Страница - 11

Так отчего аксакал Мамырбай охладел к дочери? Что у него на уме? Поговорим и на эту тему.

Замкнутый, на вид суровый аксакал Мамырбай, что бы там ни думали, отличался детолюбием. Как сказано было века назад за легендарным судией Едите — Едиге. Неустрашимым — новорожденному сыну своему:

Кто не любит детей?

Ты родился, Hypалы мой,

Я устроил богатый той,

Ешь, народ, пей и пой ..

В родовую колыбельку уложил,

Чтобы беленький мой жил,

Словно день в ночи покоя.

Вот как взращу героя

Сладко спал и ел,

Струйкой мокал в злато-серебро

Кто из древних и ныне живущих отцов не желал нарядить детей своих в самые дорогие ткани? Кто не желал бы, чтобы его ребенок вырос грозным, как лев, энергичным, как тигр, мудрым, как Платон, и как Жиренше — красноречивым, да к тому же дожил бы до почтенных седин, дом — полная чаша, а в степи — его стада и отары?

Мамырбай, как и положено мужу важному, желал своим детям только хорошего. В смысле — как у людей. И пожелания его были незамысловаты: чтоб они одеты были не хуже своих сверстников, чтоб не было причин для зависти, обучились ремеслу, ну, в общем, как положено в приличных семьях... Отвез двенадцатилетнего Толегена учиться в город. Отучился шесгь-семь лет, готовый начальник. Не стал настаивать на его возвращении в аул, хозяйка была права: что за него цепляться? Он стал уже другого круга человек, что ему среди аульных людишек толкаться, пусть в городе карабкается выше, дано, значит! А если дано, так и счастливых дней ему поболь­ше! — мечты старухи-матери. А старик был уже озабочен судьбой дочери, поцелует чистый лобик Акбилек и навешивает на нее всякие золотые да серебряные подвески, ожерелья. Принялся подыскивать для нее жениха, все-таки не дитя малое, как уверяла мать, пора замуж. Конечно, Бекболат недотягивал до нужной фигуры, не так богат, но понравился избалованной дочери, что ж делать, пришлось уступить — принял сватов. О младших и не думал — рано.

И хотя старший сын оправдывал все его надежды, аксакал не считал нужным особенно восторгаться им. Если интересно, то вот вам его оценки: какой толк от того, что Толеген городской житель и все такое... ну, выучился грамоте, должность занимает, но ведь обрусел, зазнался, пожалуй, и лета не прожил среди своих. По десять месяцев не появляется. Неправильно это. Скопленное и приумноженное добро и скот на него не производит никакого впечатления. Разве для отца это не большое огорчение? Вот так возьмет и без отцовского

благословения и женится на какой-нибудь городской девице без рода и племени. Доходили до него слухи, что сынок его путается с какой-то ногайкой из России... Для аксакала Мамырбая ногаи — что в сердце нож; никак не мог забыть, как когда-то торговец мелким товаром ногай Насыр надул его с лошадкой рыжей масти.

Чувствуя, что в Толегене появилась некоторая отчужденность от аульного очага, вся отече ская любовь старика Мамырбая перекинулась на милую доченьку Акбилек, она — его утешение, она — его одна забота. Все в ней его умиляло: и лицо ее, и характер. Не пустышка какая-нибудь, росла тактичной, разумненькой, и достоинство в ней проявлялось высокое. Если б не законы Божьи, ни за что бы не отдал бы ее замуж. Поэтому и тянул сколько мог, не принимая от жениха калым, надеясь удержать дочь рядом с собой еще годика четыре, а может, и пять, что совершенно нереально. Дотянул... вот как покорежила судьба его Акбилек...

Прежде особенно обижаться на сына аксакалу не приходилось, но в этот раз обидел! Сами подумайте, ни смерть матери, ни похищение и возвращение едва выжившей Акбилек не заставили сыночка бросить все свои городские дела и поспешить к отцу разделить с ним его одиночество, навалившийся на него мрак развеять. Ну что за поразительное существо он вырастил! Кто бы мог хотя бы представить, что он не приедет? Все ждали, нет — не появился. Даже если он не в силах был ничем помочь, должен, непременно обязан быть рядом с безутешным родителем, а затем отправляйся на все четыре стороны, о, скверное отродье!

