Страница - 14

Все это вызывало в Акбилек еще большую неприязнь к мачехе, в ее душе скапливались непростые обиды. Однажды Сара попросила у мачехи леденец, а та отказала. Что ее подвигло на столь немыслимый поступок — непонятно. Девочка продолжала просить, и Орик разоралась:

— Долго ты будешь ныть туг? Смотри какая! — и ударила девочку по затылку.

Сара расплакалась и побежала к старшей сестре. Акбилек промолчала. Скоро мачеха ни с того ни с сего сильно толкнула Сару, заявив, что девочка испачкала ножками половик. Сара снова разревелась. И опять Акбилек отмолчалась. Через день Кажекен нечаянно задел лампу, она упала, рассыпаясь стеклом. Орик ударила его по плечу и этим не ограничилась:

—          Бестолочь! Ой, да чтоб тебе! Что у тебя — глаза выпали, дубина стоеросовая? Чума! —

и поне сла дальше, проклиная и обзывая юношу самыми страшными словами.

Здесь Акбилек, никогда прежде не слышавшая таких кошмарных проклятий, вскипела и не выдержала:

— Что он такого сделал? Что натворил? Как можно так проклинать ребенка... Не стыдно вам перед соседями?

Орик тотчас перебила ее своим воплем:

— Заткнись, ведьма! Тебе-то что? Ты чего влезла! Думаешь, если он мне не родной... Не то что прокляну, право имею и в огонь его бросить, и нет такого человека, кто смог бы меня остановить! Не смей тут заступаться! Пах! Смотри ты, братик ее! — и понесла, понесла.

— Ой-ай, ау! Стыдно ведь! Скажут, жена такого человека... — попыталась сказать еще что- то Акбилек.

Орик заверещала пуще прежнего:

— Ну и что от того, что жена? Я что — позорю его, игрища какие завожу на стороне? Или вру ему? Слава Богу, правая рука у меня чиста, ротик с наперсток! И если я тут, то не сама, по воле Господа. А ты что о себе воображаешь, тасканная-перетасканная. Бог миловал меня, не позволил стать, как ты, русской подстилкой, Боже упаси! — и так мазала грязью, что сунься в ее рот белая собака — вылезет черной.

Акбилек онемела, заплакала и поспешила уйти от нее подальше. Ревя в три ручья, она, таща за ручку Сару, ушла к Уркие. Тетушка Уркия обняла сестренок, принялась гладить по волосам и жалеть.

— Перестань же, милая! Ну, перестань, наконец. Ну что ты связалась с этой напастью? Что она видела, кроме грязи да мрази, — пыталась успокоить она племянниц.

Но Акбилек ничего не слышала, поминала покойную маму, проклинала свою сиротскую долю, свой позор, свою беззащитность, твердила, что участь ее такая: быть всеми оскорбленной, отверженной и людьми, и женихом...

— Несчастная, несчастная! Разве есть кто-нибудь несчастней меня? Да лучше б я умерла, чем так! — билась она в руках тетушки.

Завороженная льющимися и льющимися слезами, Уркия тоже заплакала. И принялись они рыдать вместе, изнемогая, наплакались.

А вечером со словами: «Узнает отец — будет неудобно» Уркия отвела Сару и Акбилек с

покрасневшими глазами и опухшими зеками обратно в дом родителя.

Разве не видел отец, как страдают дети, и так обиженные судьбой? А если видел, то вы наверняка подумаете, что они стали ему безразличны. Да, и в чем-то вы правы.

Часто ли застанешь мужчину в доме? По большей части он на пастбищах, за скотиной и чабанами нужен глаз да глаз. Тем более такие хозяева, как Мамырбай, привыкли больше топтаться на сеновале, по углам сараев, по кучам навоза, чем по половицам дома. А что там жена, как там дети — не так важно, как-нибудь живут. Есть в доме хозяйка, да и ладно. А хозяин должен бьпь при работниках. Потому как все должно быть исполнено правильно и вовремя. А на всякие пересуды и ссоры у них времени нет, пусть даже под собственной крышей. А если и что невзначай заметят, делают вид, что ничего не поняли, ни о чем не догадываются. Почему? Да потому что считают слова жен и детей пустым звуком, претензии их — мелочью. Они уверены, что «баба отлается да заткнется, а дети на то и дети, чтобы плакать», столпы домашнего очага! Подросшие сыновья поглядывают на них и подражают им. Понятно, что и Кажекен предпочел не связываться с мачехой. И Акбилек осталась одна.

