Страница - 3

Прелесть бытия ли, страх ли, инстинкт самосохранения или страстность мужчины... как бы там ни было, велит Черноус: «Целуй», — Акбилек прикасается к его лицу губами, «Смейся», — скажет и видит растянутый в улыбке рот, просит: «Поговори», — и она бормочет заученные и непонятные для нее русские слова: «Люблю тебя».

Почти месяц Черноус не отходил ни на шаг от Акбилек. Так и бродил с ней по зеленым горным лугам, по лесу, то ведя ее под ручку, то обнимая за талию, то вплетая ей в волосы сорванные цветочки и собирая для нее сладкие ягоды. Вел ее к родникам на покрытых кустар­ником склонах, снимал с нее сапожки и мыл ее ножки и целовал их, щекоча ей пятки черными усами. А если Акбилек уставала, нес ее, устраивая ее голову на сгибе одной руки, а под коленями утвердив другую. Сам поил ее чаем, кормил со своей ладони, сам взбивал и стелил постель в самом отдаленном месте жилища и, устроив ее с собой под серой шинелью, так те сно прижимал ее к себе и так жадно и долго впивался в ее губы, лаская все ее тело, что сердце Акбилек поднималось к горлу, пульс учащался горячо, сгорая, она закрывала глаза и, забыв саму себя, слабела и открывалась ему...

Что было затем, и не помнила сама... Словно оказывалась в другом мире.

Готовность Черноуса убить любого, кто прикоснется к его кызымке, преклонение перед ней, доходящее до щенячьей радости лизать ей ноги, утомительное нежелание отойти от нее даже на шаг, взгляд, наполненный топящей нежностью, слова, вроде как стихов, были не­понятны Акбилек. Разве так измываются или унижают? Или он действительно влюблен в нее?

Если не так, то, может быть, его поведение можно, наверное, объяснить лишь только тем, что он давно не видел женщин? Додумать дальше она была не в состоянии, особенно если помнить, что, как бы ни близок к ней был Черноус, все в нем — от запаха до жеста — оставалось для нее чужим. Они были настолько разными, насколько отличаются друг от друга земля и небо, но когда их тела сливались, все отличия вроде как исчезали. Время от времени Акбилек, считая, что мужчина не должен так пресмыкаться, пыталась найти оправдание его коленопреклонению перед ней и находила, надо сказать. Он — мужчина, муж ее, но ведь неправоверный! Не так сидит, не так молится, не так говорит, пьет водку, ест свинину, воняет табачным дымом. И как она позволяет его грешной груди прижиматься к ее белым грудям?!

В сумеречный час одного дня сидения в ущелье русские, возбужденно переговариваясь, принялись собираться куда-то: чистили и заряжали винтовки, осматривали упряжь, седлали коней. Как раз в это время Акбилек возвращалась с Черноусом с прогулки по ле сной чаще. Она сразу поспешила скрыться в лачуге, свернулась там на солдатской подстилке и, вздохнув, вспомнила аул, прижимаясь лицом к решетке коша. Сквозь прореху кошмы было видно, как Черноус направился к толпе русских, деловито и споро собирающихся в путь, и заговорил с ними. Вернулся он нахмуренным, со сжатыми губами, осмотрел затвор своей винтовки, вогнал в нее патрон, стал собирать свою одежду, поднял свое седло... А когда Акбилек подняла голову и посмотрела ему в лицо с немым вопросом: «Ты куда?» — тревожно бросил на нее взгляд. И хотя длился он лишь мгновение, был он настолько тяжел, что Черноус тут же опустил глаза, смутился. Через какое-то время он вышел и вернулся уже с толмачом. Тог перевел его слова:

— Мы уходим воевать. А ты что делать станешь?

Акбилек изумленно уставилась на него, не зная, что и ответить. А когда прозвучал вопрос:

• Где бы ты хотела быть? — Акбилек уронила голову, пожала плечами и плачущим голоском:
• А вы не отвезете меня обратно в аул?..

Черноус отрицательно качнул головой и спросил:

• Хочешь поехать с нами?

— На войну?

— На войну, — произнес Черноус и положил ей на плечо руку.