Все те дни аксакал предпочитал считать дочь мертвой. Разумом понимал — не жить ей, но сердце не соглашалось с ее смертью. Еще вчера ведь только умиляла она его взор, радовала своим звонким смехом, забавными проказами, соловушек его! Да, опустело место ушедшей супруги, но пространство, занятое прежде Акбилек, буквально зияло дырой, дом рухнул, осыпался в могильный холмик. И, кажется, именно без Акбилек младшие детишки, как брошенные щенята, не умыты, не обстираны, похудели, завшивели. Если б она была рядом, не позволила б им пропасть; когда он еще, вновь женившись, восстановит полную семью и опять почувствует себя хозяином в полной рост, как прежде? Разве все хозяйство доверишь одним родственникам? Каждый из них о себе печется, под свою крышу тащит, не углядишь...

Но Акбилек пропала безвозвратно. Безвозвратность, правда, прикрывала всю двусмысленность его положения, ведь как ни поворачивай, а дочка-то не просто пропала, а... По крайней мере, ни у кого язык не повернется сказать, что русские пустили ее по рукам. А как услышал, что схватили белых, тут же забыл обо всем на свете, о неизбежных унизительных расспросах, о чести там всякой, сам не помнил, как воскликнул: «А Акбилек где?» Как в горячке разослал верховых по всем сторонам разыскивать ее.

Нашлась. Появилась перед ним лохматая, зачуханная, с затасканным, побитым видом; в голове аксакала замельтешили мысли: не она, не она! Растлили! Развратили! Нагулялась! Неправильной стала... Нет прежнего невинного ребенка, чистый платочек смят, обсморкан, прожжен, не девочка, а полубаба.

Скряжливый старик был еще тот себятник, даже девство своей дочери считал своей собственностью. По его представлениям дочь его должна была и в замужестве остаться непорочной. Теперь Акбилек — не его дитя... Чья — непонятно. Да она ли это? Нет, перед ним — не Акбилек. Даже теперь и не совсем казашка... Обокрали, разорили, подсунули какую-то девку. Так и ответил бы тем, кто сразу стал перемигиваться, мол, видели порченную русскими дочку Мамырбая? — не моя эта дочь!

Так и стала Акбилек отцу в тягость. Не рожавшая баба, а все равно впечатление такое, что вытащит невиданную обезьянку и начнет крутиться с ней на руках, баюкая на руках, перед всем че стным миром. И ведь стоит на ногах, не шелохнется... тьфу-у!.. Держится так уверенно... эта уверенность дня аксакала как пощечина.

Вот и расклад, заставлявший старика отводить глаза от Акбилек, да и вообще избегать ее. Отцовская любовь и ревность, жалость и злоба, отвращение и к себе, и к дочери — все, спутавшись, сердило его; жива, конечно, осталась, но присела туг как язва на зрачке. Однако как свою руку отрежешь? Может, и осталось только от несно сной стыдобушки ножом по жилам и на небе са? Так и бродит аксакал туда-сюда, стуча палкой, как костями, прислушиваясь к боли в кишках, как волк, накормленный ядом.

Иногда аксакал садился в стороне и задумывался надолго, время от времени жалея дочь: «В чем она виновата, несчастная?» Вроде и понимает, что не вправе ее винить, а как вспомнит все, что произошло, так какая-то сила отталкивает его от Акбилек, не позволяет даже приблизиться к ней. Вдруг мысль: «А что если избавиться от нее поскорей как-нибудь?» Но как? Что-то тот же жених не спешит за ней, а то сунул бы ее ему в лапы и конец. Впрочем, туг торопиться не стоит, опять дети малолетние окажутся без присмотра. Вначале надо жениться на какой-нибудь подходящей бабе, а потом уж озаботиться окончательно судьбой Акбилек, это будет правильно. Таков был последний плод глубоких, долгих дум-раздумий и аксакала.