Ой, сестры, ай! Не верьте обещаниям мужчин в подлунном мире. Сами себя загоните в неволю! Ой, детишки, ай! Пусть ваши матери не умирают, пока вы растете и не встанете на ноги! В сердце детское вместе с кровью незрелой вольется печаль. Ой, зеленая поросль, молодые, ай! Кто дал вам гордое горячее сердце? Кто выкормил грудью, нянчил вас, убаюкивал, зацеловывал, обе- регал-отсгаивал? Мама... Мама... Добрая мама. Если мы способны любить, если есть в нас сове сть и стыд, то мы, дети, вспомнив раз отца, десять раз обязаны вспомнить маму. Низкий поклон поднявшим нас матерям! Много светлых лет жизни матерям! Берегите себя, дети...

Услышав однажды, как Орик кричит на детей, аксакал заметил:

— Баба, хватит! Что за надобность постоянно ругать детей?

А Орик словно и не слышала грозного вопроса хозяина и не утихала в смежной комнате. «Что теперь он скажет?» — подумала Акбилек с робкой надеждой и направила заливавшуюся слезами, обиженную мачехой сестренку к отцу. А он только:

— Эй, баба, ай! Что тебе!.. — и отвернулся, продолжив что-то там подсчитывать и пере считывать.

Признаться, аксакалу не с руки было как следует проучить жену. Человек он уже пожилой, она моложе его лет на восемнадцать — больше, чем на мушель. Смерть же, если вдруг она наставит ему рога или обыкновенно поколотит. Что тут славного, если на старости лет он окажется побитым собственной бабой. Но главное, она так ловко управляется со всем

хозяйством, так бережлива, что любо- дорого смотреть. Так зачем с ней скандалить по пустя­кам? Не было б такой бабы, то устоял бы его дом домом? Жениться — значит и жить, и наживать. Да и переругиваться каждый час с бабой — перед людьми опять стыдно. И аксакалу ничего не оставалось делать, как свои претензии перенести на Акбилек: «Что ж она, не понимает моего положения, что ли? Неужели ей меня не жаль? Могла бы не посылать ко мне детей, что случилось бы? К чему меня подталкивать на бабьи иголки?»

После той ссоры Орик решила избавиться от Акбилек и принялась исполнять, не откладывая на потом, свою затею. Как только гасились лампы, Орик начинала что-то нашептывать аксакалу, а он вроде как и соглашался с ней: «Е... е... е...» Большей частью это наушничество касалось Акбилек. «Твоя дочь меня за человека не считает. Если что — воды не подаст. Настраивает детей против меня, словно я враг им», — наговаривала она на Акбилек, припоминая все и, понятно, привирая. Вначале аксакал крепился: «Оставь! Да что она, ребенок неразумный? Не может она так себя вести», — но постепенно, слушая о кознях Акбилек, он начал сомневаться и думать: «С чего бы это баба твердила одно и то же? Значит, в этом есть какая-то правда».

Замерла под саваном белым голая степь. Не пройтись, не встать, не спеть. То над ней проне сется со свистом бурая, то поскрипывает пронизывающий до костей мороз, то бродит беле сый туман, покачивая бахромой. Скорей запахнись, скорей к теплу, домой. Попрятались в норы даже звери. Неохотно, с визгливым стоном открываются двери. Распахнулась дверная створка, и тут же в дом вкатятся две арбы стужи. Жалобно выходят из коровника телочки, мордашкам черным не по вкусу льда иголочки. Шагнет за порог черноволосый мужчина и, раз дыхнув, преображается в старца с седой бородой. Бабы и детишки носа не кажут на улицу, видятся все реже, разве что выйдут за водой. Мужики хлопочут вокруг скота. Тоже не откроют рта. Снежная зима — мрачная колдунья, придавила все живое и голосила в волчьем вое. Жилье же человечье в ответ лишь трусливенько залает. Зима словно мстит человеку, за что? Бог знает! Дрожи, как перед самым страшным врагом. Снега... снега... снега кругом.

