бескровных губ ядовитую усмешку. Отодвигаясь, Повелитель всем телом вжался в ков­ровые подушки сиденья. Он чувствовал, как покидают его остатние силы, как руки-ноги, словно немея, не подчиняются его воле. Страшная немощь сковала его, и под ним раз­верзлась черпая пучина...

Он не помнил, когда очнулся. Медленно открыл глаза. В крытой повозке было все так же нестерпимо душно. Мяг­кая перина и пуховые подстилки под ним скомкались и толь­ко усугубляли его страдания. Он с усилием приподнялся, скосил взгляд на дверцу и никого не увидел. Бритоголовый слепец исчез, точно растаял в знойном мареве пустыни. Повелитель понимал, что сознание мутилось, все вокруг воспринималось как в зыбком тумане и что страшный слепец ему всего-навсего померещился, что все это бред... Да, да, бред бесконечно уставшего, больного человека, почувство­вавшего роковой страх. В нем еще тлела свеча здравого рассудка, по сомнения и страх все решительней захватывали все его существо, растекались по всем жилам, и он под­спудно понимал, что именно в них заключена его погибель.

Он вновь провалился в забытье. Вокруг от горизонта до горизонта во все стороны растянулась удручающе уны­лая пустыня. Угрюмые барханы казались испещренными таинственными знаками и причудливой вязыо. Он, напрягая зрение, силился разглядеть их, прочесть загадочную над­пись. Но рябило, мельтешило в глазах, и мрак суживался, за­ливал слебеющий рассудок, и все же через некоторое время с большим трудом удалось ему прочитать одну-единственную фразу: «Рано или поздно все равно очутишься под землей!»

Повелитель приоткрыл отяжелевшие веки. Прямо над его головой нависло что-то непомерно огромное, темно-бурое. Он уже неясно представлял себе, где находится сейчас, то ли в своей привычной повозке с позолоченным атласным верхом, то ли в сыром и мрачном подземелье под ханским дворцом.

1974