Страница - 13

Почтенное общество обхохоталось.

Мордастый, нечистоплотный, никудышный в партийных делах, прежде всего по причине

своей постоянной продажности, Мусирали — идеальная фигура для насмешек. Приехал он к баю проешь его заставить своего свата вернуть сбежавшую невестку сыну, к тому же дураку.

Позабавившись над Мусирали, бай повеселел и же стом велел одному из смуглых парней взять домбру. Этот придурковатый музыкант изобразил сценку, как казах с узбеком перепевают друг друга, чем еще более развеселил публику. Затем, снова по сигналу бая, придурок ухватился за углы своего чапана и, размахивая полами, раздувая щеки, выпячивая губы, принялся изображать птицу. Подлетел к тем, кто сидел ниже всех, закружил над ними, наскакивал и вдруг высунул над Мусирали то, что болтается у самцов между ногами. Ну туг все просто задохнулись от хохота. Придурок исчез и вернулся переодетым брюхатой русской бабой. «Баба» эта принялась кокетничать с каждым, неся какую-то чушь по- русски, выставляла зад, надавила на спрятанный под подолом пузырь с водой и давай поливать струей гостей. Опять же досталось тем, кто сидел ближе к порогу, а обильней всех, конечно же, был облит «бабьим соком» Мусирали. Сидевшие во главе застолья аксакалы от «бабьего крещения» только отмахались издалека, не в силах от смеха и слова произнести.

Пока развлекались шуточками да прибауточками, заложенные в пятиведерный казан самые вкусные части туши жирного стригунка стали поспевать. Прислуга что- то пошептала на ухо баю, и он отправился в свои покои. Гости вышли проветриться: «Да, ай, презабавно, ай!» — справили малую нужду, постояли, обсудили погоду и вернулись в дом. Ополоснули руки, прополоскали рты.

Мясо подали — хоть завались, половина явно останется без едоков. Но с барского стола отсылать соседям — сплошь работникам бая — не собирались, так уж заведено было у бая. Протягивая руку к блюду с клубящимся паром мясом, Аддекей почти урча произнес: «Как говаривал ишан Токгар: все есть — и что съесть-ю, и что в честь-ю, и где с девицей присе сть-ю!» Болтать-то языком болтал, а запихивал в пасть куски посочнее не меньше других, неутомимо и аппетитно погружавших пальцы в жир, захватывая мясо. Может быть, вынужден был не так часто обсасывать жирные пальцы, но тут ничего не поделаешь — что дозволено обжоре, непозволительно трапезному говоруну. Главное, одной мудреной фразой Алдекей ухитрялся даже с набитым ртом выразить общий восторг: «Что тут скажешь: если бай — то бай!» Сотрапезники, жуя, пыхтя, поддерживали его: «Не сравнить! Да, Бог ему дал!»

Да... Бог ему дал!

У мерина редкий волосом хвост, раздели поровну — два прутика. Выглядит как подпаленный. От того ли, но стоит всегда он с понурой башкой. И гладким хребтом природа не одарила животину. Чуть зазеваешься, ослабив тягу узды, мерин тут же присядет и тянет губы к любой соломинке, пусть даже торчащей из навозной кучи. Мерин костляв, но пузо, между тем, солидно провисает меж тонких, как палки, ног. Корми его, не корми — все без толку: кожа да кости. Кажется, в жилах его течет холодная кровь, уткнется мордой во что-нибудь и дремлет. Глядя на его удрученный вид, люди думали, что бедняга так и народился с поклажей на спине. Самому мерину плевать, насколько он уныло смотрится. Главное, переставлять копыта, а что ему

остается делать, коли на тебе хозяин, а у хозяина стадо, которое непременно желает разбежаться? Неспешный шаг за неторопливым шагом — не поскользнешься. Будь то лед, будь то грязь. И пастух на спине мерина как прикипел, сколько лет с него не слезают, мерин уже и не помнил. Как забыл, что тоже когда-то, давным-давно, был жеребеночком и сам вольно пасся в табуне.