Акбилек замотала головой:

• Тогда оставьте меня здесь.
• А ночью не будет тебе страшно?
• Если и будет, то все равно... останусь... а вы вернетесь? — вырвалось у нее.
• Это невозможно, — ответил Черноус дрогнувшим голосом.

Как только смолк разговор, вошли еще трое русских. По их мимике и резкости голосов Акбилек поняла, что над ней нависла самая ужасная угроза. Черноус сердился на них, прищурив глаза, говорил сквозь зубы и заставил их смертельно побледнеть, русские задергали шеями — принялись оттягивать пальцами воротники, словно как от удушья.

Акбилек догадалась, что он им ответил: «Не отдам вам на растерзание», — и с благодарностью уставилась на Черноуса. После ухода тех русских Черноус сел и резким поворотом головы велел и толмачу выйти вон. Какое-то время он сидел, опустив лицо вниз и растирая ладонью капли пота на лбу, затем, тряхнув рукой, вскочил и протянул ее к Акбилек, словно просил: «Пойдем». Она тут же поднялась.

Черноус взяв Акбилек за руку, вывел ее из коша и повел вправо, в сторону кустарника вокруг родника.

Порывистый жужжащий ветер. Безлунье. Плотная тьма. Темные, ледяные, всклоченные облака стадом скрыли вершины гор, а на небе черная голодная курица торопливо выклевывала зернышки звезд. Вместе со звездами гасли и лучики зажегшейся было надежды. Полное то ски сердце Акбилек угасало вместе с ними. Заблестевшими глазами она все всматривалась в лицо Черноуса. Лицо его потемнело, глаза налились кровью, ноздри трепетали. Шаг его тверд, что особенно не нравится, сердечко все сжимается, и душа ушла в пятки. Углубились в чащу, а когда оказались на поляне, густо окруженной деревьями, Черноус остановился, постоял неподвижно, всматриваясь в глаза Акбилек, обнял, прижал к себе и трижды поцеловал ее в губы. Затем он отошел от нее на пять-шесть шагов, но прежде его ладони, легшие ей на плечики, жесткостью своей словно велели: «Стой так». Перехватил с плеча винтовку и направил ее на Акбилек. Она с визгом, протянувшимся в стон, кинулась прямо на ствол. Целившаяся рука Черноуса вздрогнула, и винтовка упала на землю.

— За что? Чем я провинилась? Дяденька-а-а! Что я сделала?.. — Акбилек зарыдала, с дрожью во всем теле повиснув у него на шее. — Поцелуй меня, пожалуйста... Ласково.

Черноус приподнял руки и вяло обнял ее, похлопал по спине ладонью — сжалился. И снова принялся всматриваться в ее лицо, поднял винтовку и вернулся с Акбилек в лагерь. Там он подозвал толмача и объяснился:

— Я люблю тебя, ради тебя душу погубил, не хочу, чтобы тебя кто-то любил после меня.

Акбилек оледенела до самой крохотной косточки. «Ой, Создатель! Нельзя, нельзя верить русскому! Все это время он вел себя как любящий муж, а, прощаясь, решил убить, любит... любит только себя! Черствость... черствость, что ему кровь пролить?! Сам жить хочет... но ведь и я не хочу умирать! Пожалей...» — такие мысли пронеслись в ее голове и в последний миг она нашлась:

— Не убивай меня! Позволь мне жить! Может бьпь, когда-нибудь я снова стану нужна тебе, ведь ты не знаешь? Мне приснилось, что я шла за тобой и звала тебя в город. Ты возвратишься живой и вернешься к своим... поверь мне.

«Добрые пожелания — половина успеха» — простенькая пословица, но согревает любое сердце, особенно — идущего на смерть. Черноус воспринял слова Акбилек как хороший знак и, словно принимая ее предсказания, поцеловал ее в губы.

В сумерках, приятных лишь в теплых домах у уютных ламп, русские, повинуясь гортанному приказу, вскочили в седда и гуськом потянулись из узкой горловины ущелья. Вместе с ними стала отдаляться от Акбилек и ее тень, навек перепуганная, униженная и развращенная мужскими ласками. И пока доносилась до нее дробь конских копыт, она невольно вдыхала: «А- а...» и выдыхала шепотом: «Алла...»

