Страница - 15

Часть четвертая

ЛЮБОВЬ

Прошло пять лет.

Иртыш — великая река. Исток завис над горным Китаем, как свет.

Два берега иртышских в городах и селах вольных. Народа всякого довольно. В середке самой мира Иртыша — Семь палат — Семей, Семипалатинск, город знаний и искусств, ей-ей!

Поднялся вековым шаныраком город, и к нему причаливают, прокашливаясь дымно, пароходы с товарами и паровозы катятся с машинами. Доходы!

Семей — мозг губернии. В Семее вы найдете решение всех своих проблем. В нем всем приют и хлеб найдется всем.

Семей — сердце губернии. Семей шевельнется — задвигается весь народ губернский. Семей улыбнется — вся степь засмеется.

Семей на правом берегу, на левом — Алаш-городок. На во стоке — Запад, на западе — Восток. Иртыш-река между ними ворочается, как верблюдица на боку, и выпер одинокий остров из волн горбом. Левый край острова порос густым леском.

Летом лес, расстелив перед собой луговой ковер, а над собой раскрыв небесный голубой шатер, заманчив так, что, бросив все, к нему на лодках и стар, и млад стремится. Одеты празднично и ярко мужчины и женщины, какие лица! В толпе цвета все больше оттенков

красных и зеленых. По острову бежит дорога, по краям — деревья, разнотравье. Плетенье паутинок — кустам надглавье. А вдоль дороги бродят фигуры, зачарованные арабской вязью цветов. Туда, туда из зарослей глухих и тихих уголков. Там, под деревьями, в тени устроились компании. Истинное столпотворение! Среди них татарки с корзинами, полными мясных пирожков — парамиш и с горделивыми самоварами, к ним халва, кишмиш; казахи у кипящих на огне казанов кромсают бараньи туши, утоляя жажду кумысом. Прогуливаются с девицами под ручку русские парни, цветочки в петлицах пиджаков, фуражка набекрень, волною чуб, смотри — каков! Обрусевшие татары пьют водку и пьяненькие поют и дудят на сарнаях. Ях-ях! Все представлено там: и песни-мелодии, и забавные призы, и красавицы, и борцы, и любовь, и пиво, водка, карты, потасовки — из носа кровь, игры и смех, шум и гам.

Пятница. Есть деньги? Давай на остров! Греби на веслах! Айда! Домбру в руки! Где Амир? Зови сюда! Пусть споет свою «Ардак»! Пусть заставит звенеть весь остров! Ах, так тебя растак! Пусть долетит песня до самой макушки Семея! Ай-хай, зеленый остров мой! Да, были деньки ве селые, интересно, там все по-прежнему? Давненько мы на нем не были, прошло много лет. Соскучились, ау, по острову. Соскучились по Семею, по Алматы!..

На кромке островной заводи, у высокого замшелого дуба, лицом к Алаш-городку сидит, набросив на плечи легкую накидку, молодая белолицая женщина и смотрит на слегка бурлящееся течение воды, святые, ау, островная публика шатается, попивая водку и кумыс, в по­исках развлечений, что же она одна, и кто она, и что заставило ее уединиться? Явно неспроста.

Сидит и как ненормальная сама с собой разговаривает:

— ...а какие травы стоят летом на пастбищах нашего аула! Телят не видать! А какой душистый запах, особенно когда только юрты поставим, голова кружится! А озеро у гор какое! Гладенькое. Смотришься, как в зеркало. Соберется мелюзга со всего аула, и бежим на озеро, плещемся, собираем камешки «змеиные головки» и «пуговки». Мои родные, ай! Край мой родной, ай! Как я соскучилась... ничего не могу поделать...

В эту минуту к воде вышла женщина в городском модном платье и, остановившись невдалеке, прислушалась к звучавшему монологу. Услышав знакомый голос, она прошла к дубу и, заглянув в лицо тосковавшей молодицы, приостановилась:

— Святые, ау! Если не ошибаюсь... Я тебя знаю. Ты ведь Камиля? — и участливо шагнула к ней.

