Страница - 4

— И куда это делся треклятый светильник? — произнесла хозяйка, поводя руками вокруг себя, и, ворча, выбралась наружу. Скоро она вернулась, неся прокопченную крышку от металлического кувшина, криво установила ее на край печки, капнула масла на тлеющий фитиль, размяла огонек обветренной рукой. Затем ее руки вновь скрылись в темноте. Теперь она в упор смотрела на Акбилек. Опасаясь, что женщина ею вновь заинтересовалась, Акбилек жалостливо попросила:

— Тетушка, можно водицы попить?

— От воды водянка сердца случается, попей простокваши, — ответила та.

— Тогда мне простоквашу, разбавленную водой. В горле пересохло.

— Напою, дорогая, напою.

Баба принялась копошиться у печи, стуча посудой.

В этот миг из печи, как в сказке, показалась лохматая головка совсем уж маленькой чумазой девочки. Дервиш, прислонивший по сох к стене за своей спиной, внезапно наклонился и затянул- заныл что-то свое. Замарашка так и вытаращилась на него.

Баба поднесла Акбилек плоский темный ковшик, внимательно вглядываясь в ее лицо, а у той веки закрываются, пришлось придерживать у ее губ посудину. Пока Акбилек пила, она стояла и, посматривая в сторону дуаны, с хрустом почесывала свою ногу через дыру в подоле. Не успела она отойти, как Акбилек, нащупав позади себя то ли зимнюю шубу, то ли ватные штаны, в общем, какую-то домашнюю рухлядь, упала на нее и прикрылась чапаном. Как стала Акбилек валиться набок, дервиш подвинулся, а потом и вовсе встал и почти на ощупь выбрался из дома. Увидев, что ее го стья прилегла, вышла и хозяйка. Что там было дальше, Акбилек неведомо, провалилась в сон.

Во дворе баба насела на дервиша, выпытывая у него все о его спутнице. А услышав: «Дочка Мамырбая», произнесла, все поняв: «А!» То, что она уложила в своем доме дочку самого Мамырбая да угостила — новость столь великая, что не вместиться ей только в одной бабе, надо обязательно быстренько сбегать к Дойной верблюдице за горстью муки.

Что за нелепица! Станет ли нормальный человек выпрашивать у верблюдицы муку? Непременно баба побежала к соседке, известной как Боз-изен. Да, хватает казахам ума дать порядочной женщине такое имечко. Спасибо, что не дали кличку вроде Бут-жимас, с намеком, что такая никогда ляжки свои не сожмет. Однако, если желаете, расскажем, кто такая эта Боз- изен. Мы это запросто. Посудачить, потрепать языком для нас — одно удовольствие, так что, если начали, значит, понеслось.

А говорим мы о жене известного Мусабая. Каждая аульная собака знает, что прозвали ее Дойной верблюдицей за свойственную ей манию величия. Если бы даже степь заговорила вдруг о своей значимости, то и ей не переговорить Боз-изен; поток бахвальства до сих пор так и изливается из ее рта, несмотря на то что хвастунья постарела изрядно. Как ни старались недру­ги, так и не смогли разубедить Боз-изен в ошибочности выбора ее страсти. Тонкошеий муженек ее, затасканная борода, не смел и вякнуть, выслушивая супругу. Да, точно, бьпь бы Боз-изен не только первой и неподражаемой в ауле, а может даже и в полумире, если бы не путалась под ногами тут одна рыжая носатая сучка — женка Бирмагана, рта ведь не дает раскрыть! Женщины, прелесть, начнут ругаться, так такое наворочают... Хватит, пусть им!

Так о чем это мы? А-а, о той бедняцкой бабе, устремившейся к Боз-изен. Интересно, что это она не побежала к Рыжей, приходившейся, между прочим, ей родственницей? Есть, значит, в этом какая-то хитрость. Наверняка решила, воспользовавшись немыслимым случаем, подоить еще разок верблюдицу (надо сказать, такое уже удавалось).

Когда вошла соседка, Боз-изен укачивала своего светловолосого ребенка Ануарбека, которого Рыжая звала не иначе как ублюдком. Надо же — назвала сына в честь какого-то знаменитого турка, о котором и слышала-то краем уха! Как же еще, паршивого пса непременно назовут Волкодавом.