Акбилек одиноко бродила по оставленному лагерю русских, как приблудный щенок, но одиночество ее не тяготило. Умереть, скитаясь в безлюдных горах, ей казалось предпочтительней, чем от пули. До последнего звука удалявшихся всадников она все не верила: «Создатель, неужели Ты спас меня?» Затихло. И она, бросив им вслед горсть песка — как похоронила, с облегчением вздохнула и наконец огляделась вокруг.

Промозглая лохматая груца туч уже черным двугорбым самцом накрыла белые горные вершины, растеклась непроглядным мраком по всем склонам. Вот и приглядывавшая за ними звезда поспешила скрьпься с небес, как робкий пастух, увидевший крадущихся к его стаду лихих воров.

Хладная мгла, ау! Как в ней разглядеть черный туман, клубящийся в душе Акбилек?

Осенняя листва! Что гукаешь, кого ты, пожухлая, пытаешься убаюкать, ау?

Перепелки, ладно вам на крепких ветвях, беспечны, беззаботны, ау! Хорошо вам призывать и надеяться на отзывчивость кромешной ночи. Вам ли утолить тоску в сердце Акбилек? Иль уверены, что вам дано донести до Бога жалобный плач истерзанной белохвостым сарычом уточки, сломленным крылом тыкающейся в землю среди покосившихся пустых кошев и все еще глядящей в небо?!

Тучи, ау, отчего вам не рассеяться?!

Листья, ау, чем, шурша, разлетаться по земле, укройте лучше печальную красавицу!

Студеные ветра, не петляйте беспутно, а донесите отцу весточку о доченьке его, брошенной в гиблом провале.

О бездушные природы формы, ай! Язык ваш алтайский израненной красавице незнаком! Пропала не пожелавшая считаться с хмурыми вашими личинами и угождать вашей воле прекрасная заложница! Доверилась богу Алтая и вот пропала!..

Ночная чернь сгущалась. Акбилек ужасалась. Над ее головой пронеслось нечто, многое числом. Дрожь охватывает Акбилек. С треском что-то взлетит, заколышется в траве, зашуршит в кустах, заухает — Акбилек замирает, прикрывшись ручками, словно вот-вот схватят ее не­ведомые чудища. Приляжет — нет сна. А сидеть совсем страшно. И двинуться куда-нибудь боится, к тому же легко можно заплутать и покалечиться в темени... Но все равно из головы не идет острая мысль: уйди отсюда скорее. Но куда в .полночь? Не решится никак. Мерещатся ей родные чертоги, в них вещи казахские, посуда казахская... Рядом вроде как жилище — кош, казалось бы, уже привычный, но шагнуть она туда не в состоянии, как бы ни жутко было под мрачным небом.

Не представляя, что теперь делать, Акбилек сидела, сгорбившись, съежившись, пугливо озираясь по сторонам. Похоже, на ночь напластовалась еще одна ночь. Даже корыто, валявшееся тут перед близким кошем, не виднелось. Создатель, ай! Скоро ли заря?!

В какой-то момент показалось, что из лесу доносится завывание. Так жутко. В ближайшем распахнутом и скрючившемся ведьмой коше завозились какие-то тени. Акбилек приходилось за

аулом у отар слышать волчий вой: тот же звук. Быть не может, ай! Неужели волки?.. Что мне делать? Перестань, не решатся волки, откуда им знать, есть ли в кошах люди, и русские с ружьями такие страшные — побоятся... Или они поняли, что эти покинули лагерь? Когда эти были здесь, волки и пискнуть не смели...

Косяк двери коша тихо скрипнул. Вроде кто-то показался. Но беззвучно. У страха глаза велики, но все равно не видно ни зги. Встать бы — не получается. Завывания вновь стали слышны, все отчетливей и отчетливей. Вой все нарастал. Потрясая горы, сметал все иные звуки. Руки Акбилек сами по себе дотянулись и вытянули из-под войлока коша один из шестов. Перехватив двумя руками березовую палку длиною в сажень — переломит любой хребет, она встала за лачугу. Кому как не ей встретить волков во всеоружии, больше ведь, действительно, не­кому. Завывания вроде стали стихать. Положив свою дубит" на землю, Акбилек чуть перевела дух, но, оказалось, рано успокаиваться. Донесся всплеск воды со стороны родшпса,..