Оттяни мерина кнутом — для него как лизнули, сказывалась привычка непременно отхватывать каждый день порцию ударов по заду от очередного наездника, а по морде кулаком — так это от аульных баб и мальчишек. А не броди где попало! А нравилось ему шататься за сараями и изгородями, в бурьяне найти стебелек и пожевать. А бывало, уходил невесть куда. Отпуская его

шататься неприкаянным, ни статью, ни рысцой никому в глаза не бросается, можно и налог за него не платить. Бывает, заставишь его быстрее двигаться — брюхо бульк- бульк, вот-вот и сам пополам развалишься. Вроде идет ровным шагом, но усевшемуся на него человеку далеко не мило. Чем булькать вместе с ним всем нутром своим, лучше трястись на горбатой арбе. Раз оседлал корову — ходить тебе всю оставшуюся жизнь за коровьими хвостами.

Самое страшное пожелание известно: жену тебе ленивую, мерина под седло и тупой нож. И все же мерин жил себе поживал. Возможно, именно своей поразительной живучестью мерин и приглянулся пастухам, не станем гадать, но как ходил под седлом, так до сих пор все ходит.

И не стоит ломать себе голову над тем, отчего мы так долго расписывали какого-то мерина. Есть для этого повод, и важный. Как известно, у бая Абена гости, сидят за дасгарханом, чай попивают. Именно в это время недоросль Койтеке, взобравшись на мерина, оправился в зас­неженную степь в поисках верблюдов.

Мы все о мерине, о мерине, а между тем есть что-то и в людях от лошаков. Судите сами. Аул потомственных животноводов вдруг берет и доверяет пасти гурт верблюдов овчарам, а те, решив, что верблюды и сами не пропадут, потащились за разбежавшимися во все стороны баранами, и теперь: где верблюда, где овчары? К вечеру принялись совет держать, как им разыскать верблюдов. Надо было кого-нибудь ловкого отправить на быстром скакуне порыскать по округе, они же усадили на мерина Койтеке.

Кто таков, спросите, Койтеке? Сирота, отец с отрочества до самой смерти пас эти отары, мать доила байских коров. С девяти лет до двенадцати Койтеке пас коз, а исполнилось тринадцать — ходил за коровами. Пастухи держали этого бесхитростного отрока в роли мальчика на побегушках: ноги в руки — и бегом. Доставалось, конечно, Койтеке, порядочно, но человечком он был старательным, к тому же знал: ослушается — будет ему от старших чабанов на орехи, поэтому и носился туда-сюда как положено.

Под худой задницей у Койтеке кусок войлока, а под войлоком — костлявый хребет мерина, в руке веревочный кнут с кольцом на кнутовище, на нем самом короткий, трещавший по швам тулупчик, на ногах дырявая обувка из сыромятной кожи. Хочется ему побыстрей разыскать верблюдов, дрыгает ногами и вовсю стегает по крупу мерина. Мерин же себе на уме, для него удары кнута все равно что прогулка вшей. Таков уж наш мерин, ау!

«Ой, тварь! Так тебя!.. В ухо твое!.. Отродье собачье!» — вопит Койтеке и лупит животное и по голове, и по шее, пытаясь хотя бы чуть-чуть ускорить его движение. А мерин, опустив морду, как двигался сам по себе, так и двигается: два шага — бульк селезенкой, два шага — печенью, иноходец, да и только! Что ему крутящийся на нем мальчишка, ишь, как колотит, ишь, как злится, бранится да проклинает, и в полном уже бессилии щипается... Мерин и глазом не моргнет. Подергавшись, подергавшись, Койтеке совсем взмок, руки и ноги повисли в полном изнеможении. Но и теперь не о ставил свои понукания. Наконец, въехав на какой-то холмик, он увидел вдалеке с пяток черных лохматых пятнышек. Туда и направил мерина, опять принявшись бить его по затылку, по глазам. Мерин так и не ускорил шаг, Койтеке лишь переломил об его кости кнут, оставшись с обломком кнутовища в руке. Слез с мерина, принялся искать отлетевшее вервие кнута. Там рыскал, здесь смотрел, да разве найдешь среди высохшей травы размоча­ленную веревку?

