Страница - 10

Часть третья

ТОСКА

Ну вот, прошло дней пять, как Акбилек вернулась домой. Все, чем была она занята: встречала под черным платком женщин, являвшихся к ней с сочувствиями, рыданиями, горе стными вздохами и охами, слезами, льющимися, как вода из кумгана, ею же наклоняемым над руками все тех же соседок. Накроет скатерть, угощает, сама скорчится, разве что кусочек лепешки съест, бесцельно кружит по степи и снова часами сидит в сторонке от всех с низко

опущенной головой.

Все иначе, чем было прежде.

Моего Чубарого далекий след,

Мамы-душеньки шелк-амулет.

Разошлись мы с ней навсегда,

Радость скрылась на сотню лет.

Перед дверью открылся ров,

Лишь гуси там найдут свой кров.

Маму-душеньку я потеряла,

Тоской полна, сижу без слов

Таким плачам научили тетеньки добрые, люди придут, надо собраться с духом, попечальней поплакать, понадрывней. Как велели тетушки, так Акбилек и поступала. На самом деле строчки «Моего Чубарого далекий след...», «Перед дверью открылся ров...» представлялись ей нелепыми, даже пустыми, лишенными смысла. Но плача и плача, она заметила, как между тоской, угнез-

дившейся в ее сердце, и этими бессмысленными словами стал потихоньку протягиваться мостик.

Вначале удивлялась: «Святые, ау! И как бабы плачут такие плачи, когда сердце так и стрянет в горле?»

С той минуты, как она увидела дядюшку Амира, а затем и отца, женщин аула, она словно онемела, связать и двух слов не может, все пряталась по углам. Через пару дней научилась все же у тетушек траурным песнопениям, царапала свое лицо и не бегала от всех. Прежнее поведение представилось ей уже ребячеством, несуразной глупостью. Правда, мысленно успокаивала себя: «Разве непонятно было людям в тот первый день, как я по-настоящему сгорала от стыда, ведь не сдуру же пряталась от каждого лучика света, молчала, как немая?»

Как только она вошла в аул, бабы подхватили ее под мышки и, падающую, потащили к отцу. Цеплялись, рвали, тянули каждая к себе, словно в козлодрании, и она, трепыхаясь, как птенчик, в цепких руках тех, кого когда-то даже не замечала, обессилела, чуть с ума не сошла. И кричат со всех сторон: «Дорогая, ай!», «Светик наш, ай!», «Слезинка ты моя!», «Зоренька наша!», «Любимица-душа моя!», душат в объятиях, гладят, орут в лицо одно и то же; мыли личико ее, крепко перехватив за тоненькую шею, руки чуть ли не вывернув, кормить принялись: «Ешь, кушай, дорогая!» — и висели над ней, сами почти падая в обморок, жалели, ухаживали. Неужели нет среди них таких, кто, скрепя сердце, позволил ей, постыдно вымолившей себе жизнь, ступить начистую землю родных отрогов? Напрасно она, напрасно выжила, ведь кто она теперь, если не облизанная псом посудинка, ясно самой себе: падшая и телом, и душой...

Как она сейчас своими грешно исцелованными губами прикоснется к святому лицу своего отца? Гнева Божьего не страшась, войдет в благословенный, как мечеть, отчий дом? Ножками, тисканными неверным, пройдет по полу, на котором расстилают молитвенный коврик? Как протянет за столом обслюнявленные поцелуями руки свои, обнимавшие кафира, к семейному блюду?

Что ж ты об этом раньше не думала! Стоило вспомнить! Предала порхавшую душу свою, святые, ау! Что теперь думают обо мне? Поздно, да разве найдется хотя бы один человечек, кто верил, что я вернусь все такой же чистой, как прежде? Никто и не задумается, что им моя душа, а подумают, лишь увидев: «Да это та... девка, что побывала под толпою русских!» А может, и в лицо отцу моему такое бросят!..

Но как бы там ни было, Акбилек доверилась всему доброму, что творилось вокруг нее, всех ощущала родными: меня жалеют, меня еще любят. Но вот в ауле, так душевно принявшем, отзвучали последние: «Дорогая!», «Светик наш!», расплескавшееся перед ней море тоски вроде как отступило, тягостные мысли, мучившие ее и колотившиеся в висках в час приближения к аулу: мерзкая, грязная, сучка последняя... вроде как покрылись пеплом, стали забываться. «Зря я нагнала в голову столько черного тумана, зря думала, что станут брезговать мною люди,

презирать, укорять... Я осталась все той же доченькой...» — и успокоилась.

День идет за днем.

