Страница - 1

Роман выдающегося писателя Жусипбека Аймаутова «Акбилек» о сложной судьбе женщины единодушно признан высокохудожественным знаковым творением периода социальных перемен, становления новой реалистической казахской литературы В 1931 г. автор был обвинен в контрреволюционной деятельности и расстрелян Его произведения были запрещены, книги изъяты из библиотек и уничтожены Роман «Акби-лек» вновь был опубликован лишь в 1989 г. На русском языке издается впервые.

Часть первая

АКБИЛЕК

Усть-Камня край.

На правом бреге Бухтармы явил себя на целый белый свет Алтай.

Там, где срывается с южных алтайских высот, струясь в парении, Иртыш, затаился пленивший осень округ Кур- шим, первозданная тишь.

Алтайский Куршим — гнездовье найманов, с времен незапамятных свито, сидят они в нем густо, родовито.

Зима на Куршиме цепкая, с неба — не снежинка, а пушистый ком, а лето проносится быстрым горным ветерком.

Чуть потеплеет, снег подтает, ручьем побежит, тут же всякая скотина блажит, ластится к сосновому пращуру Алтаю, бережно топоча его возрождающую и оберегающую грудь, верно баю.

Вознес к своей главе старец Алтай свою ладонь и хранит на ней пьянящее озеро Маркаколь — не тронь! — с медовым вкусом, с тайнами небесными и небесным ликом.

Ожерелье Маркаколя — белоснежные юрты алтайского люда с жемчужным бликом.

У горцев, баловней Алтая, как у маралов, свой каприз — смотрят на других сверху вниз, никем и ни в чем они не стеснены — своя воля, она в пленительно сти дыханья Маркаколя.

Свежа и сладка вода Маркаколя. Напитаются ее водой и травушкой божьи вымисгые тварины, беля при дойке бабьи бедра из охватисгых сосков и полня кожаг ные ведра — не молоко, а благодать; кумыс же бродит в потемневших от времен минувших бурдюках, целитель­ный, густой, с золотниками жира. Выпьет человек одну чашу, раскраснеется, рот гудит, как кобыз, и падает в объятья мира райских гурий, пьян, душа легче мушки, оседлал все семьдесят ветров Алтая, затеет борцовские игры да скачки, и кони цокают подковами, играя, горы гремят, как погремушки.

А попробуй описать алтайских красавиц — не хватит слов у всех алтайских богов. Отразить их лица способны лишь хвалительные зеркала: глаза, как у козочек, кожа — как снег бела, смех — стремительная заря, стан гибок, как ветка белой ивы; оглянутся, чуть качнувшись, улыбнутся с вызовом — и без ума вы. А попадешься к ним на язычок, враз пришпилят тебя куда повыше с твоими сладострастными фантазиями, пожалуй, прямо к космической крыше.

Но речь не об этом! Готовы слушать, ко всему готов- цьг? Я вам досконально изложу: как все было да почему. Подходите, места занимайте да внимайте. Не сказку, мол, жили-были когда- то... простыми словами поведу рассказ, не кратко, но и не затянуто. Так что оставим пустой раз­говор, пожалуй, начну. Излагать стихами я не ловок, не обессудьте, если не покажусь вам краснобаем.

В тех, значит, краях по ночным тропинкам пробирается одинокий всадник на пестрой лошади, темный малый. За собой он о ставил Куршим, впереди — Карае- кем, скалистое тупиковое ущелье, поросшее кугой. Не ущелье — провал, войдешь — не выберешься; прячет лицо от благородного Алтая, рысью во мраке скользнул к каменной щели. Кто он, въезжающий в узкие врата подземелья, если он не гонимая смертью скотина или угнавшая скот смертная душа?

Всадник, прежде чем окончательно кануть в ущелье, остановил коня, огляделся. У края скалистой стеньг лежит на каменном ложе с винтовкой некто в сером. Серый, увидев наездника на пе строй лошади, поднял белый шшток„ а тот в ответ замахал белесой шапкой. Затем и сухощавый всадник, и серый владелец винтовки сблизились и вместе двинулись в глубь ущелья.