С потерей кнута наступила для Койтеке и мерина новая эпоха. В ней окончательно воцарилось торже ство куцехвостой скотины. Назойливые покушения на его жилистые бока канули в прошлое. Долго теперь его шкуре не соприкасаться с мелькавшим мухой предметом. Для Койтеке же грянули непростые времена. Обломком кнутовища с размаха не врежешь по лошадиному тулову, удар выйдет чепуховый. Мерин между тем все замедлял свое перемещение по неровной степи. С таким ходом не добраться до тех пяти видневшихся темных силуэтов. И подрыгивал недоросль на хребте мерина, и ногами сучил, и орал, и материл, бился-злился, все без толку: мерин и ухом не повел. Пришлось идти пешком. Так торопился, что и не заметил, как черная ночь неотвратимо принялась поглощать все пространство вокруг.

К помутневшим горам то взбирался вверх по сопке, то катился по склону Койтеке. Шел трудно, но старался, как мог, удлинять шаг. Грубо сшитая обувка болталась на ногах, подошвы скользили, как на льдистых камнях. И все же, не останавливаясь, шагал, карабкался, плелся все дальше и дальше Вроде как вспотел. Снял потертую рваную шапку и поне с в руке, развязал пояс на дохленькой шубке. Прогулочка — что надо, разогрела его как следует, все тело зудело, на лбу колко выступали капельки пота. Чувствуя, что взмокла вся голова, натянул обратно на нее старый малахай. Так и тащился, переставляя ноги, пока душа держится, ничего не поделаешь. Началась метель. Добро, ни разу и в голову не взял, что идти ножкам придется немерено, не сбился, не заплутал. Не скоро, ох как не скоро, но все же наткнулся он на морду, вытянувшуюся к нему на длинной шее. От неожиданности завопил: «Прочь, рожа, шок!»

«Этот откуда взялся?!» — встревожились верблюды, но затем, разглядев, что перед ними всего лишь пеший мужичок, изумленно и насмешливо забрызгали: «Ыж — ыж!» — и, отвернув шеи, стали стремительно расходиться, встревоженные хрустом дрянного тулупчика Койтеке. Пришлось сбивать их в кучу, плохо — не было среди верблюдов вожака. Вот длинношеие собаки!

Догонишь, станешь разворачивать одного горбатого — другой уже отбежал в сторону, и так замотали они человечка, что в нем едва дух держался. Сбил стадо и погнал: «Пропади вы пропадом, собачье отродье!» Признаться — были у него причины для столь неласкового обращения с верблюдами.

Повернув, Койтеке только теперь осознал тот путь, который он отмахал, ступни были сбиты, кровоточили, каждый шаг давался с болью. Темень, метет. Но другого выхода не оставалось, как хромать дальше, стараясь не потерять обувку на подъеме. Привала не предвиделось, а ноги оледенели, стучали, как деревянные. Лед от ног поднимался по всему телу...

Дрожа и стуча зубами, гонит Койтеке верблюдов к аулу.

В это время почтенное общество объедалось жирным мясом в теплом доме бая, изгалялось над Мусирали, а

придурок бегал брюхатой бабой со своими пошлыми сценками, и гости, облегчаясь под наве сами, нахваливали бая: «Да, Бог ему дал!»

Пригнал Койтеке верблюдов, вошел, промерзший насквозь, в вонючую подсобку. Овчар вме сто сочувствия: «Замерз, бедняга, ау!» с криком навалился на него:

— Где мерин?

Койтеке, отирая побелевшее, белее белого, лицо несгибающимися пальцами, сквозь кашель еле смог ответить:

— Там... остался.

— Проклятый оборванец! Ты чего его бросил? А если его волки сожрут, что будешь делать? — принялся, ревя, стегать его словами чабан.

Койтеке в ответ лишь задыхался, безнадежно пытаясь хотя бы чуточку согреться, валился с ног.

Точи твердое точилом, мягкое скатай ладонью — простая, казалось бы, истина. Но ей последовала лишь подоспевшая к сыну бедная его мамаша:

— Койтеке? Покушал? Что ты лежишь?

Услышав лишь тихое поскуливание и дробь зубов, мамаша поспешила лечь рядом с сыном и обняла его, как могла, нежно.

Сыночек ткнулся в ее грудь лицом и судорожно заплакал. «Бедный, бедный ты мой, бедный, бедный ты мой!» — запричитала, вздрагивая, мамаша.

Больше Койтеке не встал.