— Да, — ответила Камиля и живо подобрала под себя ноги, удивленно поглядывая на горожанку.

А та, не отводя от молодицы взгляд, пылко обняла ее и сердечно воскликнула:

— Сестренка... родная моя! Вот не думала, что еще увижу тебя!

На глаза Камили накатили слезы и заскользили по щекам. Молодые женщины прижались и, умиленно уставившись друг на друга, сели, переплетя ножки:

— Ты как здесь?

— Ты откуда тут? — в один голос воскликнули они.

— Нет, ты первая скажи!

— Нет, ты первая! — городская притянула руку Камили и прижала к себе.

— Ладно, если так, — начала свою историю грустившая особа. — Господи! Ничего не поделаешь! — Прислушалась к себе и продолжила: — Представить себе не могла, что тебя встречу... сколько лет прошло, как ты го стила у нас на джайляу с матерью... Мы ведь тогда детьми с тобой еще были... Святые, ау! С тех пор и не виделись, да?

— Никому не дано знать, с кем расстанешься, с кем встретишься — в родном гнезде, на перекрестке путей ли...

— Да, не говори! Вышло плохо! Ничего не осталось от тех дней. Так бы и жили мы мирно, тихо, но появился этот Ракымжан...

— Не помню такого.

— Зато он всех помнил. Всех взбаламутил. Набрал солдат из казахов и повел воевать с красными... С ума весь мир сошел, что ли?! Ну что страшного случилось бы, если не воевать никому? А потом появляется и заявляет: «Большевики победили! Скот отберут, женщин сде­лают общими. Пока не поздно, откочевывайте в Китай». Старшие съездили в город, вернулись: «Мы переходим!», что оставалось делать, как ни собраться и ни откочевать за границу? Все юрты поднялись. Успели захватить с собой то, что полегче, да одежду, сколько было брошено сундуков с платками, баулов с шелком! Да ситец жалко. Двигались все дни и ночи напролет, гоня скот, еле оторвались от погони. Не помню уже, сколько дней мы шли, но все же перебрались в Китай, к китайским казахам.

— Да, мы слышали, что вы смогли спастись.

— Спаслись, а оказались среди людишек скверных, разнузданных. У них свои какие-то законы, нам непонятные, и каждый толкует законы, как ему выгодно, весь скот у нас отобрали. Особенно злобствовал один местный начальник: отнял у нашего отца весь скот, остались ни с чем. Ни скота, ни дома, ни родных, ни близких, жили в шалаше. Я бы и последней собаке не пожелала такую жизнь. Меня хотели украсть, но Бог миловал. Но ничего не поделаешь, зиму перебились кое-как, чуть с голода не умерли, а летом пешком доковыляли обратно сюда, к своим. Вернулись в свой аул, смотрим, а все наши постройки, всю землю нашу присвоил себе один голодранец из соседей. Не пускает нас в наш собственный дом. Отец и к старейшинам обращался, и к волостному ходил — все без толку. Да и как иначе! Ведь это сам волостной отдал наш дом. Отец пытался найти какой-то выход, написал жалобу на волостного. Он думал, что все по-прежнему, а времена-то изменились, но откуда ему было это знать? В один из дней приехали в аул двое милиционеров с ружьями, схватили отца и увезли с собой. Спрашивает он у них: «В чем я провинился?» — а те ему: «Ты беглец, буржуй». Откуда нам знать, кто такие бур­жуи. Отца отвезли в город и заперли в тюрьме. Так и сидел он там, не выпускали. У нас был дядюшка Акан, ты его видела. Куца он только ни кидался с просьбами. Не смог отца

освободить. Не с одним моим отцом случилось такое. Осталась я одна, мама ведь давно покойница, что тут...

— Что творится на свете! Дядя мой тебя очень любил.