А в Куршиме вот что: нагулявшие жирок на высокогорных пастбищах Маркаколя люди и животина спусти- 8 - лись к подножиям гор и вновь вживались в свои зимовья. Батраки Мамырбая затворили сараи, прибрались в доме, разожгли печь. Мамырбаевская жена — байбише, важно переваливаясь, велела прислуге выбить пыль из войлока юрты и, сложив, убрать его подальше. Любимая доченька Мамырбая Акбилек в белом, развевающемся на ветру платье, звеня золотыми серьгами и серебряными подвесками, вытряхнула красно-желтые одеяла и несла их в дом. Она пробегала мимо мамаши, когда та, хмуро моргая, ворчливо, скороговоркой произнесла:

— Что там в глаз попало? — и завертелась на месте...

— Ничего не попало... к радости... в какой глаз?..

— Обрадуюсь, как же, — левый глаз, — и замолкла: кто же наслал ей эту напасть?

Рассчитавшись за доставленное сено и следя, как прибирают на сеновале, Мамьтрбай на свежем воздухе поразмышлял о политике, не стоять же ему в стороне, когда теперь все в партийных заботах, и к вечеру вернулся домой.

Спускался с горных склонов и расходился по своим лежбищам скот. Детский шум, крик работников, рев скотины, тревожащий душу лай собак... Аул задымил. Рокот реки. Красные сумерки. Позаботившись о скотине, вскипятив чай, люди и сами стали устраиваться на отдых.

Солнце еще не скрылось, как из упоминавшегося уже глубокого ущелья по-волчьи, след в след выскочили четыре всадника. Один из них — на пестрой лошади, уже знаком нам. Трое остальных — в шинелях, с винтовками и саблями. Все четверо разгоряченно с ходу устремились к низине. Заскрежетали в пастях коней удила. Пригибаясь, проскакивая извилистыми тропами, они ворвались в уютно устроившийся, как в берлоге, аул. Ворвались шумно. Перепугали, придавили вскинувшийся люд:

— Ах, сволочи! Давай лошадей!..

Винтовка направлена на тебя, камча над тобой! Не найдешь лошадей, пропал?

И коней отняли, и треножник из-под котла, вещи... ковры, одеяла, сумки, штаны... — все в миг не твое!

— Вашество... господин...

— О, Господи спаси!

— Помилуйте, мы ни в чем не виноваты... — только и смогли проговорить.

В доме Мамырбая едва внесли свежезаваренный чай, только произнесли хвалу Аллаху, как вбежал в комнату один из мамырбаевских работников:

— Наскочили!

— Кто, кто?

— Серые-серые...

— Это кто такие?

— Сплошь русские!

Все, что смог произнести Мамырбай:

— Убирай, прячь, бегите, прячься!

Скатерть так и осталась неубранной, посуда покатилась, вещи брошены в беспорядке, сам Мамырбай с грохотом кидался то к дверям, то в глубь дома... миг — и не видать ни жены его, ни дочери, ни горе-вестника. Решился, наконец, сам бежать, распахнул входную дверь, а в грудь уперлись три ствола. Бай покачнулся и осел тут же.

Битые прикладами, погоняемые клинками аульные мужчины, пыхтя от одышки, засунули своего благодетеля аксакала Мамырбая в мясной холодный сарайчик и навесили чугунный замок. Поминая Бога да семеня ногами от угла сего строения, подскочила байбише и тут же наткнулась на русских.

— Ты откуда?

— Вот... вот, — начала...

— На тебе — «вот-вот»! — и плетью ее, аж полыхнуло в глазах. Белый тюрбан сполз на лицо, а рот — с лица.

— Тащи дочь! Что сказано: тащи!

— Чью дочь, благодетель?!

— Свою дочь, свою

• Ой, нет у меня дочери!
• Есть дочь! Притащишь!

Русский вновь хлестанул. Женщина заныла, захныкала:

• Нет, нет у меня дочери, — врала, как могла.
• Сам найду, — бросил русский и кинулся искать.