Через неделю четверо работников вырыли могилу в одном из четырех углов старого погребенья и на рассвете захоронили тельце маленького бедняги.

Выйдя утром во двор, аксакал Мамырбай застал бая Абена, стоящего в каракулевой шубе с серебряными пуговицами, и поспешил к нему с рукопожатием. Бай следил, как трое его парней занимались вороным жеребцом. Отлетела подкова, вот и подковывали заново. Поздоровавшись, Мамырбай встал рядом с баем и поинтересовался:

— Подкова отлетела?

Бай, не отрывая глаз от копыта жеребца, издал лишь звук:

— Е!.. — мол, что, сам не видишь, что ли?

Один из джигитов держал жеребца за ухо и уздечку, другой удерживал согнутую его ногу, третий — мастер, удалял из копыта обломки гвоздей. Хотел было он один из гвоздей выбить молотком, бай не позволил:

• Так не пойдет. Плоскогубцами вытяни.

Гвоздь сидел глубоко, но легко был удален плоскогубцами.

• В большой комнате в нижнем ящике шкафа в белой коробке гвозди для подков, иди возьми у хозяйки шесть гвоздей! — приказал одному из парней бай.

Глазом не успели моргнуть, как джигит вернулся. Как стали вбивать новые гвозди, жеребец

принялся дергаться, крутиться на месте. Баю, уставшему от неумех, пришлось окончательно взять дело в свои руки, склонился к копыту и указывал:

• Сустав не задень! Не вколачивай прямо, ставь гвоздь наискосок!

Так и поступил, и не думая противоречить баю, худорукий кузнец, двое других удерживали жеребца, поглаживая его по шее, по крупу: «Стой, зверь ты мой, стой!» — пытались его успокоить. Подкованный конь принялся взбрыкивать копытами, вскинулся. «Осторожней! Смот­ри глазами!» — горячился бай. Жеребец, пока так суетились вокруг него, освободился от пут.

• Ты чего его развязал, дурак! — заорал бай на парня, удерживавшего ноги жеребца.

Джигит щелкнул от досады языком и кинулся под ноги коня:

• Веревка оборвалась.
• Что это за веревка? А ну, покажи!

Бай оглядел протянутый ему обрывок и заорал:

• Чья это веревка? Дрянь! Это не наша привязь!

Придерживавший голову возбужденного жеребца работник пояснил, что нужная веревка пошла на петлю укрючного шеста — курыка, а эта веревка чабанов:

• А куца делся аркан от курыка? Почему не сняли аркан с курыка? Почему все не на своем месте?

Ему ответили, что куры к захватили с собой табунщики отлавливать лошадей. Бай не успокоился, продолжая допытываться:

• Кто привязал к курыку привязь?

Ему назвали имя.

— Сукин сын

Поняв, что этому сукину сыну теперь нет жизни, парни притихли. Всем было хорошо изве стно, что так бай выражался в минуту особого гнева, влекущего за собой самые страшные последствия.

Как только бай изволил гневаться, Мамырбай поспешил в дом от греха подальше. Скрылся и подумал, что слишком мелко для такого бая, в рот которому заглядывала туча людей, вдруг так рассвирепеть из-за какой-то веревки. «Что за придирчивый тип!» — думал он, удивляясь тому, что тот высматривал каждый гвоздик.

Однако нам не стоит выискивать изъяны в характере бая Абена Матайина. Он всегда знал и знает, что делает, и все причуды его — часть его достоинств, и далеко не мелки.