• Е, как же ему не любить единственную дочь. Не отдал за китайского казаха, привел обратно. Я ведь еще ребенком была, мне всего-то пятнадцать исполнилось. Сильно я горевала, когда он сидел в тюрьме. Почти месяц прошел. Дядюшка Акан наконец смог вытащить отца оттуда. Обрадовались. С освобождением отца вернули нам и все наши постройки, и все наши пастбища.
• Как замечательно все закончилось!

— Да будь проклят такой конец! Ничего замечательного. Через неделю, а может и недели не прошло, как к нам пожаловали как-то к вечеру трое человек из города, такие важные... Провели их в комнату для гостей, усадили на атласные одеяла, барана зарезали, отец прямо забегался. Я сижу и гадаю: кто они? Бабы стали собираться со всех сторон. Спрашивают друг у друга: «Жениха видела?» У меня сердце похолодело. Спрашиваю: «Какого жениха?» «Ойбай, ау! Ты что, не знаешь, что жених твой приехал?» Я и сказать не знаю что. Только слезы закапали из глаз. Мачеха увидела, что я плачу, и говорит: «Чего ревешь? Не дитя. Или ты вообще замуж не собираешься? Не о чем и думать. Тебе ровня — учившийся молодой господин. Хватит, не плачь!» А я не могу успокоиться. Отвернулась, свернулась калачиком и заливаюсь слезами. Я еще молоденькая, у меня и в мыслях желания идти замуж не было... Мне ведь ни словечка не сказали, совсем ничего, и ковда вот так вдруг заявляют: «жених твой приехал»...

— Ой, помяни Аллаха, ай!

— Я кушать не встала, лежу почти без чувств. Подошел дядюшка Акан. Приподнял, гладит по голове и стал учить меня уму-разуму: «Мы не хотели тебя выдавать замуж. Сговорились кое с кем спасти твоего отца. Вот теперь этот сговор и застрял в горле. Время плохое: если не породниться с каким-нибудь таким человеком при власти, останемся навсегда виновными. Вас считают беглецами, вы у всех как бельмо на глазу». Кое-что из слов дядюшки дошло до меня.

Но все равно не могла я согласиться безропотно, не желала. Что за ужас, вот так, ни с того ни с сего выйти замуж за кого-то! Я ходила и радовалась, что отца освободили, головка моя бедовая, а оказалось, что меня продали за его свободу.

— Ну а потом?

— Потом? После ужина тетушки, не обращая нисколько внимания на мое нежелание, потащили меня соединить руки с этим женихом. Ввели в ту комнату, а в ней свет еле-еле мерцает. А под окном громоздится что- то огромное, черное, как медведь. Ужасно огромное. И пускает клубами дым из пасти.

— Ой, святые, ай!

— Тут-то я и перепугалась по-настоящему. Подумала, что этот огромный горбатый зверь меня проглотит.

Тетки поставили меня перед ним и говорят: «Чего боишься? Мужчину не видела, что ли? Не будь ребенком. Привыкнешь потихонечку», — и, усадив рядом, вышли, прихватив с собой лампу. Я сжалась вся, дрожу, глаза не смею поднять. Этот медведь бросил дымить и, сдвинув­шись ко мне, взял мою руку. Душа ушла в пятки. Рука у него как железная. Тянет к себе и говорит: «Чего сидишь? Сядь ближе!» Сердце колотится. Прижал меня к боку и влип мясистыми губами в мое лицо, исцарапал усищами, и противно так несло от него потом. Перехватил за талию и тащит под себя. И плакала я, и умоляла пощадить, и жалилась, как могла. Как не слышал. Железными пальцами переломал все тело. Что тут... муки адские перенесла, сестра моя, настрадалась, истерзал он всю меня, все прокляла на свете.

— Не твоя тут вина... И что же дальше было?