Надумать-то можно, а вот найти жену ему уже не просто. Возраст, надо сказать, преклонный, глянь: пятьдесят пятый год. В таких годах и неразумно вовсе делить скот на калым за чью-то юную дочь и затем самому довоспитывать ее. И сможет ли такая поднять его младшеньких? Станет ли ухаживать за старым мужем? А вдруг попадется какая-нибудь бледная вертихвостка, станет похохатывать да пересмеиваться с холостыми парнями, стыда не оберешься, да лучше сразу в могилу. Как бы ни случилось потом: от колыбельки прочь и к двери — в ночь. К разведенным женщинам тоже не лежала душа, они по натуре своей явно бе ссове стные да развращенные. А взять вдову, так не без детей ведь они, вдовы-то, опять же есть у них обязательства перед родичами покойного, станет к ним таскать его имущество. Да, как тут найти пригожую, да стыдливую, да крепкую в работе женщину? О Бог мой, ай! Никому не по­желаешь на старости лет лишиться жены! Можешь себе представить большее невезение? Как тут быть? Напасть, да и только! И этот вопрос так застрял в голове аксакала, как он его ни обдумывал, ни обмозговывал, а он связывал его по рукам и ногам.

Мамырбай не из тех баев, что купались в роскоши, но и не нуждался ни в чем. Жил всегда удобно, с удовольствием угощал гостей летом кумысом и барашком, а зимой жирным мясом целыми блюдами, да непременно за веселой беседой. Пользовался уважением и имел вес среди уездного начальства, и для волостного его слово кое-что значило. Было время — выбирался ме стным судьей, затем о ставил сутяжные дела и уже довольствовался тем, что был среди своих сородичей фигурой. Его слово значило среди своих больше, чем мнения других аксакалов. При этом никогда не пустословил, строго следил за людьми, за работниками, каждая голова у него на учете, сам следил и за запасами, и за ценами.

Пришла зима, на склоны Карашаша выпал снег: Благожелатели со своим надоевшим сочувствием стали заглядывать реже, Акбилек вроде справлялась как хозяйка, и Мамырбай потихонечку стал вновь втягиваться в хозяйственные заботы. Да мало ли домашних забот: там прими, тут отдай, припасы мясные на зиму заготовь, хлопоты городские, хлопоты степные...

В один из таких дней-круговоротов заехал к нему бывало останавливавшийся у него некто Алдекей.

Алдекей человек никудышный, но еще тот живчик, кто не уставал воду носить в решете и комара ловить за семь верст, а заодно объехать всех на свете. Вот сейчас у двух уважаемых мужей пропали кобылы, одна с укороченной левой ноздрей, позволявшая садиться на нее только с левой стороны с клеймом «горе», другая — белогривая рыжая верховая кобылица с белым пятном на хребте, о них и озаботился Алдекей. Ездил по аулам, расспрашивал, посматривал, по дороге заехал и к старому знакомому, с которым можно поговорить о временах минувших и заодно высказать ему свое сожаление да благословить нашедшуюся дочь. А может, просто поздно было искать другую крышу для ночлега, в любом случае поступил так, как поступил.

Услышав, что во двор въехал Алдекей, Мамырбай бросил: «Принесла же нелегкая этого бродягу». Однако пренебречь беседой с Алдекеем не мог. Не случись с ним известных событий, все равно ему было о чем потолковать с гостем, да и соскучился по разговорам. Непременно должен быть такой человек, с кем можно поделиться мыслями и треволнениями, иначе к чему молчать со своими? Только заговори с соседом там или с родственником о чем-то важном для себя, тут же на голову сядут, лишат покоя, скотине твоей вольно пройти не дадут, вцепятся, как собаки в пса, мужики вроде, а башка, как правило, бабья — нет соразмерности, так и готовы с места твоего тебя же подвинуть.

Алдекей перво-наперво три раза прочитал «алип-лям» да «кулкуал», представляя сурами из Корана, поздоровался, а затем поведал историю о том, как один красноречивый судия развеял тоску одному поникшему челом от горестей хану, а уж потом выразил свое соболезнование аксакалу, воззвав крепиться. Процитировал и слова Абая: «Встреть тоску, ей противостоя!» Этот Алдекей вообще по поэтической мудрости был мастак, помнил из старины всякие истории наизусть: «Тысячу и одну ночь», «Сорок визирей», «Восемьдесят заблуждений попугая», «Ше сть пальцев», «Мстительные певцы-танцоры». Слыл он в молодости лихим парнем, холеным ухажером, борцом, певцом, музыкантом, юмористом, да, упав с утеса Байшуака, сильно разбился. Вся литература и искусство вылетели из головы, если не считать его умение ловко закладывать за губу табак, подшучивать да рассказывать байки и давать советы: «Сделай так, поступи этак...»; прожорливый, с трудом присаживающийся старик, без передних зубов, а сядет, так и не встанет.