В замкнутом стиснутом пространстве зимних дней бабы только тем и занимаются, что выслеживают и заманивают таинственными знаками друг дружку и давай сплетничать или браниться от души. В этом занятии Орик быстро преуспела, и как она смогла в месяц-другой со­брать вокруг себя самых отвратительных сплетниц?! С Уркией у нее не сладилось сразу, схватились на теме жениховства. И как она учуяла, как поняла, что Уркия — та, кто подтолкнута Акбилек на свидание с ее соколом? Одно лишь появление Уркии заставляло рот Орик напряженно пузыриться слюной, шипела, как ежиха. Трудно ли бабам найти повод для хорошей ссоры?

В один прекрасный день Орик оскалившейся собакой прямо-таки кинулась на Уркию: «Хитрюга, сучка, вон пошла, не смей и подходить к моему дому!» — и давай толкать ее за порог. Вытолкала. Уркия не осталась в долгу и, пройдясь по аулу, громогласно изложила все, что думает о вдовствовавшей невестке. Нашлись те, кто с сочувствием отнесся к сетованиям Уркии, нашлись и такие, кто тут же побежал к Орик. Таким образом аул Мамьгрбая раскололся на две крепкие женские партии. Первую возглавила Орик, сколотив ее в основном из почти

нищенствовавших бабенок; вторая состояла из крепкого большинства хозяюшек, вставших под знамена Уркии и Акбилек. Что же еще делать голытьбе, как ни лизоблюдничать перед домоправительницей аксакала, приползли и, как получалось, прикармливались со стола Мамьгрбая.

Коль дело дошло до партий, то туг действует принцип безжалостности, и в ход пошли самые немыслимые, кошмарные домыслы и клевета. Перебрали косточки всем — каждую щербинку, каждое пятнышко оголили, засветили. На свет вытащили даже столь меленькие тайны, скрыть которые способно даже брюшко вши. Копавшие столь усердно бабы, конечно же, не могли не дознаться о беременности Акбилек. Услышав эту весть, Орик обрадовалась, словно ее прежний муж ожил и вернул родных детей. Признаться, более всего в этом мире не хочется воочию увидеть, как враждуют две женщины. Если между двумя бабами встанет вражда в полный рост, то берегись: под разлетающийся пух и перья уже нет места ни стыду, ни совести, ни лицу нормальному человеческому, рты — язвы, души — вонь, столько навалят невероятной грязи, что только и ужаснешься. Если женщина взялась жалить, там и скорпиону только хвостик прижать. Женщина, пока жива, не прощает ничего.

Как только Орик узнала о том, что Акбилек носит под сердцем ребеночка, воскликнула:

• А! Смотрю, охает, пыхтит, все норовит набок завалиться, думала, вся в мать пошла... пуговицы не застегивала на камзоле... вот почему чапан всегда на ней...

Теперь оставалось как можно ближе подобраться к падчерице, стала Орик вести себя так, словно совсем не помнит зла, заговаривала с Акбилек тепло, старалась угодить ей, в чем могла. Акбилек ничего не понимала и только удивлялась переменам, возникшим в мачехе.

Как-то раз Орик участливо обратилась к собравшейся выйти во двор Акбилек:

• Живот простудишь, застегни пуговицы!

Акбилек задумалась: что это — подвох или действительно забота, еще более замкнулась, уныло, грустно хлопнула ресницами и молча вышла.

Еще один случай. Копаясь в сундуке, Орик наткнулась на сложенный вчетверо отрез сантопа и скроила себе камзол со складками, не преминув при этом вроде как посоветоваться с Акбилек. Сшить-то сшила, но носить не стала, все поглядывала на камзол Акбилек:

• Дорогая, твой камзол словно сшит на меня. Давай посмотрим, как он в талии сидит, застегни-ка пуговицы.

До Акбилек наконец-то дошло, что мачеха хитрит, и, сняв с себя камзол, бросила ей со словами:

• Что на мне рассматривать? Хочешь примерить — примеряй сама.

Окончательно не уверенная в своем подозрении, Орик встала чуть свет и, пробравшись к постели Акбилек, приподняла одеяло. Акбилек, почувствовав, что к ее животу прикоснулись чьи-то холодные пальцы, испуганно проснулась и вскрикнула:

— А... а... Что... кто это? — и вскочила.

Орик поспешила ее успокоить:

• Ты раскрылась, вот я одеяло и поправила.

Все ясно! Вот вам девушка! Нет никаких сомнений, верно бабы говорили!