— Успокойся же, Ануар-жан! Поспи, миленький! — и ладошкой похлопывает плечико сыночка, поглаживает, одеяльце поправит, под бочок подоткнет, смотрит — не налюбуется.

Увидев, что у дверного косяка мнется соседская баба, Боз-изен важно нахмурила бровь:

— Кумсинай, ты по делу или так?

—        По делу... Есть одно... — Кумсинай бочком-бочком приблизилась к Боз-изен.

Боз-изен расправила на плечах края кимешека, уселась поудобней и в ожидании более- менее свежих новостей подставила соседке ухо, угадывающееся под белой тонкой тканью накидки. Та стала нашептывать.

— А, оставь! — откинула голову Боз-изен, но тут же наклонилась щекой к собеседнице, азартно, как охотник к прикладу ружья. — Так она одна?

Но всласть поговорить не удалось, сообщили, что вернулся муж, и пришлось хозяйке встать и пройти в переднюю комнату. Вернулась с чашечкой муки, отдала ее соседке и сказала:

— Сама зайду.

— Зайдите, да смотреть не на что. Спит она.

Для Боз-изен возражение Кумсинай, что топот вши для уха. Не откладывая столь важное дело в долгий ящик, она поспешила в летнюю кухню, ще кипятила молоко ее свекровь, и, подмигивая, сообщила той все, что только сама узнала. Старуха попробовала на вкус молоко и принялась раскочегаривать огонь в печи. С видом, мол, мне все равно, Боз-изен поправила гриву под кимешеком и направилась искать мужа. Супруг, справив нужду на заднем дворе, возился со штанами: одна рука на поясе, вторая — под. Наскочив на него, Боз-изен выдернула его руку из глубин исподнего и ошарашила:

— Ой, ты слышал?!

Оповестив таким образом всех в собственном доме, Боз-изен рванула с этой новостью наружу, вышла и, важно сложив ручки калачиком на передке, двинулась по домам. Так она прошлась с треском по всему аулу и с быстро сложившимся хвостом в виде одной девицы и двух баб добралась до жилища Кумсинай.

Боз-изен хотя и не супруга большого начальника, но была в курсе всех событий, происходивших в волости, вмешивалась и в партийные дрязги, и вовсю крутила богатыми господами, ухо держала востро, до всего ей дело, общественная, значит, была личность. С мужчинами могла сразиться и в шашки, и в карты, за компанию табак заложить за губу, го сть у нее непременно запоет, а если разойдется, то и сама затянет с ним песню. И с молодыми она свой человек. Лишь один крохотный дефект присущ был ее персоне: на ней самой платье всегда в идеальном порядке, а вот до остальных женских забот ей дела нет. Новенькие одеяла раскиданы как попало, постель никогда не убирается, замусорена, вещи в беспорядке. Мерзкая Рыжая так и треплется о ней: «Задницу даже свою не подошьет!»

Рядышком с Боз-изен крутилась весьма схожая с ней красивенькая романтичная девица. Это Айтжан, что ли? Да, она. Свою Айтжан она нахваливает, просит помузицировать на домбре, песенки спеть, сводит с парнями и сама среди них, а дойдет во время шуточек до непристойных выражений, куца там этой Айтжан до нее самой. Так вот, выдала она недавно эту Айтжан замуж, теперь скучала без затей, а тут вроде как сам Бог послал такой удачный случай развлечься Боз-изен:

— Бог мой, нет чтобы зайти к нам, потащилась к этой несчастной Кумсинай, с чего бы это?! — идет и возмущается.

Боз-изен любопытно: что собой представляет девушка, на которую глаз положили русские? Чем хуже ее Айтжан? Как одета? Конечно, не те вопросы, Боз-изен важно увидеть, что с ней стало после русских? Это только и узнать. Русские заскакивали и в ее аул, бабы-девки попрятались среди скал, а она сама попала троим солдатам в руки, натерпелась от них. Одна девушка из нижнего в ауле дома тоже не успела скрыться и от таких дел помешалась, лежит до сих пор тихонько так у печки. Однако способно ли даже такое насилие изничтожить в женщине ее натуру в самом что ни на есть естественном чувственном смысле?