Уселся поудобней Алдекей и принялся перебирать кусочки, какие еще помнил из пове ствования «Арон Ра- шид». Затем перешел на «Аз Жанибека», «Оратора Жиренше» и «Правителя Лукмана». Извлек с натугой из наследия этих мудрецов полезные наставления, сколько память позволила, и, надо сказать, его труды не пропали даром. Удрученный своей незавидной судьбиной, аксакал Мамырбай воспрял духом, оторвался, наконец, от постылого своего бытия и настолько оживился, что решительно велел слугам:

• У-ай, позовите-ка мне того чабана! Для такого гостя пусть выберет и зарежет барашка понежнее. У пожилых людей свое здоровье, и мясо должно быть по зубам.

Алдекей же вытянул из потертого голенища табакерку из рога для насвая, вытряхнул на ладонь, что в ней осталось, и принялся разминать зелье ногтем большого пальца. Заложил табак за губу — на один зубок. Теперь как ни встряхивай табакерку, как ни выбивай табак из рога — ничего, впрочем, можешь ею, штучкой, еще постучать, стучи на милость.

• Ты бы приготовил насвай, чего пепел зря на улицу-то вываливать, — отдал распоряжение старому другу Алдекей.

Не пепел из очага один, конечно, составляет опьяняющую смесь для закладки за губу, туг и табак отличный нужен, и пепел к тому же от сгорания саксаула, да еще два- три вещества. Все так и подай Аддекею! Но как отказать человеку, для которого готов был зарезать даже ягненка?

Не так уж и много нынче гостей, для которых хозяева кладут под нож такую скотину, если не считать милиционеров, агентов ЧеКа или волостных. Но мы не о тонкостях забоя скота, а о нюхе Адцекея не только на мясо и насвай, а на нечто еще более важное. Так что имел все основания важничать Алдеке. Вчера, правда, накормили его одном доме перележавшим вяленым мясом, весь живот так и скрутило, к счастью, не лишился дара грязно браниться — еле отругался по дороге от вцепившейся в его кишки смертушки.

Алдекей, набросив на свои плечи обшитую темным добротным сукном по рукавам серую шубу аксакала Мамырбая, натянув на голову его же меховую шапку и подвязав ее тесемки под подбородком, принялся чаевничать со всем своим удовольствием. Акбилек, видя, что угощают гостя со всем уважением, заварила самый лучший сорт чая и сладости выставила дорогие. Достаточно для гнусных размышлений одряхлевшего Алдекея: «Сладкой бабой оказалась дочка- то аксакала. Жаль только, что русские попользовались ею!»

Напившись чаю и отогрев старческую ломоту в костях, Алдекей принялся смешить всякими байками вдовца, надо же было как-то отработать отправленного на заклание барашка. И пока варилось мясо, рот его не закрывался. Высказался и вот о чем особо:

— Как бы детишки ваши, аксакал, не зачахли без материнского присмотра, надо бы вам ради них найти себе половину.

Аксакал взглянул в сторону Акбилек и сказал:

— Ох, Алдеке! Какой прок брать на старости лет бабу?

В его ответе угадывалось послесловие: если, мол, я и женюсь, то не по своему хотению, а лишь подчинившись благим советам сострадающих людей, сосватайте, что ж, подчинюсь. Неловко все же перед детьми выискивать самому себе женку!

— Е, о чем это вы? Вы еще крепко стоите на своих ногах. Хоть я и беззубый, а со своей Салимой сплю только в обнимку. Скажу вам, без бабы — живешь абы как, — и давай нести подобные поощрительные прибаутки. — Кто вам больше нравится, а? Девушку взять вам вроде как не годится. Девица, как птица, порхать ей ловко. Для вас в самый раз подойдет какая-нибудь работящая вдова, — и принялся перебирать имена овдовевших женщин.

Как угадал затаенные помыслы аксакала.

После утреннего чаепития аксакал уединился с Алдекеем в углу сарая, и они о чем-то с ним долго переговаривались. О чем, ну кто ж его знает? Лошадь Алдекея уже стояла перед воротами оседланная, наконец аксакал велел работникам:

— Эй, подсобите-ка Аддеке сесть в седло.