Отчего униженная, загнанная в угол женщина преследует другую, не менее ее несчастную, с неимоверным остервенением? Что Акбилек отняла у Орик, чего лишила? Все, казалось бы, при ней и осталось, калым выплачен. Что? А то, что продана она была и купил ее, разлучив с двумя детьми, не кто иной, как отец Акбилек. Все внутри ее разрывалось, когда она, видя двоих младших аксакала, думала о своих детях: «Что с ними теперь?»

Цепная собака свое зло вымещает, царапая все, до чего только способна дотянуться, а под рукой Орик оказалась, к своему несчастью, Акбилек.

Но не станем представлять Орик как безвозвратно взбесившуюся стерву. Постепенно дорогие байские вещи, обладательницей которых она стала, заслонили собой от Орик фигурки ее далеких детишек. Следить за богатством, преумножать его стало для нее новым захватывающим смыслом жизни. Изначальный повод для возмездия день за днем терял свою значимость, и скоро месть в Орик оторвалась от самого аксакала и, как самодостаточное чувство, стало искусством — занятием для души, когда выпадает свободный часик. Какое удовольствие иногда чуть подтолкнуть падающего! Ни с чем не сравнимое чувство, прелесть!

Среди животных человек — зверь. Какое наслаждение испытывает двуногий зверь, выискав запутавшуюся жертву! Разорвет не сразу, прежде покуражится, истязать любит стаей, чтобы видели, позлорадствовали, чтобы . похвалили, вот как ты, мол, его! А затем втоптать без следа в землю, каблуком по темечку. Особенно приятно расправиться с человеком, своей чистой, благородной жизнью вызывавшим у всех исключительное восхищение. Таких органически трудно переносить, не правда

ли? Согласитесь, что вы так смутились? Какого рожна какая-то личность выставляет себя безупречным человеком? Запачкать его до состояния себе подобного, чтоб ничем не выделялся.

В конце зимы Орик, посчитав, что аксакал полностью перешел на ее сторону и доверился ей, как никогда, решила окончательно покончить с Акбилек и сообщила ему о беременности дочери. Аксакал перепугался так, словно увидел перед собой вставшего на задние лапы скалящегося медведя:

— Ах! Ох!.. Брось... Брось! Ой!.. Ой!.. — только и нес.

Ну куца там ему отмахнуться! Баба заставила его поверить всем своим словам, в завершение, словно тому мало было, добила его тем, что уже и время-то наступило рожать. Аксакал растерялся, покрылся холодным потом и сжался. Мало того, что он до сих пор не избавился от чувства брезгливости к родной дочери, которое возникло в нем с самого первого дня ее возвращения, а тут на голову сваливается такая новость!

На днях он побывал у бая Абена и еще раз подтвердил, что не отдаст Акбилек замуж за Бекболата, а уже побывал в нужном ауле и там ладненько сговорился с новым сватом. Однако из этого другого места ответного шага так и не последовало. «Ни туда никак не спихнуть и здесь о ставить нельзя, да она одна обуза», — думал он, предпочитая уже даже не называть дочь по имени. «Если она умудрилась забрюхатеть, то могла бы сбросить выродка вовремя. Он же от русского. Да что там русский, да хоть и от казаха, все равно позорище какое — родить нагулянного ребенка! — слыханное ли это дело? Что еще может быть позорнее?» — говорил он и сплевывал. Святые, ай! Как теперь избавиться от этой? Куда ее запихнуть, чтоб глаза не видели? Душат таких, что ли? Забить до смерти камнями — узнает, что он чувствует! Связать по рукам-ногам — и в воду, что тогда скажет!

Душу аксакала разъедало желчное отчаянье, ему еда не еда, сидит сиднем в сарае, воля рассыпалась песком, а тут опять притащилась его баба и говорит:

— У твоей дочки схватки!

Глаза Мамырбая налились кровью, и он захрипел: вшьJ- Гони, гони... зараза! Сгинет пусть,

греховодница!

Видеть ее не хочу, видеть ее не хочу! — только и смог он произнести.

Крик его, действительно, был недолог, зато каков! Сову днем сорвет с ветки. Этой совой и кинулась к Акбилек Уркия:

• Гонит! Гонит тебя из дома! Отец! Вставай скорей! Уходи! Уходи к своему. Есть свидетели, видели, как приезжал, как уезжал. Ну что нам с тобой делать, не убиться же?.. Здесь твой послед никто не замоет. •

Невозможно и высказать, как отозвались эти слова в душе и так мучавшейся и исстрадавшейся Акбилек. И все же она собралась с духом и, с трудом переставляя ноги, поддерживая руками живот, поковыляла от родного дома.