Кто это?.. Человек? Зверь?.. Все равно, кто. Акбилек, присев, снова ухватилась за шест. Затаила дыхание, замерла.

Тут и вспыхнула в черной пелене пара круглых глаз. Красные-красные, пылают огнем. Акбилек вскочила и оказалась в коше, вдавилась спиной в самый дальний краешек. А что ей оставалось делать, если палка выпала ад ее рук еще у входа в кош. Осторожно поползла, вытя- руку наружу и принялась шарить ею по земле... гладь: два огонька умножились в четыре. Если бы так! За ними вспыхнула еще пара багровых пятнышек. Шесть горящих волчьих зенок виделись Акбилек как шестьдесят. Пречерная ночь наполнилась одними горящими глазами. Они мерцали, то притухая, то вновь разгораясь, мелькали, близились...

Неужели все взаправду?.. Уже шуршит трава под ними.

Там-здесь, вот они...

Ойбай, ай! Свора волков!

Куда же мне теперь?!

Берегись, вот они колышут пологи коша, обнюхивают землю...

Ой, Создатель, ай! Неужели найдут?..

Ой, святые, ай! Один из серых нашел у потухшего очага кость и вгрызся в нее.

Представь себе только, что стало с Акбилек!..

Она дышать не смела, так и застыла.

Скоро в открытом проеме коша, скрывшем Акбилек, появилась, урча, волчья морда...

Прорезавший ночь отчаянный крик Акбилек заставил волчару отскочить в сторону, на секунды подарив надежду на спасение, но хищные глаза вновь полыхнули, пасти оскалились, урчание усилилось. Волки бросались то вперед, то крутились на месте, рокотали утробным гулом. Акбилек, понимая, что звери непременно кинутся на нее, решила опередить их, стремительно выкатилась кубарем к ним навстречу, схватила палку и с криком принялась размахивать ею по сторонам: все равно ничего не видела.

Время от времени она слышала особенно злобный рык. Иногда от удара шестом то ли по подвернувшемуся хищнику, то ли по кошу сладостно отдавало в руки. Кружение все быстрей и бешеней. Акбилек, обезумев, машет и машет палкой. Волки сомкнулись вокруг нее. Акбилек лупит, волки увертываются, Акбилек колотит, волки напрыгивают. Акбилек молит Бога, волки бе сятся. Акбилек пищит... волки рычат... Акбилек вопит, волки воют... Так и билась она с ними, долго...

Акбилек почти уже задохнулась на нервном срыве, в горячке и метаниях, гибнет, нет спасения... «Сейчас упаду, сейчас, сейчас вцепятся, растерзают, съедят...» — неслось в голове, как вдруг под ее ногами что-то ярко вспыхнуло. Волки отскочили. Оказалось, угли костра — чай попили, а угли до конца не погасли... Акбилек тут же принялась раскидывать их по кругу своими ногами. Чудо! Огонь, зола и потаенно чуть тлевшие веточки вспыхнули с новой силой. От разгоревшегося костра волки и отступили разом.

Акбилек поспешила подбросить в полымя тут же валявшиеся заготовленные сухие ветки, кору. И ветер уважил, раздул костер высоко, словно оправдываясь: «Я, вообще, был на твоей стороне, видишь?» И чем ярче разгоралось пламя, тем тусклее становился огонь в волчьих глазах. Прежде смерти огня не умрешь. Погаснет пламя, и жизни Акбилек суждено будет угаснуть. И как зде сь не зашаманить самой?

«Взлетай, мой огонь, взлетай! Разгорайся, мазда, разгорайся, дай огня, дай! Трусливые звери, немое вражье! Вот огонь, вот ружье! Прочь, не приближайтесь ко мне! Вам гореть в огне! Обожгу, опалю!» — скакала и выкрикивала в полубезумии до самого рассвета Акбилек: «маз­да-мазда» и спаслась.