Трое русских взяли светильники и принялись обыскивать весь дом, заглянули за тюки с вещами, в запечье, повалили кладку сухих, для огня, коровьих лепешек — ни один закуток, ни одной выемки не пропустили; а туда, куда и не заглянешь, потыкали острым древком. Все на­прасно, нет девушки.

Как услышала за чаем байбише о русских, тут же схватила дочь — и в низенькую заднюю дверцу и, таща за собой Акбилек, тихонечко кинулась, пригибаясь, подальше от дома; туда-сюда, наконец втиснула ее в какую-то нору в земле: «И шелохнуться не смей!» — а сама вернулась. И наткнулась на так и не нашедшую девушку тройку в серых шинелях. Русские с досадой, но с прежней настырностью прижали мамашу, отвесив ей двадцать пять ударов плеткой. Боялась: вдруг вскрик ее донесется до Акбилек и девичья душа в панике выскочит вон из нежного тельца, сжала зубы, позволив себе лишь скрежетать ими. А как же иначе, как ей отдать на поругание неверным свою баловницу, береженную и от ветерка студеного, и от солнечного жара?

Злая ночь беспечного аула наполнилась злобным лаем собак. Понесся прежде не слышанный разнобойный людской ор. Целый народ в ауле, а, поди ж ты, всего-то трое оборотней с винтовками вмиг выбили из него весь дух.

По окраине пронизанного страхом аула, прислушиваясь, рыскал, ведя за собой еще двух лошадей, всадник с неприятным лицом да темными помыслами. Когда поднялся над аулом вой, он не спеша направился дальше в темноту. Животное под ним шумно фыркнуло, дернулось. Всадник натянул поводья, медленно вынул ногу из стремени и мягко спрыгнул в траву. Плотно связав ремни упряжи трех лошадей, он пригнулся, подобрался волком и двинулся вперед. Пягь- ше сгь осторожных шагов, и его уши уловили пробившийся сквозь неумолкавший кошмарный лай в ауле неясный звук, близкий к шороху ^ растения. Шагнул еще — нога зависла над дырой, в ко­торой что-то слабо шевельнулось.

— Дяденька... — прошелестел голосок.

• Это ты, Акбилек? — словно знал заведомо.
• Я, спаси меня, дяденька, — и принялась выползать из пещерки.
• Спасу. Скройся. Полежи пока тут, — ответил казах. и суетливо скрылся.

Так и осталась Акбилек с протянутыми руками.

А тот человек вроде где-то рядом остановился, вроде уже вскочил в седло, вроде спешит. Наверное, решил вернуться к ней на лошади, теперь она спасена от смерти. Господи! Взмолилась, а раздавшийся стук копыт не приблизился, а стал удаляться. Руки все еще тянулись, словно ожидали помощи ангела из рати Спасителя, но цокот все дальше и дальше... ускакал.

Руки надломились, колени заскользили вниз, и, казалось, падает в бездонный подземный зиндан.

Отчаянный лай со стороны аула приутих, щенячье тявканье сменило злобное ворчанье псов, да иногда мелко взвизгивала сучка. И тут словно кто-то свистнул. Отдалившийся собачий брех снова стал приближаться, уже рвут, р-р-р-р!.. И смерть с рычаньем вот-вот набросится на бедную. Опять топ коней в ауле. Где-то рядом вполголоса заговорили. Сердце Акбилек судорожно заколотилось. А что же с ним могло произойти еще, когда копыто над ним — цок! Чтобы скрыть грохот в груди, она прикрыла сердце руками. Не камни, не железо — смерть заскрежетала, застучала в висках. И как ее предвестники, три холодных лица нависли над ней. Нора углубилась могилой. Билась о земляные хладные стены, словно жаворонок в клетке. Обезумела совсем:

— Мамочка, ай!