Заходит Боз-изен со свитой под крышу Кумсинай, в уголке кто-то, свернувшись, лежит. Вряд ли дуана, он, кажется, бродил ще-то там, за домом, откуда доносился собачий лай. Боз-изен передала спутнице лампу, подошла к лежавшей и приподняла с ее лица край чапана. Акбилек спит, посапывая, струйка слюны протянулась от края чуть приоткрытого рта.

— Э, бедняжка!

Кумсинай сунулась сзади:

— А что вы хотели? Пусть поспит.

Боз-изен подняла чапан на спящей выше, оглядела костяные пуговицы платья, чуть ли не под подол заглянула, ощупала все карманы, потрогала кожаные чулки. Закончив свои манипуляции, поправила растрепавшиеся волосы и заключила:

— Девушка, со всех сторон девушка!

Стали обсуждать и чапан из шелковой ткани, и безрукавку, расшитую полудрагоценными камнями, и батистовое платье, одна говорит: «Платье, как у Айтжан», вторая не согласилась: «У Айтжан получше». Пришлось самой Боз-изен высказаться, по ее мнению выходило, что женщины ничего не понимают в вещах, у Айтжан все в пять раз качественней да богаче. Айтжан и умнее. Те же русские за ней не угнались, спаслась от позора. Да и самой ей повезло (то, что она затяжелела тоща от кого- то из них, не в счет).

Покалякали, нарастабарились женщины, вдоволь наболтались и разошлись — каждая к своему казану.

Дожидаясь жену, Мусабай что только ни передумал, да так ни к чему и не пришел в своих мыслительных потугах, скособочившись на постели, ну прямо как арабская буква د. суть в том, что был он из скоробогатеев и чувствовал себя еще в новом состоянии достаточно зыбко (еще вчера был среди городской бедноты, как, впрочем, и его жена). А поднялся благодаря своей супруге, ее станом, можно сказать, все нажито. А туг в прошлом году пропали у него две кобылицы и обнаружились на пастбищах Мамырбая, да дотянуться до них он так и не смог.

Непременно должен был Мамырбай прикрыть своих, даже если их дела являлись очевидным конокрадством, иначе как он будет выглядеть перед своими людьми-то, как удержит под собой? А теперь его дочка попала к нему, как тут не отыграться, вот какая темная идейка бродила у него в голове. Припрятать девчонку, так весь аул уже знает про нее. Даже если свои не донесут, выдаст Бирмаган. Этот работник все лето ссорился со всеми мужиками, к бабам лип, как смола. Да еще его рыжая баба... А если отве сти ее к кому- нибудь подальше? Тоже никак не утаишь. Всем известно, что разыскивают Акбилек. Может, подсунуть ее под какого-нибудь парня для пущего позорища? Только какая от этого прибыль? Нет, надо выдумать такой болезненный ход для Мамырбая, чтобы знал... Но что тут выдумаешь? Вот проблема — тяжеленькая проблема. Тут и жена явилась и давай рассказывать, какая красавица эта Акбилек, да так расписывала ее, что и у него появилось похотливое желание. Да что он мог, минуя Боз-изен?

— Да какое мое дело до ее красот! — только и воскликнул в сердцах.

— А кто сказал, что есть тебе до нее дело? — туг же поставила она его на место.

Оставалось Мусабаю так и лежать на боку, пыхтя да пуча глаза. «Подвинься!» — пихнула его баба, легла к нему спиной и пригорюнилась, вспомнив давний неразрешимый вопрос: «И как я вышла за этого дурня?»

В полночь попробовали разбудить Акбилек к чаю, но она так и не проснулась. А утром раскрыла глаза — дом полон людьми. Посмотрела направо, а там сидит дядюшка ее двоюродный Амир.

— Дорогая моя! — воскликнул Амир, челюсть его задрожала, руки растопырил.

— Дядюшка! — только и воскликнула Акбилек, прижалась щекой к его плечу и зарыдала.

Приехавшие из родного аула вместе с Амиром двое парней переглянулись и, как ни пытались придавить хрипы в горле, не сдержались и сотрясли ревом свод обиталища Кумсинай. Звуки эти подвигли и женщин прийти в волнение, и они хором запричитали, даже Боз-изен горе стно прислонилась к печке и вздохнула:

— Иначе как!