Приехал Алдекей и уехал, но случилось чудо: аксакал стал относиться к дочери так, словно

ничего с ней не произошло. В его голосе появились теплые нотки, когда он заговаривал с ней по хозяйственным и иным делам: «Дорогая, сделай это, а то так сделай!» Акбилек ожила, и отец для нее словно восстал из мертвых. И еда ей теперь впрок, и лицом посветлела.

Тают ломкие веточки изморози на оконном стекле и стекают слезливыми капельками. В лужице на подоконнике плавают ледяные мухи. Зимнее солнце протянулось белыми лучами к молитвенному коврику, расстеленному в глубине комнаты. У окна сидят и шьют, склонив головы, две молодые особы, секретничают. Одна из них — Уркия, прикусила синий лоскуток и вытягивает из него нити. Акбилек же, разложив маленький камзол на коленях, пришивает к нему серебряные пуговицы. За их спинами в углу комнаты маленькая лохматая Сара рывками выкраивает ножницами платье для куклы. Акбилек обернулась к ней и позвала: «Иди ко мне, дорогая!» Сестренка подошла и встала ровненько перед ней. Акбилек надела на нее сшитый камзол, расправила, потянув за подол, разгладила грудку. Малышка рада новенькому камзолу. И старшая сестра довольна своим шитьем. Улыбаются друг другу. Радость переполняет девочку, и она бросается на шею красивой сестре, крепко- крепко обнимает. Акбилек поцеловала ее в щечку и велела: «Дорогая, носи аккуратно, не испачкай!» Как ей идет расшитый камзол!

Только лицо Уркии бесстрастно, покашляла. Смотрит на личико Сары, нежное, как цветочек, и в груди у нее, медленно поднимаясь, шевелится боль. «Ох, жизнь! Мне ведь немного надо, вот такое бы лохматенькое существо, и какое счастье! Что еще на свете может быть дороже и слаще, чем ребенок? Проклятая жизнь — торчишь, как дерево без единого листочка. Деревяшка. Ни цветка, ни плода, за что ей не дано шить такие камзольчики? И она бы украсила их бле стящими пуговичками да застежками. Так бы и обняла, так бы и прижала к груди так любила бы, что съела бы прямо такого птенчика! Когда же проклятая ее утроба оживет, когда ис­полнится ее желание? Ой, прелесть материнства, ай! И от чего горячка у меня такая, не простудилась ли?»

Заговорят при Уркие о детях, так она сразу больна становится, нет сил слышать, кусочек мимо рта. Увидит беременную, так все ее пустое нутро вздувается до разрыва. «О чем еще можно мечтать?» — думает она. И богатство, и бедность, и голод, и болезни, и покой, и радость ничего не значат, если нет у тебя детей. Что дороже ребенка на земле? Ничего. Ударит какая-нибудь мамаша при ней свое дитя, Уркия холодеет: «Какая тварь! Как она могла закричать, замахнуться, изругать дитя, заставить плакать?» — не понимает. Смотрит Уркия на маленькую модницу и тонет в своей боли еще глубже. Никто, наверное, так сильно не желал жить ради детской жизни. От страстного желания родить все триста шестьдесят вен ее пересохли, вся кровь перекипела, такая материнская жажда мучила ее, что сердце растрескалось, как перекаленный кувшин. Такую жажду не испытывают и заблудившиеся в пустыне путники. Весь мир для нее одна пустыня. День и ночь она выпрашивает у Бога ребеночка; что только она ни предпринимала, пытаясь забеременеть: и ходила к баксы-шаманам, и молилась вместе с паломниками и муллами, и ночевала у святых могил, и носила на шее амулет, сколько раз делала по­жертвования... и все напрасно. Уркию не пугает, что муж, оттолкнув ее от себя, решит взять еще вторую жену, она верна ему и сама не раз предлагала в особенно томительные минуты привести в бездетный дом тока л. Хоть с ее детьми посидит...

— Баловница, душенька моя, подойди, пожалуйста, поближе, — зовет Уркия девочку. — Будешь мне доченькой? — и крепко-крепко прижимает ее к себе.

У Сары в глазах вопрос, обращенный к Акбилек: «Она серьезно говорит?»

— О Создатель! Наступит ли день, когда и мы обнимем своего ребеночка? — вздыхает снова Уркия.

— Ты еще молодая, Бог добрый, непременно обнимешь.