Голосок ее понесся к горам и со звоном раскололся о скалы. Как ни сжимали ее рот безжалостные кованые пальцы, отчаянный зов ее выкрутился вместе с ней на миг и опять взметнулся, до стиг и впился в уши матери. Потерявшаяся в темени и боли мать кинулась, как сова на писк своего птенца. Добежала, невесть как ей удалось вырвать у двух солдат свою голубушку, прикрыть собой. И так, и сяк оттаскивали ее русские от дочери, наконец, прикладами ее, а она, оставив дочь, вцепилась в них. Опрокинула одного, второго, давай колотить их, третий отступил. Освободившаяся Акбилек бросилась к матери, но, увидев, чем та занята, кинулась обратно в свою нору, мать бросилась за ней. Тут и выстрелил женщине прямо под лопаточку оставшийся в стороне военный.

• Алла! — вскрикнула и упала.

Русская тройка кинула Акбилек поперек лошади и скрылась.

Взывал взахлеб детеныш к матери, затряслись земля и небо, грохотали копыта, вслед за ними горы, опять залаяли собаки.

• Куда, как? — и с ходу погоня.
• На коней!

Уже земля, небо воют, скрежет камней. Заметив преследователей, двое русских прервали бег и прицельно начали стрельбу. Один из преследователей переломился, вцепился в гриву коня, уныло сползая с седла. Скакавшие за ним в растерянности натянули поводья своих лошадок, стали сходить с них.

Кем же был тот тип на пестром коне? Кто были эти русские, похитившие девушку? А как имя того, кто был подстрелен ими в попытке освободить девушку? Нам ли назвать все имена? Или заставить их самих отвечать?

Давай проголосуем. Кто за то, чтобы мы все сами доложили, поднимите руки. Один, двое... нет, пусть поднимут руки те, кто хочет услышать голоса героев... Четверо, пятеро... Со мною вме сте — большинство. Таким образом, пусть сами держат ответ.

Первым заговорит парень, поймавший пулю.

Я смугл, роста среднего, глаза — глубоко посажены, нос выпуклый, как у барана, зато усы, как у лиса. Лет мне так двадцать семь. Имя — Бекболат. На голове у меня зимняя каракулевая шапка, обшитая бархатом, на плечах — пиджак русского покроя, серый чапан, перехваченный сафьяновым с серебром поясом, на ногах — походившие сапоги. При мне кожаный плащ, на поясе — острый нож с мудреной костяной ручкой и ремешок от чехла для барабана — не скажешь, что я чужд искусству.

Я парень из богатой семьи, правда, по нынешним меркам — из состоятельной. Пятьсот овец имели, двести лошадей, коров до шестидесяти голов, число верблюдов доходило до двадцати, теперь от прежних отар и табунов почти ничего не осталось.

Отец наш много лет был голова народу, возглавлял аул и судил по округе. Так его и можно представить: власть. Старший брат, женившись, отделился, получив свою долю наследства. Братишка учится в Семипалатинске. После смерти моей матери от чахотки в год Лошади отец женился на белесой, нос — что баурсак, бедной засидевшейся девице, приплатив свыше положенного калыма еще штнадцатъ голов рогатого скота. С тех пор она и сидит у него на шее.

Мало того, что отец выплачивал положенный мечети налог и строго соблюдал все предписания в святой месяц Рамазан, он к тому же держал при себе гладенького ходжу с вздернутыми усами. Ходжа вроде бы учил нас, детей. Семь лет отмучились мы с ним, летом в отдельно поставленной юрте, зимой в гостиной дома. Как я ни отбивался, как ни сквернословил, как ни проказничал, отведывая учительскую палку, все равно читать-писать меня выучили. Лишь только после того как отец выставил вон ходжу за его забавы с соседкой, мы вздохнули облегченно. И понеслось — с пятнадцати лет, наслушавшись веселых баек от бывалых парней, я сам покоя не давал ни одной молодухе, крался за ними ночами, вламывался в двери, протискивался, влезал, срывал... Завел компанию с живыми отличными джигитами, ненасытен был до игрищ да розыгрышей, научился петь и играть на домбре, стрелять из ружья, охотиться с гончими и с беркутами. Я столько птиц выкормил, вылечил, выдрессировал и потерял, что сам научился говорить на птичьем языке. Чудеса, да и только! Под моим седлом — неутомимый скакун, на руке — хищный ястреб, сам одет модно, объезжаю все края, отстреливая уток и гусей, а темными вечерами стерегу красавиц, да кто из них устоит передо мной!