Бай Абен изве стен всем, можно сказать — знаменит, при этом если надо ему что-то понять, что-то освоить, то умеет быть учеником тому, кто знает больше него, ровня среди ровни своей, а тем, кто ниже, — глава непререкаемая. Умеет и ловко дать, и скрытно взять, и строго наказать. Нет таких интриг, в которые он был бы не посвящен, потому как человек проницательный. Нет таких важных лиц ни среди русских, ни среди казахов, кто смог бы обмишурить, обойти его. Если примется обхаживать нужную важную персону, то с таким восторгом, щедростью и прилипчивостью, что непременно доведет до настоящего умопомраченья. Персона все под­пишет, со всем согласится. При этом никогда ни о чем открыто не просит, а так подведет разговор, что обхаживаемый сам предложит ему все, что надо. А что касается мелких просьб, то их высказывать бай поручает своим приближенным. На то они и вскормлены, и обучены его же выражениям: «Ради народного блага... Ради казахов... Ради сирот, стариков немощных...», выдре ссированы до неотразимой учтивости, умения тонко подмаслить. Потому как недосуг баю заниматься мелкими делами. Отдаст коротко приказ: «Это сделать так, этому сказать этак», — и все. Каждый, будь то би со своими судейскими делами или волостной чиновник со своим ми крючкотворными бумажками, стремился донести как можно скорее до него свою отточенную, отмеренную, подогретую информацию, выложить перед ним «готовое блюдо». А там решит бай, стоит ли его употребить или еще поджарить.

После завтрака особо приближенные люди вышли прогуляться и порознь потолковать кто с Мамырбаем, кто с судьей Иманбаем. Через два-три часа пришли к общему решению, суть которого заключалось в следующем:

1. Мамырбай расторгает свадебный договор, калым, выданный за Акбилек, возвращается свату, потому как он нынче нам враг. Акбилек более не считается невестой Бекболата, ей следует найти другое место.
2. Иманбай должен разлучить находящуюся под его покровительством вдову Орик с ее

двумя детьми, вывести ее из своего аула и продать Мамырбаю за шесть коров или лошадей. Одно животное передать баю Абену для зимнего забоя в знак благодарности.

• Скот калыма за вдову следует разделить. Половину голов и двух детей — родственникам, какие найдутся. Вторую половину скота пусть разделят между собой ее благодетели.
• Обидчик аксакала Мамырбая — Мукаш — будет наказан самим баем (какое это будет наказание, будет решено позже).

Таким образом, время, проведенное со вчерашнего вечера, не было потрачено зря, все нашло свое решение. Баю — Самим Богом дано! Говорят же: «Даст Бог — хватай, что смог».

Зря казахи за жертвенным барашком желают, чтобы клятвы сватов были вечны. О какой вечности речь, если можно вот так взять и отказаться от свата? Но все равно продолжат клясться и желать, потому как красиво звучат клятвы и пожелания, душевно.

И далее. Разлучение матери и детей. У кого хватает духа, те еще повозмущаются: «Слезы сироток, вдовьи слезы... Справедливость нужна... Грех ведь... Бог-то есть...» Скажите, ради Аллаха, чем провинилась вдова Орик? За что страдать ее двум детишкам вдали от матери? За что до обидного нелепо умер Койтеке? Почему должны расстаться Акбилек и Бекболат — едва прикоснувшиеся губами к сливкам настоящей любви?

Где правда? Где справедливость? Где человечность? Где Бог? Где Божья кара?

Выбирайте, невинные души. Волк не думает.

Отец Стельки, сопровождавшего аксакала Мамырбая в поездке к баю, известен был тем, что пас овец и имечко имел соответствующее, собачье, — Итаяк. А его отца звали Бакыраш. А имя родителя Бакыраша никто и не помнил. Оттого и считалось, что Стелька — раб без роду без племени.

Стелька смуглый мужичишка с несколькими волосками на подбородке, руки-ноги как палки, по натуре — тряпка. Пас коней, косил траву, подносил самовар и не лез в разговор приличных людей, ожидающих, когда подадут мясо. Лет ему около сорока, но до сих пор холост. Причина проста. Болтался среди баб на кухне, вот о нем и пошла слава по аулу, как о бабе.

По возвращении из аула Абена Уркия с женщинами принялись расспрашивать Стельку:

— Что хозяин там делал? О чем говорили?

Стелька принялся обстоятельно рассказывать о том,

какое было подано жирное мясо, на казы — четыре пальца, да так много, что и не съесть. Затем со всеми подробностями поведал о смешной «брюхатой бабе». Женщины, наконец, не выдержали и разом стали его ругать:

— Вот тряпка! Орел! Мы что тебя про брюхатую бабу спрашиваем, что ли?

— Да что вы от меня хотите? Говорю, что видел... — смутился Стелька, прикрывая на всякий случай голову.