— Уехал он утром. Дней через десять дядя Акан с мачехой отвезли меня на арбе вместе с приданым в город. Встретили нас несколько любезных таких мужчин и одна женщина, в дом провели. Передняя маленькая, другие две комнаты побольше. Деревянный пол, голый, ничем не

застелен. В одном углу стояла железная кровать. Мы с мачехой присели на ту кровать. Мужчины сели на стулья вокруг стоявшего в середине русского стола. Говорят о чем-то непонятном, дымят папиросами. Не знаешь, куда и ткнуться, что делать.

— Да, правда. Они, городские, так и поступают при первой встрече. Потом?

— Потом на вечер пригласили гостей. Кровать для меня занавесили. У мачехи разболелась голова, и она прилегла в прихожей. Стали собираться гости, вежливо так здороваются. Уселись за блюдо с мясом и давай стукаться стаканами и пить водку и выкрикивать: «За здоровье невесты!» Дядя Акан пить не стал, но они прицепились к нему и не отставали, пока не выпил. А я сижу, вытянувшись, одна за занавеской. Сижу и жалею дядюшку... Чере счур опьянели. Один парень вроде как пил поменьше, так они и на него навалились. Особенно гудел мой муж, настаивал: «Пей, ты почему не пьешь?» Их успокаивают — не слышат, а этот, мой муж, кроет заплетающимся языком, орет: «Застрелю!» — и кидается к ружью.

— Боже, ай! Спаси!

— От испуга я чуть не описалась. Все вскочили, расколотили всю посуду, пол, стол — все гремело, все в доме перевернули. Я в ужасе вскочила, выглянула из-за занавески, смотрю — моего мужа держат двое парней. Глаза у него выкатились, перекосились. Только тогда я заметила, что он косоглазый, правда — не горбатый. В руке у него ружье, так и старается дуло приподнять. Расстроилась я, страх перед ним мне прямо в кости впился. Очень уж, сестра моя, характер у него оказался скверным. Гости кое-как утихомирили обоих, стали расходиться. Кругом разгром: валяются разбитые стаканы и бутылки, водочные лужи, мебель опрокинута. Перепуганная дракой, я вскочила, тошнит страшно, и с визгом бросилась в переднюю. Но кто поможет? Муж проводил гостей, пошатываясь, подошел ко мне и, обняв, опять принялся целовать. Водкой невыносимо воняло. Материт парня, с которым подрался, добрался до кровати, свалился на нее одетым и захрапел.

— Ой, святые, ай! Какой у тебя муж! Плохой...

— Плохой? О плохом я только начну говорить...

— И что ты сделала?

— Поплакала-поплакала, из последних сил расстелила на полу у кровати одеяло, прилегла и только на рассвете сомкнула глаза. С тех пор ни одного спокойного дня не было, придет со службы и пьет водку, и пьяный кроет всех матом, ни прибавить, ни убавить ничего. Со мной словечком не перебросится, словно я бездушный предмет какой-то. Только и знает, что залезет на меня, сделает свое дело, и все. Остается только свернуться клубочком и замереть. Через неделю мужа уволили с работы. Партия, что ли, или кто там так решил. Поймался на взятке, передрался со всеми товарищами, ну, в общем, показал себя вовсю. После этого решил со мной вместе вернуться в родные места. Заглядывала к нам одна казашка. Болтливая, бойкая такая на язык. Однажды приходит и говорит: «Ты за мужа своего дурного не держись, он за решетку попадет. К тому же у него ничего нет, не откупится. И с ним не уезжай. Оставайся зде сь! Мы тебе хорошего мужа найдем...» Соблазняла всяким, всего я и не поняла толком. Я мужу, конечно, все пересказала, когда он вернулся. Как же мне с ним было разводиться, если я только что за него замуж вышла? И муж мне говорит: «Это мои враги. Все врут. Не беспокойся». И привез меня сюда.

— Он, значит, семейский?