Ве сна сугробы разрыхлила золотой лопатой, земля под ними поплыла лужами со снежным крошевом. Куда ты? Стой! Обычный вечер, суматошно блеют козлята и ягнята, бросившиеся к соскам своих мамаш, тоже, надо сказать, не молчаливых. Ералаш!

Акбилек плетется среди этого гвалта и тает, как весенний снег, добралась до изгороди, за которой Уркия суетилась среди своих овечек.

• Ойбай, ай! Да куда ты? Ты что! У нас дома посторонние!
• Если так, тетушка, отведи меня в сторону и там придуши, убей! Все равно я мертвая! —

зарыдала Акбилек.

• Оставь, не говори так плохо, — принялась успокаивать ее Уркия, а что делать?

Взяла ее под руку и повела в стоявшую рядом покосившуюся, сплюснутую землянку Черепушки. Так звали молодые женщины жившую там старуху. Нарожала она за свою жизнь много детишек, но только один из них выжил, дожил до зрелых лет. Теперь пас табун Мамырбая. Слыла она душевной порядочной старушкой; сидела тихо у себя в крошечной и темной, как могила, комнатке и вышивала и пришивала узоры на кошмах да нити плела для всего аула. В ее жилье и приличных одеял-то нет, на земляном полу — плетенка из чия, всякая рухлядь. Уркия ввела Акбилек в эту лачугу и принялась объяснять на ухо старухе произошедшие события.

— Ойбай-и! И что теперь мне прикажешь делать?! — воскликнула Черепушка и

принялась, сгорбившись, сооружать у печки ложе из старой циновки, потертых половиков и рваных одеял, затем вышла и, вернувшись с обрезками разных тканей, принялась сшивать их в лоскутину. В это время схватки у Акбилек то стихали, то усиливались, и сидеть не в силах, и лежать невмочь, и стонет, и скулит с перекошенным лицом.

• Е-ей, дорогая, ай! Потерпи, потерпи! Донышко терпения — чистое золото, доверься Фатиме, святой Фатиме, — нашептывала старуха свои заговоры, осыпала роженицу пеплом, брызгала на нее водой и беспрестанно поглаживала ей живот. Когда схватки становились не­стерпимы, Акбилек чуть слышно, сквозь стиснутые зубы взмаливалась:
• Фатима, святая Фатима!

Душеньку мою не мучь сама!

Когда Акбилек пыталась сползти на голый пол, Уркия обхватывала ее сзади и затаскивала назад. А старуха гнала ее:

• Ойбай, ты-то держись в сторонке! Будешь зде сь крутиться, и тебя обвинят. А вдруг

кто-нибудь уже ищет тебя и сюда зайдет, — и выпроводила ее восвояси.

У никогда особенно не утруждавшей себя черной работой слабосильной Акбилек роды мучительны и долги. Словно кто-то то рвал тупой пилой поясницу и низ живота, то тянул на разрыв, то перекручивал и давил, тело ее горело нестерпимо и распадалось на пылающие куски. В минуты схваток каждая ее косточка ныла и крошилась, надрывались все мышцы и жилы. Кажется, все муки мира по сравнению с ее болью всего лишь чих.

Нет, нам, мужчинам, не знать, что переживает роженица. Можем только догадываться, что не напрасно женщины на сносях говорят, что шагнули одной ногой в могилу. Зависнув между жизнью и смертью, видя почти отлетевшую от нее самой душу, она только и думает: «Скорей бы умереть, чем так страдать». Вот и погибавшая Акбилек проваливалась в могилу, цепляясь взгля­дом лишь за колеблющийся свет голой лампы в пятнистом полумраке, и просит, вымаливает защиты у святой Фатимы; через мгновение душащая петля на шее тянет ее вверх, и она снова выкрикивает имя дочери Пророка, ау, Фатима!.. Рядом только старуха. В полночь, когда и взмокшая Акбилек, и старая повитуха совершенно обессилели, когда время перелилось в вечность, победоносно раздался плач младенца. Акбилек потеряла сознание...

...а когда она открыла глаза, старуха уже успела и перерезать пуповину, и запеленать ребеночка в чистые тряпки, и опрыснуть его личико, и теперь оберегала его коротенькую жизнь. Напряженно удерживая веки, Акбилек спросила осевшим голосом:

— Где ребенок?