Но все равно собравшихся женщин не удовлетворила развернувшаяся сцена, они посчитали, что Акбилек недостаточно горько плакала, не было в ее плаче ярких интонаций. Не смогла отчаянно запричитать первой, как принято даже на обычных проводах или там похоронах, упоительно, с надрывом вынести красным словом прячущееся сердечко свое, чтобы переполнившая ее то ска выплеснулась более-менее приличной агонией, а так простенько зарыдала, и все тебе.

Ну не научилась Акбилек причитать, как положено, казалось ей, что до первого горя — прощанья с родительским домом — ей ой как еще далеко, все ребячилась в пятнадцать лет... Голосила лишь раз при быстро обмякшем теле матери, а потом горевать о своей головушке пришлось тихо-тихо... Понятны ли были вообще причины ее такого простенького поведения — неизве стно, но, видя перед собой всего лишь плачущего ребенка, были они весьма разочарованы.

Постояли-посидели они, молча поплакивая за компанию, да переглядываясь, пока Амир не объяснил свое скорое явление:

• Как только вестник из этого аула ночью появился, сон как рукой сняло, вскочил на первую попавшуюся лошадь — и сюда.

Стало быть, пока Мусабай обсасывал свои мстительные мысли, Бирмаган посадил на самого быстрого скакуна своего человека и отправил к Аману, не глядя на наступившие сумерки. Рыжеволосая жена Бирмагана тоже не в стороне, поболе других проникнувшись сочувствием к Акбилек, оказалась ближе всех к ней и в сей миг, взяв ее за руку и стараясь не пялиться на нее, произнесла:

• Услышали, так жаль стало тебя, больше чем родную дочь. Что мы еще могли?

А один из приятелей Амира:

• Вот как родство у родственников-то проявляется, — сказал и уставился нагло на Боз- изен, словно давал понять: «Верховодила вроде как недавно, ну и что ты сейчас?»

Знал, конечно, о столкновении Мусабая с Мамырба- ем. Еще бы, видать, он лично знался с угнавшими лошадей у Мусабая барымгачами. Услышав о родственных предпочтениях, Рыжая тут же зацепилась за сказанное и, дернув плечами, добавила:

• Э, да о чем гут и говорить... Мы, как некоторые казахи, за чужое дерьмо не цепляемся...

Но Бирмаган не дал ей разогнаться, тут же оборвав липший бабский наскок:

— К чему толковать об этом!

Но даже перепалка меж супругами не обрадовала Боз- изен. Видать, не удастся ей вставить тут свое решающее слово, помрачнела, сжала плоские губы. Разве пришлось бы ей такое тут терпеть, если бы этот похрюкивающий кабан не послал ночью вестника на коне? А рыжая баба его... Сучка вонючая! Не пересчитать ее пакостей!

Кумсинай принялась заваривать чай. Аульчане вышли размять ноги. Рыжая стала приглашать Акбилек к себе, Амир же, воздав благодарения Богу, заговорил о возвращении домой. Тут и Бирмаган стал навязываться с гостеприимством, но го сти заспешили.

• Если так, оседлаю для Акбилек своего гнедого иноходца, да и сам доставлю ее к отцу как полагается! — заявил Бирмаган и вышел.

Такой поворот событий окончательно сразил Боз-изен. Вернулась домой и:

• Жизни тебе не видать, обжора! Сидит себе, как силой нечистой придавленный! — давай грызть мужа.

Мусабай отмолчался.

У своей коновязи Бирмаган, накинув на седло гнедого красивое одеяльце, посадил на него Акбилек, сам героем вскочил на кобылку и рядком с ней и Амиром двинулся в желанный всеми путь.

А дервиш отправился по своей дорожке.

По дороге Амир заговорил о том, как хорошо, что вовремя встретился дервиш, мол, и от дуаны есть кое-какая польза, бродит там и сям да везде, однако не одобрил его склонность к нищете, счел зазорной его привычку и зимой, и летом зазря ходить босиком. Попозже рассказал о захваченных белых, о Myкаше.