— Да, зде сь у него плохенький дом был. Но туда он меня не повел, а устроил у одного своего друга, снимавшего жилье. Жена у него татарка, двое детей, лохматенькие такие, беленькие. Чай поставили. Попили чай вместе с семьей хозяина. Вдруг появляется какая-то рябая русская баба, задыхается, губы дрожат, встала в дверях, бледная вся. Все замолкли и глаза опустили. Но молчание недолго тянулось, рябая уставилась на меня с ненавистью и говорит:

— Ты, что ли, его новая жена? Я тоже его жена. Он меня бросил с маленьким сыном. А денег кормить его нет. Забирай себе! — и плачет, глаз от меня не отводит. Я молчу, пораженная. Потом хозяин дома мне все разъяснил. Оказалось, муж мой был женат на русской. А от меня утаил.

— Ойбай, позор какой

— Еще какой позор! Сижу, ничего не понимаю. Наяву все это происходит или мне все снится — не пойму. Плачу сижу, тут муж приходит. Та женщина уже ушла. Муж сидит, попивает чай и говорит:

— Ребенка не приму.

Ему друзья:

— Как знаешь, — говорят, и хотя толком ничего не сказали, но прямо-таки ощущалась какая-то брезгливость в них к нему.

Здесь я вспыхнула и говорю:

— Почему не примешь? Он же с русской матерью русским станет. Возьми к себе!

Что же мне оставалось делать... так и сказала. Задели меня очень его вранье и жестокость. Как он мог. отказаться от ребеночка, ведь все равно он его сын, а ребенок моего мужа и мой ребенок. И ее, ту женщину, не понимаю, как можно бросить свое дитя. Муж так и не послу­шался меня. Та его первая жена и из его домика уехала куда-то, а туда мы переехали. Плохенький домик такой, как для младшей жены. А брошенный мужем ребенок время от времени заглядывал к нам. Хорошенький мальчик лет пяти-шести. Никогда и не заикался, что мой муж его отец. Знал казахский язык. Жалела я его, бедненького. Спрашиваю:

— Будешь мне сыном?

— Буду, — отвечает.

А явится муж, и тут же сразу:

— Отправляйся к себе, не приходи! — и гонит его.

Но куда ему идти? Вот и попрошайничал на улицах.

Однажды ему встретился мой муж — его родной отец, протянул он свою ручку, но тот ничего не дал. Что за черствый человек, не знаю... — произнесла молодуха и замолчала.

• И где сейчас твой муж?
• Уехал по делам в другой город, говорит — служба. Прошло два месяца, а ни одной ве сточки от него.
• Рожала?
• Был один выкидыш. Другого ребеночка сами загубили.
• А как зовут твоего мужа?
• Наговорила я тут про него...
• Ничего такого ты не наговорила, сестренка. Просто поговорили. Чего ты так боишься, просто назови его имя и все.
• Что у лошади на шее?

— Хомут.

— Нет, еще выше.

-Дуга?

— Вот и его имя.

— Какое странное. А ты не болеешь? Отчего ты такая худая?

— Как тут не похудеешь? Даже гусыня в одиночестве чахнет... Приболела... это правда. Покашливаю.

— Ей, дорогая Камиля, ай! Бедненькая, чего только ты ни испытала, чего только ни натерпелась...

— Ну что я... Лучше расскажи о себе!

Услышав просьбу поделиться своими воспоминаниями, горожанка задумалась, и череда прошедших лет и дней вновь развернулась перед ней.

Читатели романа, видимо, уже сами догадались, что речь идет об Акбилек. А молодуха Камиля — ее двоюродная сестра, дочь брата ее матери, в свое время человека состоятельного, побывшего волостным. Ну ладно, лучше вернемся к истории Акбилек.

Летом того трагического для нее года приехал в аул с продразверсткой ее старший брат Толеген. Нашел он Акбилек, прятавшуюся в доме у Уркии. Прожив в ауле месяца полтора, Толеген примирил отца со всем, что случилось с его дочерью, и привел Акбилек обратно до мой. Как она плелась по аулу с пылающим лицом, ау, лучше не вспоминать.