— Вот, дорогая! Крепеньким оказался мальчиком! — ответила старуха и приподняла драную доху, в которую уложила мальчика.

— Избавься от него, мать!

— Избавлюсь, дорогая, избавлюсь! Вот выпей кое- что! — ответила старуха и, удерживая на сгибе одной руки младенца, другой протянула Акбилек щербатую, старую, желтую чашу.

Акбилек выпила прокисшее молоко и невнятно произнесла несколько слов.

Старуха вышла, прижимая к себе рваный сверток с младенцем. Вернувшись в домик, старуха заверила Акбилек, что ее ребенок сгинул навсегда. Затем она заставила для укрепления сил выпить роженицу чашечку с растопленным сливочным маслом. Выпив, Акбилек затихла и глаза ее сомкнулись.

В ту же ночь опростилась и Уркия, так долго ждавшая ребенка, родила мальчика — ненаглядного.

Закутавшись по пояс, Акбилек, не видя божьего света, провалялась в развалюхе коркембаевской старухи не одну неделю; прикармливала ее Уркия, изредка прибегала Сара, обнимет ее и поплачет. Груди Акбилек, к которым так и не прикоснулся младенец, распухли, готовы вот-вот лопнуть от переизбытка материнского молока, затем окаменели, соски разбухли, потре скались, что приносило ей новые нестерпимые, не прекращавшиеся ни на минуту боли, впала в горячку, и несколько дней она провела в лихорадке. Повидавшая на своем веку многое старуха, как могла, облегчала ее страдания, обмывала ее груди ледяной водой, обкладывала промасленными тряпочками, перетягивала как можно сильнее. Все эти усилия оказались не напрасны, молоко исчезло.

В то время, когда материнское молоко разрываю Акбилек, Уркия ходила с пустыми грудями и едва не заморила ребеночка голодом, пока не нашлась одна на днях родившая соседка, согласившаяся кормить и ее сыночка. Говорят, бывает такое, что у долго не рожавших женщин молоко так и не появляется...

Как-то днем Уркия заглянула проведать Акбилек. До этого не появлялась она целую неделю. Еще не поправившись полностью от бунта грудей, Акбилек все же нашла в себе силы приветливо пожелать счастья тетушке.

— Сейчас я тоже вроде как поправилась, хожу, — ответила Уркия и, вынув из рукава сложенный лист бумаги, протянула его Акбилек.

Акбилек развернула бумагу, оказалось — письмо от Бекболата. Прочитала послание и зарыдала. Уркия перепугалась:

— Ойбай, ау! Что случилось? Я ничего не знала...

— Ничего, пустое, — ответила Акбилек, продолжая лить слезы.

А суть дела вот в чем. После того как Мамырбай заявил, что не отдаст дочь за Бекболата, и его родители отказались от сговора. Однако Бекболат не согласился с решением своего отца и написал пару писем Акбилек с намерением все равно на ней жениться. Акбилек тоже дала знать ему, что по-прежнему думает о нем как о суженом, но, снедаемая душевной тоской, колебалась. Кому дано знать, как судьба распорядится? К этому времени до Бекболата дошли слухи о беременности Акбилек.

Разговор за кошмой в одном ауле слышат все казахи от Алтая до Каркаралы. Не решаясь и поверить, и не поверить, Бекболат написал Акбилек это последнее письмо, где спрашивал: «Правда ли? Если да, то отрекаюсь сразу, иначе...»

Как же теперь Акбилек не плакать? Хотя она после тайных родов вроде как и не рожала, но все равно не могла же она ему наврать, заверять: «Нет, никогда не была беременна». Все равно все раскроется. Ведь не думаете же вы серьезно, что никто так и не проведал о ее долгой лежке в домике коркембаевской старухи. Зде сь и чужого язычка не надо, мамаша Орик сама все всем до­несла. Доказать, к ее досаде, не могла: нет младенца.

Одна тоска наваливается на другую, черный туман вновь накрыл чуть было утешившуюся Акбилек. Снова стала думать о том, что лучше было бы ей умереть. Никому она не нужна на всем белом свете, лишняя, изгнанница, преследуемая собаками, которой только и остается всю оставшуюся жизнь брести по каменистому пути, раздирая в кровь ступни; ее сердце удушающе втиснулось в горло, а глаза, как переполненные озера, изливают и изливают слезы...