Все — шорох листьев, плеск воды, храп верблюдицы — убаюкивают Акбилек, укачивают, словно укрывают покрывалом и сворачивают тоску... где-то рядом звучит поминальная молитва по давно умершему соседу, достойному человеку: «...оллаху ягду... во имя Аллаха... мы рабы Аллаха...», неся и ей успокоение. Двужильна женская натура. Но все равно нечто тяжелое пластует душу, напластовывается, напластовывается...

Жизнь течет, благословлявших спасшуюся доченьку поубавилось. Меньше стали готовить. А раз так, поменьше стали заглядывать в дом и соседские бабы. Не отходила от Акбилек только любившая ее тетушка Уркия. Именно она после гибели матери Акбилек управляла домашним хозяйством. За всем уследит, везде успеет. И за детьми присматривает.

Спрашиваете: какие дети? Надо же, о них и не упомянули, ау. У Акбилек были ведь еще двенадцатилетний братишка Кажекен и семилетняя сестренка Сара. Акбилек, признаться, стала больше горевать не о своем горюшке, а о том, что они остались сиротами. Кажекен любитель поиграть, вечно носится где-то с мальчишками. А душенька Сара, на диво красивенькая, как при­липла к Акбилек, сядет рядом с ней с растрепанными волосами, так и сидит, не шелохнется. Ей, бедненькая, ай! Несутся очередные женские стенания — Кажекен в дверь не войдет. А Сара, стоит Акбилек зарыдать, тут же плачет вместе с ней. Кажекен оставался прежним недорослем- непоседой, а Сара притихла, похудела. Чуть станет легче на душе, Акбилек старается выстирать все платья сестренки, подлатать, оторванные пуговицы пришить; голову ей вымоет, устроит ее на свои колени и расчесывает частым гребешком, выглядывая вшей.

Отец и прежде был не склонен к долгим разговорам, теперь же замолк совсем. Разве что спросит работника: «Верблюды вернулись?» или кратко распорядится: «Тог тюк в дом». Иногда подзовет Кажекена, усадит его на лошадь и велит пригнать телят. С вернувшейся Акбилек так и не заговорил ни разу. Вначале избегал даже смотреть в ее сторону. Прежде только стоит дочери отойти, тут же беспокоился: «А где Акбилек?» Подзовет ее к себе и что-то спросит, а если вовсе не о чем было говорить, просит помочь матери. Иногда Акбилек позволяла себе не слышать, что ей велели, а садилась рядышком с отцом. А он поцелует ее лоб: «Дорогая, укутай поясницу, пуговичку застегни, кругом сквозняки», — и больше ему ничего не надо, сидит довольный.

Ни слова ласкового, ни взгляда, ничего не осталось. Акбилек оправдывала его про себя: «Тоскует по маме... Чужие в доме, вот он и молчит...» — но что от этого, все равно молчание отца и обижало, и огорчало ее. Стало казаться, что он нарочно избегает ее, и ее присутствие с ним в одной комнате тяготит его, словно между ними протянулась змея. Нет брода к нему, не протиснуться в спрятавшую его нору. Оставалось лишь ждать: когда сердце отца оттает, когда он снова улыбнется, когда промолвит хоть словечко... Сидит и без всякой надежды ловит черными глазами взгляд отца. И кажется ей: стоит ему лишь взглянуть на нее, то и то ска исчезнет, и счас-

тливей она туг же станет. Но даже лицом к ней не обернется.

Тоска.

И на степном бугорке нет спасения от тоски, выйдет с Сарой, прижмет ее к себе, а слезы так и катятся бусинками. Сестренка не понимает, отчего так Акбилек заливается, смотрит на нее с испугом: «Перестань... перестань». Акбилек соберется с духом, вытрет слезы, погладит сес­тренку по головке. Постоит так, и снова дождь слез.

Тоска Акбилек все разрастается. Разбухла настолько, что уже не вмещается в ней. К кому обратиться? С кем поделиться? А кто есть? Разве что знавшая ее с детства тетушка Уркия.

Уркия — жена Амира, племянника Мамырбая. Амир считался глубоко верующим человеком, слыл тихоней. Уркия замужем за ним десятый год, а самой двадцать семь лет. Замечательная женщина, вот разве что не дал ей Бог своих детишек. Мать Акбилек доверяла только ей детей, когда отъезжала, скажем, погостить в дальний аул.

Кто же, как не тетушка Уркия, самая любимая после мамы, вспомнит об Акбилек? Идет, ищет ее. Однажды, найдя ее под голой сопкой, присела рядом: «Ну что?» И рассказала Акбилек ей о своей обиде. Та выслушала ее и сказала:

— Дорогая, ничего такого я не видела, как можно тебя не любить?.. И он любит. По-своему.