Толеген заявил, что готов забрать сестру с собой в город. Отец промолчал. Наверняка рад был отделаться от нее.

Так уж случилось, что Толеген как раз намеревался жениться на одной девушке, Марише,

приехавшей со старшим братом, учителем, с Урала, живет там такой народ — есек. От казахов они отличались разве что языком, были людьми открытыми, с широкой натурой. И невестка сама видная такая, рослая, глаза черные-пречерные. Видимо, были у них свои причины переехать в Казахстан, возможно, связанные с тем, что там, у себя на родине, они относились к знати.

Свадьба брата с Маришей поразила Акбилек, не было ни сватовства, ни всего того, что положено вековыми традициями. Никто рук новобрачных не соединял, и никаких теток не было, коим положено вести невесту к постели и расстилать ее, волос ей никто не расчесывал, приданое не развешивали, не дарили чапаны сватам. Просто Мариша сама вошла в дом без свадебного наряда с открытым лицом. Вошла и ни перед кем не кланялась, никому не вы­сказывала свое почтение. И ее никто не встречал с пе сней «Жар-жар». Все одним чохом — и вот тебе весь той. Гости, правда, были. Невестка сама собирала на стол, сидела рядом с братом и свободно переговаривалась с гостями.

Невестку Акбилек полюбила сразу. И Мариша стала значить для нее, пожалуй, побольше, чем родной старший брат. Звонкоголосая такая, доброжелательная, с мягким нравом. Верила всему, что скажут. О делах Толегена знать ничего не знала и не пыталась в них вмешиваться. С каждым человеком умела поговорить понятно и приятно для него. Потому как образованная, решила Акбилек. На многое открыла она глаза Акбилек, иначе...

Скоро Толегена перевели по службе в Семипалатинск. Квартиру получили просторную, жили в достатке. Брат записал Акбилек на курсы.

Кроме Акбилек в школе учились еще пять девушек. Большинство — взрослые. Если и умели прежде писать и читать по-казахски, то с тем, что им предстояло узнать, это по-настоящему ничего не значило. Считай — не учились. Вначале Акбилек ничего не понимала. Грамоту ей втолковывал в доме отца престарелый мулла. А тут стоят перед тобой мужчины, одетые в городские костюмы, и пишут на черной до ске мелом такие слова, что в голову разом не вмещаются, потом все же объясняют, что написали. Впервые она услышала об арифметике, о географии. То, чему учили, Акбилек старательно записывала в тетрадь. Придет домой и те места, которые не поняла, просит невестку или брата ей объяснить. Объясняли. Акбилек

проучилась на тех курсах шесть месяцев. Дома она помогала невестке по хозяйству. Наденет передник и чистит картошку, лапшу нарезает. Узнала кулинарные секреты приготовления пирожков, самсы, пельменей, котлет. И одеваться стала по-другому. После переезда в Се­мипалатинск брат и невестка заказали ей городские платья по последней моде.

Иногда Акбилек вместе с братом и Маришей отправлялась в театр и на двигающиеся картинки. Удивилась: «Как эти плоские фигуры двигаются? Что у них, душа, что ли, есть?» — все спрашивала у невестки. Оказалось — они лишь кажутся живыми, есть свой технический способ.

Затем Толеген получил в отделе образования для сестры направление на рабфак в Оренбурге. Поехала вместе с одной девушкой. С Ажар, надо сказать, легкомысленной девушкой. Городской. Вела Ажар себя как капризный ребенок. Накрасит личико и бегает по пустякам или лежит сутками в постели.

Тогда-то Акбилек первый раз села в поезд. О железной дороге и огнедышащих паровозах она слышала, а вот проехать на поезде — совсем другое. Ночью брат с Маришей отвезли ее на бричке на вокзал. Толпа народу, все куда-то спешат, суетятся. Паровоз ревет. Брат заранее побеспокоился о билете, и они взяли билет без очереди.