Со Стелькой не вышло. Принялись глазеть на хозяина. Если судить по его бодрому довольному голосу, то складывалось впечатление, что он провернул непременно большое дело. И уже на следующий день выяснилось, что аксакал намерен снова жениться, о чем и объявил приглашенным уважаемым мужчинам аула. Родичи высказали радость и пожелали всех благ. Намекнули, что сами давно хотели высказать ему такое пожелание, да как-то случая не было.

Возможно ли скрыть от женщин то, что слышали мужчины? Разговор этот долетел и до ушек Акбилек, вовсе и не бывавшей на людях. Ее сразу задело то, что отец не стал дожидаться даже годовщины смерти матери. Но как возразишь отцу! Стала утешать себя мыслями о том, что все обусловлено заботой о сиротах, о том, что дом без хозяйки... лишь бы порядочным человеком оказалась

новая жена. Хотя... все равно: маму не вернешь, что тут переживать особенно? К тому же, коща своя печаль на сердце, что ей — когда и на ком собирается жениться отец?

Не прошло и недели со дня этой новости, как заявились пятеро дальних родственников вдовицы Орик за калымом. Возглавлял их все тот же би Иманбай. Зарезали овцу, отведали положенное на такой церемонии черно-белое блюдо «куйрук-баур», многое, надо сказать, символизирующее. Назавтра уехали восвояси, захватив с собой трех коров, одну лошадь, одного годовалого жеребца и верблюда. А за бабой Мамырбай отправил Амира с тремя приятелями и сына Кажекена. Через два дня на третий к вечеру привезли Акбилек ее новую мать.

Аульные бабы прибрали в доме, вымели все углы, вычистили ковры, приготовили шашу — вкусную мелочь, вышли к ней навстречу, проводили к дому, провели в верхнюю комнату и с пожеланиями: «Пусть большое счастье сопутствует вам» осыпали ее монетками и сухими

сладостями.

Мачеху усадили рядом с Акбилек, села она прочно, словно и не вставала никогда с этой точки. Сара пристроилась на коленях у Акбилек, отец сидел с мужчинами на почетном месте. Бабы, таща за собой детишек, набились в дом.

Акбилек скосила глаза на свою новую мать. Она оказалась смуглой женщиной с прямым взглядом из-под тонких век и изогнутых бровей, нос — короткий, сидит, надувшись, с вызывающим видом, словно непрестанно думает о чем-то недоступном для остальных. Сердце у Акбилек похолодело. Сара спряталась за Акбилек и застыла в неловкой позе, как козочка с вытаращенными глазками. Кажекен вернулся с отсутствующим взглядом, рта не раскрыл, молча скинул тулупчик, прошел к отцу и пристроился перед ним. Аксакал оглядел детей, что там у него в голове мелькнуло — неизвестно, только велел им:

— Не топчите сь тут, выйдите вон!

Ну как зде сь женщинам промолчать? Хозяину перечить не с руки, обратились к маленькой Саре:

—          Эта тетенька... дорогая, приехала стать тебе мамой! Подойди к

ней!

Услышав сказанное, названая мама сама протянула девочке руку и произнесла:

— Иди-ка сюда.

Сара сжалась, отскочила и спряталась за спину Акбилек. Женщины участливо загалдели:

— Как не понять маленькую? Осталась сироткой! — и зырк в сторону Мамырбая.

Мамырбай отмолчался. Тоща бабы принялись прощупывать новоявленную соседку, заговорили с ней:

—          Стесняется... ребенок ведь... Еще так надоест с ласками — не оторвешь от себя.

Одна из старух то ли от жалости к Саре, то ли забыв, что не оплакивать пришла покойницу, всплакнула, прижимая платочек к глазам:

— Е-е-й, на все Божья воля, ай

Нужно время, чтобы прижился в устроенном доме чужой человек, о котором и знать прежде не знали, слыхом не слыхивали. Приживется он или нет — предугадать нельзя. А может и всех прежних домочадцев подмять под себя. Аульные бабы эту философию в расчет не берут: сразу решили, что новенькую им приучить будет очень даже легко. Сара явно не желала приближаться к новой матери, а та тоже вроде как и не спешила проявить нежные чувства. Даже если та сама подойдет к ней, то по обиженному личику Сары видно, что непременно упрется ножками, не поддастся, губки не распустит.