Ехавшая с низко опущенным лицом, Акбилек прислушалась. О пленении белых тут только и услышала... Поняла, и кем был тот человек, подошедший к ней, прятавшейся, скорчившись, той ночью в яме, и велевший перед уходом куда-то: «Полежи пока тут». Мукаш! Вот кто указал русским на нее. Перебрала все прошедшие дни и краешком памяти коснулась Черноуса. Миг — и вновь он перед ней: с ласками... с винтовкой... И удивилась, что жива, что едет с родными дядями домой. За сим странным удивлением навалилось чувство стыда. Теперь она не прежняя Акбилек, теперь она обслюнявлена, потоптана, измарана... Прежде девственно чистое, как мо-

лозиво, тело изгажено, пропитано грехом, меж нетронутых, белоснежных ее грудей свил гнездо ворон, не девица — курва. Невинное прежде сердце продрала червоточина грязная, нет оправдания.

Ой-ай! А как же мой нареченный? Откажется... конечно, откажется! К чему ему объедки русских! И если откажется, то кто подберет? Для людей я, как язва, гнойная язва! Ведь все это ты знала, знала! Наверное, у меня с головой что-то такое... Почему меня той ночью не разорвали волки так, чтобы и ноготка от меня, бесстыжей, не осталось?!

Все станут только отворачиваться от меня! От девки, истасканной, старой девки. И кожа вот — вся в морщинах, груди вроде как висят, спина кривая, бедра как расплющены... Губы бледные, вся холодная. Смотрелась в зеркало там, у русских, — лицо расплывшееся было такое, вроде и бельмо появилось... Чуток лишь пожила, а уже старуха!

Бог мой, Бог мой!.. Отчего я не пропаду куда-нибудь прямо сейчас, не погибну как-нибудь! Пусть конь споткнется подо мной, а я под копыта его без звука! Или провалилась бы подо мной земля и сглотнула бы меня! Можно и так: налетела бы черная туча и молнией меня ударила! Если и это невозможно, тогда пусть ведьма на меня налетит и меня задушит! Ну, если и так не случится, то как только приведут меня к отцу, пусть упаду, хлоп ресницами, и все, лучше умереть, чем жить и помнить!

Акбилек оглядела небо — нет, не появилась на небесах вызываемая ею грозная туча; взглянула вниз — земля как земля, даже не вздрогнула; ударила в конские бока пятками в надежде, что он понесет, споткнется, — вредный конь и не думал с ног валиться, как шагал себе спокойно в ряд с другими лошадьми, так и продолжал идти. Акбилек взглянула на близких дядек. А дядьки на нее и не думают глазеть, смотрят вперед, легонько подгоняя лошадей камчами, стремена под подошвами сапог у них лишь поскрипывают: «Когда наконец с нас сой­дут?»

Акбилек решилась посмотреть, что там впереди. Взглянула — вот и аул. Увидела родные строения — слезы навернулись. Вон завидевшие их издалека женщины заспешили к ее родному дому. Вон и собаки с отцовского подворья забрехали. Вон даже телочки-соседки потянули в ее сторону, мыча, мордочки. Вот и до нее донеслись бабьи стенания.

Израненной душе вроде как и легче стало среди звуков запричитавшего хора, захотелось с ними зарыдать, сиявшее солнце скрылось за пеленой слез. Как в тумане, надвинулись на нее седовласые люди, старушки поддержали за локти, целовали ее в лоб и повели куда-то, а там поставили перед огромным-огромным человеком. Отцом. Акбилек плачет и плачет...

Бедняжка Акбилек! Кому как ни тебе заливаться слезами? Лишилась ты мамы, носившей тебя в чреве своем и вскормившей тебя терпеливо, как аруана своего верблюжонка! Потеряла ключик к завтрашнему, казалось бы, неминуемому счастью, опрокинулся и откатился прочь от тебя золотой котел, разлилось золотое масло. Юное девичье сердце перестало биться — обуглилось. Ве сенний бутон твой, не успев распуститься, завял, стал трухой. Светлая душа твоя покрыта пеплом. Плачь, исцелись слезкой! Смой слезами тоску! Море наплачь! Пусть штормит то море! Пусть вздымаются соленые волны! Пусть обидевшие тебя канут в них, и каждая капля в наплаканном тобой море пусть станет им ядом. Пусть все, кто ими любим и кто любит их, в вечном трауре стонут, как ты.