Сидя в вагоне, Акбилек промчалась мимо четырех городов, пришлось однажды, пере саживаясь на другой поезд, ночевать с попутчицей на вокзале. Там Ажар познакомилась с одним парнем, что обернулось для них некоторой выгодой. Пригодился для того, чтобы непо­колебимо отстоять в очереди, и он купил для них билеты. Повидали они самые разные и удивительные места. Проезжали рядом с огромными озерами и по высоким мостам. Тянулись за окнами то горы, то леса. Акбилек все боялась, как бы поезд не врезался в какую-нибудь скалу, не застрял бы в чаще. Нет, бежит, ловко проскакивая меж камней и стволов деревьев. И как едет! Летит как вихрь!

Приехав в Оренбург, путешественницы взяли бричку и добрались до знакомых Ажар. В городе Оренбурге все гораздо приличней, чем в Семипалатинске. Улицы вымощены, и бричка им понравилась. Небольшая такая повозка, чуть разве покачивается.

Утром с бумагами отправились в школу. Им указали на большой дом. Полон молодежью.

Нашли канцелярию, показали свои направления. Приняли без лишних слов.

Девичья коммуна была расположена в отдельном здании. Акбилек и Ажар дали отдельные кровати. Принесли постель и устроились. Девушки кругом все русские. Среди них всего пять- ше сть казашек.

Учиться оказалось тяжело, не то что в Семипалатинске. В Семее учителями были казахи и книги на казахском языке. Русских уроков было совсем ничего. А тут учеба на русском языке. И учителя только русские, кроме одного-двух казахов. Акбилек научилась кое-каким русским словам и выражениям у брата и невестки, но разве это наука!

Что хорошо — много русских девушек вокруг, разговоры с ними приносили больше пользы, чем все уроки русского языка. Если бы не русские подруги, которым она ни в чем не желала уступать, Акбилек не училась бы так успешно.

Были, конечно, и такие девицы, которые носились и прыгали, как козочки, вырвавшиеся за ограду. Насмотревшись на них, и казашки стали скакать, как ненормальные. Особенно наша Ажар и еще одна девушка. Исчезали по ночам. В коммуне, забираясь в самые темные углы, обнимались с мужчинами. Ажар допрыгалась до конца — в середине зимы ушла из рабфака. Говорили, что она забеременела. Может быть и так, кто знает?

Парни ухаживали и за Акбилек, если это можно назвать ухаживаниями. Но она старательно избегала встреч с ними. Ей интересней было со скромными русскими подругами. А парни все не отставали: «Давай прогуляемся, на танцы сходим, поговорим». Но она не поддавалась на такие уговоры. Пожила уже. Что ей забавы молодых? Мало ли натерпелась от мужчин? Скоро она заработала репутацию слишком заносчивой девицы, байской дочки, зазнайки. Утверждали, что она переписывается с целой кучей парней. И все, мол, эти письма любовные и что ими все не ограничивается. Подкидывали ей записки с гнусными предложениями, угрозами. Однажды темным вечером просто избили, сбили с ног. Крали у нее тетради, книги, платочки. Но не на ту напали, пропади вы все пропадом! Но парни не самая большая проблема. Через каждые два-три дня обязательно проходили собрания. Мерзко. Поверить не могла, как все старались на них оговорить друг друга, пройтись, потоптаться по ближнему своему, унизить, испугать. Но попробуй не приди — сразу донесут. Особенно в этом деле усердны были наши казахи. Акбилек не понимала: ну что им нужно, что им не хватает?

В общежитской коммуне жило до пяти сотен человек. Жили тесно и в холоде. Мылись ли или нет, это, знаете, вопрос личный — не поймешь. Но вонь держалась ужасная. В какой-то степени такая атмосфера была неизбежна. Откроешь форточку — холод, закроешь — дышать нечем, да легко простудиться. К тому же с едой было тяжело. Голодные годы. Надень приходилось пол фунта черного хлеба и жидкий супчик с картошкой. Вечером — кружка кипятка.