Обида полнила глаза вдовы Орик, когда она кидала свой взгляд на аксакала, они словно говорили: «За что ты, старый козел, лишил меня моих детей, всего, что нажито, родного края, где все мило было мне и дорого? И что досталось взамен — вот эта скрученная борода?» И местные женщины ей не пришлись по душе: «Надо же, какие у них у всех жадные, жестокие глаза! Прямо вцепились в меня, тут же готовы со света свести». И подумала: «Надо бьпь с ними любезней. С чего они начнут, за какой кусок, в какую руку вцепятся?»

Выплеснув свои положенные в первый день эмоции, аульные бабы стали потихоньку расходиться. Остались несколько мужчин и парочка ближайших соседок. А те, кто отправился по домам, шли и обсуждали явление подержанной невестки.

Одна:

— Глаз у нее плохой, как у язычницы, нет, хорошим не кончится.

Еще одна:

— Губ не разжимала, наверняка скандалистка.

Следующая:

— Ишь, брови хмурила, сразу видать, что за штучка. Ничего, не велика птичка, хотя злобная, видно.

Стали сравнивать с покойной:

— Даже сравнить нельзя... Светлая память ей...

А когда прикинули, как будет теперь детям, то:

— Ай, эта не годится в матери, самка бессердечная.

Женщины отметили также, что никто из ее рода не

удосужился сопроводить Орик с должным уважением до нового ее дома.

— И что она из себя строит?

Уркия разливала чай и, преподнося пиалу Орик, внимательно следила за каждым ее движением. Та с невозмутимым видом, сдвинув колени, принялась пить чай, отвернувшись от всех присутствовавших. Это не понравилось Уркие. Так и хотелось сказать: «Только вот порог перешагнула, могла бы, дорогая, не корчить из себя невесть кого и к людям сидеть лицом, а не боком». Ей и в голову не приходило, что перед ней женщина, недавно пережившая смерть мужа, разлученная со своими двумя детишками; как бабе в трауре сидеть — только бочком, дайте пообвыкнуть! Уркия же представляла себе, что свежеиспеченная невестка непременно должна стремиться всем угодить, смущаясь, предложить себя в роли разливающей чай, по крайней мере, сиди и бди, чья пиала пуста, кому придвинуть тарелочку с маслом, где подтереть тряпочкой... да мало ли у приведенной вот только что новой хозяйки забот!

Дождавшись, пока разойдутся все гости, соседки начали стелить постель для новобрачных. Пожилая матрона принялась взбивать пуховую перину матери Акбилек, оглаживать ее и нежить. Эту картину Акбилек уже не в силах была перенести: кровь мгновенно вскипела в ней от возмущения. «Неужели правда, какая-то гадкая тетка уляжется на подушки ее ненаглядной мамы?! Да мама об нее ноги вытереть побрезговала бы, да что с вами, да вы же снова хороните мою маму!» От всего увиденного и больно, и тоскливо на сердце. После осквернения ложа матери Акбилек стало казаться, что эта чужачка непременно посягнет и на ее вещи, обкрадет ее — не иначе. И поняла, что под их крышу проник враг, враг мамы, ее враг. До этой обидной ночи Акбилек укладывалась спать с двумя детьми в привычной дальней просторной комнате, теперь же зде сь неродной человек, а она отправится спать с сестренкой и братиком в проходную комнату. Мысль, что эта чужая баба вытолкала всех с привычных, наспанных постелей, заслонила собой от них родителя, стала нестерпимой для нее. И подвела к ясной черте: теперь- то она навсегда потеряла отца.

Долго не могла Акбилек сомкнуть глаза. Мягкие шаги отца в той комнате слышались ей как конский топот на льду. Вот он укладывается, покашливает... Все слышно — и как звенят мониста этой женщины, как струится вода из кувшина... Закрылась одеялом с головой — лишь бы не

слышать, все равно все звуки достигали ее ушек. Раньше, когда в той комнате спала мама, то ничто не беспокоило ее слух. Теперь же каждый шорох, каждый шепоток, доносящийся оттуда, невольно привлекал ее внимание. Что там эта баба делает с отцом? Зачем тебе знать? Почему тебя это интересует? Да потому, что я сама уже не девушка и, наверное, знаю, что там делается. Неужели и старики на такое способны?