А отец занят своими заботами, все судит да мирит, наказывая воров, распутывая дрязги, оправдывая невиновных, сводя сутяг нос к носу. Постоянно в разъездах, а если дома, то сидит, секретничает с просителями да наставляет подсудных. Конечно, иначе нельзя, совсем за­балуются люди-то. Но я в отличие от старшего брата в эти дела не лез. Я болтать не любитель, у меня свои интересы. Но и они давно махнули на меня рукой, мол, такой уж уродился, иногда косятся недовольно, бывает, похвалят, когда я возвращаюсь с охоты с подстреленным пушным зверем, да и только. Потому как мне без разницы все эти родовые споры да честь родовая. Если, конечно, драка предстоит с чужаками или бабу там сбежавшую от мужа вернуть назад надо, то я со всеми.

Хотел меня отец женить на одной худющей черной девке, да я отбился и заговорил о дочке Мамырбая Акбилек, о которой уже все вызнал. Меня, понятно, как жениха никто не ждал с распростертыми объятиями, да и как гостя особенно тоже не желали приветствовать, посчитав, наверное, что я больше зарюсь на приданое. Но потом, думаю, отец единственной доченьки, которой я вроде тоже приглянулся, решил не ломать по-своему ее судьбу и прислал человека со словами: пусть сама решает, и я тут же поспешил к ней.

Не сколько раз пришлось сворачивать и нестись наперегонки с выскакивавшими из-за валунов рыжими зайцами, чтобы не дать им перебежать нам дорогу. А то бы успели вовремя.

Подъезжая к аулу, услышали взбесившихся прямо- таки собак, встали, вдруг послышался жалобный крик Акбилек: «Мамочка!» — потом — выстрел, кто-то взял с места, уносятся, тут я не выдержал, думаю, а, голову сложу, но не дам им так уйти! Погнался за ними. Стал догонять двух всадников, как вдруг пуля впилась в правое плечо, в глазах потемнело, кругом все закружилось. Что дальше там со мной приключилось — не знаю. Да, друг, кто бы мог такое ожидать! Чудеса, да и только. Встали вокруг меня, перепугались, видать, не стали дальше пре следовать. А то бы точно догнали. Жалко до одурения, подставился, и отправили тебя в могилу-у-у! Родичи-дружки, в чем я-то виноват? В том, что упустил Акбилек? Если в душе у вас шевельнулась жалость хотя бы с мушку, что же вы столбом стоите?

Пожалуй, казахи вправе обвинить нас и в грабеже, и в похищении девицы, да и в смерти человека; есть, признаться, у них все основания думать о нас, как о бандитах. Как им, отгороженным горами и не имеющим ни малейшего представления о том, что творится в этом мире, живущим подобно диким зверям, уяснить наши цели и понять нас.

Позвольте, господа, найдется ли человек, кто желал бы своего изгнания из отчего края, расставания с родными и близкими ему людьми? Кто не любил бы покой и беспечную, наполненную высоким смыслом жизнь среди них? Кто не мечтал бы о нечаянной встрече с красивой женщиной в темном саду, о нежных объятиях и восторженном шепоте на ушко? Каждый волен жить так, как ему по душе, отчего же жизнь складывается иначе? В чем справедливость жребия, награждающего одного счастьем, другого — бедой? Все заранее предопределено. И человеку остается лишь подчиниться воле случая. Вселенная навязывает нам свой неотвратимый выбор: ей чужда свобода.

Если бы не вселенский рок, разве оказались бы мы среди казахов в горных тисках между Китаем и Алтаем? Я младший сын помещика Тамбовской губернии. Дед мой при Его Императорском Величестве Александре II в турецкую кампанию командовал армией, и ратный путь его был овеян славой. Воевал и отец, дослужившись до высокого чина, в преклонных летах вернулся в родовую усадьбу, сеял хлеб, богато хозяйствовал. Простор ухоженных полей, тенистый сад, каменная усадьба, конюшня с беговыми скакунами, псарня с борзыми... все это было!