Сдохнуть от голода было проще, чем уразуметь лекцию. Сколько юных созданий исчезло, заболев! Были среди них и действительно умершие. К концу зимы и Акбилек дошла до полного истощения. Весной с двумя - тремя сокурсниками вернулась в Семипалатинск. Акбилек удивлялась, как она смогла выжить в Оренбурге, но одно знала твердо: от учебы ты никогда слабее не станешь.

Брат Акбилек уже работал на солидной должности в губернском комитете. Сразу же нанял ей бездетную учительницу русского языка на четыре месяца, чтобы не скучала без дела. Она и выучила Акбилек грамотно писать и говорить на русском. Время такое наступило — надо. Не жить же, как продолжали жить казахи: в копоти, вони да со вшами. Богатство — в знаниях.

— Хоть в копоти, хоть со вшами, зато со своими, среди своих. Я так скучаю по аулу, по лицам родным! Кажется, все на свете бы отдала, лишь бы оказаться среди них!

В Оренбурге Акбилек проучилась три года. Город ей уже не представлялся чужим. Студенты задумали поставить спектакль «Байбише — токал», и Акбилек сыграла в нем роль. Спектакль ставили на сцене клуба им. Свердлова. Билеты разносили и продавали среди студентов. И спектакль удался, и Акбилек осталась довольна своей игрой. Цветы дарили. Один из учителей пригласил ее сразу после спектакля на чаепитие. За столом ее познакомили с двумя товарищами: Акбалой и Балгашем. Предложили выпить пива. Отказалась. Мужчины не стали настаивать.

Акбалу ей приходилось раньше встречать на улицах города. О нем говорили как о красноречивом и много знающем человеке. Рост у него средний, зато лоб высокий, белолиц. Действительно, заговорит — заслушаешься. И в тот вечер Акбала говорил больше всех. Каждое слово его было выверено, златоуст, да и только. Остальные слушали его и смеялись его шуткам. Он обратился к Акбилек и спросил ее об учебе, о житье-бытье. Глаз с нее не сводил. Рядом с Акбилек сидел Балташ, ухаживал, предлагал отведать то это, то то. Прощаясь, вежливо заметил:

— Будут проблемы, обращайтесь. Мы нуждаемся в таких кадрах, просто обязаны оказать вам всяческую поддержку.

Акбилек не стала искать встреч с новыми товарищами, училась.

Как-то прочитала в газете о том, что товарищ Акбала готовит доклад. Не ясно почему, но появилось желание послушать, о чем он будет говорить. Руки сами потянулись к расческе, ноги поне сли к зеркалу, сама не помнила, как надела пальто и выскочила на улицу.

Большое собрание. Акбилек устроилась на последнем ряду стульев. После выступления какого-то русского товарища председатель объявил: «Сейчас слово предоставляется товарищу Акбале». Сердце Акбилек качнулось.

На сцену уверенным шагом вышел Акбала. Поставил портфель на стол, пристально оглядел зал. Акбилек надеялась, что он заметит ее, нет, кажется, не заметил, или заметил?

Акбала начал свою речь. Говорил не спеша, звучно, хорошо поставленным голосом. Акбилек так и уставилась на него. Говорил о каком-то большом государственном вопросе. О чем — Акбилек так и не поняла. Она лишь видела его лицо, она лишь слышала его баритон. Говорил он страстно, сжав кулак правой руки и обрушивая его на трибуну, как кузнец свой молот на наковальню. С каждым словом он заводился все больше и больше, голос его креп. Страстность его речи передалась и Акбилек. Каждый звук, слетавший с его языка, звучал, как топот копыт, и закончил он свое выступление, вскинув голову, как жеребец, резво ускакавший от разбойников. Зал взорвался аплодисментами. Хлопала, не жалея ладошек, и Акбилек.