Отец всегда был ей отцом и никем иным. Представить не могла, что он, как все прочие мужчины... В ее головке выплыли какие-то странные позы, до стойные разве что грязных животных, какие-то движения тел... Отец, ужас, ай! представился как похотливый самец, не стыдящийся ничего, никого... Принялась гнать эти картинки, но на их место пришли другие. Те, которые... в них она то в объятьях Черноуса... то Бекболата, и ей самой захотелось мужской ласки. Страстно и сейчас. И ее, как ни странно, охватила настоящая женская ревность к отцу, улегшемуся с той бабой. Омерзительные и липкие желания так и маслились к ее губам, к ее грудям... Она понимала всю неестественность их, чувствовала глубокое отвращение к самой себе, металась в постели, не представляя, как она жить-то будет такой. Не понимая до конца причин возбуждения в ней женского начала, она задыхалась, сердце колотилось... измучилась до потери сознания, покуда окончательно не провалилась не то в сон, не то в обморок.

Утром новоявленная мамаша явно намеренно встала раньше всех и принялась таскаться туда-сюда: с звучными хлопками убрала постель, вышла за тазом для известных нужд своих и мужа, искала полотенце, вынесла таз, и все с размахом, с грохотом, показушно. За чаепитием она уже уселась не рядом с Акбилек, а устроилась на место матери, рядом с отцом. Под себя уло­жила вчетверо сложенное одеяло. Акбилек с сестренкой и братом оказались на другой стороне стола. В центре по-прежнему — отец. Однако по выражению его лица не понять: одобряет ли он сии перемещения или нет. Все не нравилось Акбилек — и то, как та сидит и как встает, и то, что тут же стала корчить из себя хозяйку дома, устроившись непременно у отцовской руки. Не желая обращаться к ней: «мама», Акбилек так и не решила, как эту тетку ей величать. С другой стороны, как не называть ее матерью, если она стала супругой отца ее семьи. Видимо, все-таки придется, чтобы угодить... не этой... конечно, а отцу. Как ни крути, мир считает эту женитьбу вполне нормальным делом, значит, и ей положено так считать. Иначе и не могло быть, не ей — Акбилек — нынче в чем-то и кому бы там ни было возражать. Вот так примерно все и обстояло. И в этом же и утешение для Акбилек.

Орик оказалась бабой работящей: с ходу, подвязав пояс и закатав рукава, влезла в изготовление конских колбас, не позволив ни одной бабе присвоить внутренний жир, вчера достававшийся бедным работницам. То же случилось и с самыми негодными обрезками, с сухожилиями да венами, велела все уложить в хозяйское корыто, даже селезенку и гортань:

— Все несите сюда! — распоряжалась она, раздувая ноздри.

Бабы переглядывались между собой и, провожая Орик презрительными взглядами, оттопыривали губы: — Вот утроба ненормальная, да кто она такая!

Что бы работницы ни делали — Орик там торчит, цепко следя, как разделывают туши, куда какой кусок уходит, как промывают кишки да забивают их каким мясом. Однако чем пристальней да суровей Орик следила за работой женщин, тем бабы назло ей принялись подворовывать даже то, на что прежде по совестливости и не посягали.

Все изменилось, и скотники, и слуги — всех прижала, всех унизила, отмеряя, проверяя, перепроверяя, заглядывая в каждый мешочек, тряся каждый подол. Считала нужным. Стала учитываться всякая голяшка, любая крошка. Орик внесла новшества и в прием гостей. Прежде в дни зимнего забоя покойная хозяйка зазывала к себе весь аул, щедро угощала вкуснятиной до отвала, в этом году ничего подобного не произошло. На этом стали расходиться в разные стороны Орик и аул. А скоро появившиеся неприятельницы Орик стали общаться с Акбилек. Акбилек попыталась похлопотать за двух-трех обделенных соседок:

— Мамаша, что вы делаете? Они и раньше брали у нас эти вещи.

— Не лезь в хозяйские дела! Иди займись своим делом! — отрезала та и отвернулась.

И аул вынес свое язвительное мнение об Орик: «Без нее, побирушки, дом был не богат, ау! Разбогатеть Мамырбаю!»