Один из моих братьев закончил юридиче ский факультет университета и затем вместе со мной поступил в Военную академию. Из четырех братьев я — самый невзрачный, но на германском фронте отличился первым, первым был повышен в звании. Мы, не задумываясь, по­шли на войну защищать царя, отчизну, свой народ. И если бы мы не стояли на защите родных рубежей, если бы не наша, русских, военная мощь, разве жили бы в здравии и благополучии темные казахи? Да они должны быть благодарны нам уже только за то, что укрылись под державной рукой в российских границах. А какая от них была польза государству? Разве что с одного хозяйства налогов выплачивали четыре рубля да снабжали продуктовые склады? Попивают себе кумыс, ублажая брюхо, да поглядывают на баб, почесывая свои ляжки. А стали призывать их всего лишь на тыловые работы, нет, тут же заартачились, перепугались. Казахи солдатчины боятся до смерти. Уверяют, что при принятии Российского подданства императрица Екатерина клятвенно, росчерком пера на договоре обещала не забривать их в солдаты. Соб­ственно, трусливое нежелание казахов служить в армии не вызывало ни у кого особых возражений. Кто мог бы поручиться, что попавшее им в руки оружие не обернется против нас, если мы вдруг покажемся им врагами? В таком случае под угрозой могла оказаться целостность Российской Империи. Вполне возможно, что с оружием в руках они со всеми своими землями, скотом могли взбунтоваться и оказаться под властью другого государства. Нельзя же всерьез думать, что они способны жить самостоятельно. Значит, им следует подчиняться нам, русским. Нет на свете нации, способной надежней, чем мы, позаботиться о них. Возможно, они обижены на нас из-за земель. Земля принадлежит казне. Естественно, что если случалась нехватка пахотных угодий, нам приходилось передавать крестьянам ту, которою они считали своей. Ее у них с избытком. Казахи все думают, что вправе, как и прежде, кочевать по всей степи, как им вздумается. Но кроме них на свете есть и другие народы; им ведь также надо как- то кормиться. Посему не злись, если излишки земли переданы другим. Тебе стоит тоже сеять и убирать урожай, строить города и жить в них. Тогда никому не будет тесно на этой земле. Но этого казахи понимать не желают.

Казахи считают себя униженными и винят нас. И как вылились бы нам их обиды, если бы вдруг они вооружились и казахские военные части оказались бы среди русских городов и деревень? Разве не стали бы они сами грабить и насиловать? Впрочем, подобное уже случалось. Только вчера в Семиречье, когда отрезали переселенцам земельные наделы, казахи мобилизовались в целую армию. Разве не они кромсали безвинных мужиков клинка-. ми? Отнимали нажитое, баб топтали? Вспомним татарское глумливое трехсотлетнее иго, казахи также причастны к нему, и воцарившееся в те века зверство разве и не их рук дело? Русских послов, прибывших в Орду, придавливали деревянным настилом и пировали на нем. Так что, милые мои, ваши затеи тоже известны. Не дай Бог, выпадет вам карта, вряд ли вы проявите к нам трогательную жалость. Да вот незадача, случая не представляется.

Впрочем, нам и дела особого не было до казахов. Никто и не предполагал, что мы окажемся тут. Просто Империя, опрокинувшись, раскололась надвое, царя — с трона, власть узурпировали быдло пролетарское, солдатня да проклятые большевики, а мы, лучшие сыны России, вос­ставшие против диктатуры, отступая в смертельных боях, оказались на краю земли. Те, кто бежал со всех ног, скрылись в Китае. А мы, около семидесяти офицеров армии и флота, осколки от всех отступавших частей, зацепились за камни Алтая и как можем противостоим еще красным. Они замыслили заморить нас голодом, добить морозами, когда нет ни лекарств, ни патронов. А иначе им не прикончить нас там, еще есть вход, но нет никакого выхода. Неужели они серьезно рассчитывают, что мы вот так, сложа руки, будем покорно умирать в горах? Они сами вынуждают нас нападать на казахов и брать скотину под нож, под тело — кошмы, одеяла, впрочем, и посуда оказывается не лишней для тех, кто еще жив.