Сказала, но догадывалась, что стал к дочери аксакал относиться прохладнее. Понимала: ничем ей не утешить Акбилек, и, опустив голову, принялась скручивать росшую рядом траву. Задумалась, не зная, сказать ли Акбилек о своей догадке или нет. Акбилек ее опередила:

— Я же замечаю. Увидит меня и сторонится. Словно от чужого человека. Почему ты не видишь? Ты, конечно, видишь. Вчера мы с Сарой тихо так сидели, он зашел, увидел нас и тут же вышел. И ты тут сразу вошла. Ты знаешь, но не говоришь мне. Боишься меня огорчить... Ты думаешь, я ничего не понимаю?.. Ты единственная, с кем я еще могу поговорить. Неужели и ты пере станешь быть со мной откровенной? — произнесла Акбилек и заплакала.

А вместе с ней заплакала и Уркия. Говорит сквозь слезы:

— Сердечко мое, ау! С каким лицом стала бы я от тебя что-то скрывать... Если я что и вижу, то, правда, боюсь тебя огорчить... Ой, ай! Что мне делать!.. Да что же это такое, милая!.. Кто знает, что у таких больших людей, как он, в голове?.. Милая, ау! Пойми и его. Ты думаешь,

он не понимает, почему людей так и тянет в ваш дом? Кто ни придет, так таращат зенки свои на тебя: «Какая она теперь, после русских? Изменилась? Или нет? Интересно, интересно... как там у русских делается?» — сглотнула слезы. — Как уставятся на тебя, так у меня в груди все так и жжет... А что у него в груди творится, представляешь?                                                                                                                               Говорит,

осуждает, а у самой Уркии такие же вопросы так и крутятся в голове: «Что они с тобой делали?» Так и подмывает спросить, да опасается, вдруг рот перекосится. Но прежде страха — так жаль бедняжку, нельзя, нельзя обижать ее, бедную, родную...

Акбилек изумилась, слезы тут же высохли в расширившихся глазах, словно прозвучало нечто совершенно фантастическое. Опять, как сельпо Карашатскому ущелью, пронеслись перед ней все прошедшие там дни.

—           Никто не верил, что ты вернешься живой... Мы сами уже потеряли всякую надежду...

Думали, русские — что от них еще ожидать — убили да бросили тебя. Ведь я своими глазами видела, как они убивали тетушку. Но нет такого местечка, даже самого страшного, самого тем­ного, где Бог не спасет, если решит спасти. Ты живи, теплится душа в теле, что еще надо...

По выражению лица Уркии Акбилек угадала, как той хочется услышать от нее всю историю от начала до конца, за что, за какие это достоинства русские сохранили ей жизнь. И хотя прежде Уркия ни о чем таком ее не расспрашивала, Акбилек сама готова была посвятить ее во все свои тайны, что было — то было. «Но что туг рассказывать? Если бы что-то хорошее случилось...» — и прятала в себе все свои воспоминания. Теперь решила, что пришло время выложить, все как было, и начала свой рассказ. Уркия внимательно слушала ее. Вскрикивала иногда пугливо: «Ой, святые, ай!» — еще бы, только представь дуло, направленное на тебя, волков, пощелкивающих клыками... Когда Акбилек закончила свое повествование, покачала головой и проговорила жалостливо:

— Милая, ай! Милая! Что только ты ни перенесла...

Акбилек потребовала поклясться не пересказывать

никому живому то, что она услышала. Уркия клятвенно заверила ее: ни одной душе! С этой минуты отношения между ними стали особенно сердечными. Тайна — душевная вещь, о ней пошептаться приятно и всегда желательно. Как останутся одни, тут Уркия начинает рас­спрашивать Акбилек о ее житье-бытье в Карашатском ущелье. Акбилек чувствует себя старше зрелой тетушки, кажется: знает все о звере таком — человеке, смело судит и о том, и об этом, легко оценивает все поступки и характер Черноуса. Совсем недавно прожитое в ущелье время было наполнено лишь отвратительными сценами, но вот с каждым пересказом они менялись, словно светлели. А некоторые случаи оборачивались даже приятной стороной, как в сказке. Акбилек легче дышится, стала улыбаться иногда.

Одно продолжало мучить — отец по-прежнему сторонился ее. Кажется, ясно, почему, а все равно непонятно. Потыкалась по углам, постояла за дверью и постепенно притерпелась Акбилек к так сложившейся жизни, стала

заниматься и хозяйством, распоряжаться в доме, как прежде мать. Что ей делать еще, умереть от боли, что ли?..