Стряхнул Алтай с морщинистых чресл своих темную ночь с кровавыми глазами и

чудовищными клыками, тонко прочертил на свинцовом небе в таявшем лунном свете черты солнечной, сказочной красавицы Кунекей. Небесный купол на восходе насыщался белизной, вершины гор засияли позолотой. И лишь открылись врата зари, райские да красные, Акбилек, пугливо оглядываясь назад, пошла. Подпоясалась веревкой от войлочного покрова, прикры­вавшего дымоход коша, и пошла в найденных в коше солдатских сапогах, ей голенища — по пояс, в руке — ночной шест. Кого она собиралась колотить им еще — неизвестно, как бы там ни было, прихватила с собой.

Вспыхнула заря, опомнился и ветер, тучи распались. Взлетевшие с гнезд жаворонки устремились к скалам, требуя от каменных громад плату за право первыми лицезреть солнцеликую Кунекей. Жаворонки, ау, попросили бы вы у нее за Акбилек. Впрочем, не надо, она и так идет, сияя. Лицо ее озарено. И впереди у нее лучистый день! Тотчас она забыла страшную длинную ночь, смертельную пляску с волками, постукивает себе с камня на камень подковками армейских каблуков, не угнаться!

Акбилек неслась, как звук буквы «Э». Торопилась к своим, насмотрелась на русских, чужих, гадких, хотели убить ее — вот какие! И не было у нее иного пути, чем проскользнуть сквозь ушко иголки. Позади нее — безлюдные горы, горы, полные чудовищ: медведей, волков, албасгы, кабанов с одним глазом во лбу. Впереди — узкая тропинка, и на ней хватает зверья: никто не даст гарантий, что ночные клыки не встретят ее на предстоящей дороге.

Кто выведет ее, если не она сама? И двигает тяжелые сапоги мамина неженка, забыв о еде, сне, усталости, желая только увидеть краешек родного аула.

Торопливо удаляясь по склону горы, Акбилек бросила последний взгляд назад. Лагерные коши внизу выглядели покосившимися, ненастоящими. Но лес горный тот, та поляна, то тенистое местечко, те катящиеся камни — все свидетели ее унижения, там поизмывались над ее девичьей честью. Упадет на них взгляд, и тут же охватывает ее жгучий стыд, в котором все вме сте: и чувство вины, и отвращение. Так обделается щенок на чисто выметенном половике хозяйки, возьмешь его за холку, ткнешь его но сом в его же пакость, так он мордочку воротит, скулит, пытается пятиться назад. Вот и Акбилек, как тот щенок. Не хотела ничего видеть, отвернулась. Как ни торопилась Акбилек, все равно скалы, валуны, каменные изломы скрывали от нее родное плоское лицо степи. Но настал час, когда солнце поднялось над всем горным хребтом на вышину копья, и задыхавшаяся Акбилек выбралась на самый краешек каменной ловушки, увидела туманное степное пространство. Обрадовалась, словно оказалась у родного порога. И пришла в такое восхищение — дай крылья, взлетит!

Колени подгибались, в лодыжках захрустело. Ничего, потащилась дальше. Стараясь не размахивать руками, спустилась по склону в низину. Хруст в ногах вроде как чуть стих. Все надеялась, что у нее еще остались силы; действительно, по ровной земле идти вроде как полегче стало, а взошла на еще одну сопку, ноги налились свинцом, заныли, кости словно переломились.

Где ее неутомимые ножки, скорые в играх в догонялки, как у зайчика? Сглазили ее или что- то еще хуже подступается к ней? Представить страшно, ай, вдруг судороги! Хоть показался бы какой-нибудь аул, если не аул, то одинокий казах, если и казаха не станет, то хотя бы животное какое. Но холмы бугрились и выглядели лишь одними преградами, и более ничего и никого не видать.

Пройдя очередную пустошь, Акбилек наткнулась на протянувшийся поперек обрыв... Божья милость!.. Река, река! На противоположном берегу тянулась дорога. Значит, люди близко! Акбилек, напрягая остаточки силенок, зашагала быстрее. Река оказалось узкой, с плеском перекатывала в каменном овраге круглые камешки. Вышла к ровному бережку, стянула сапоги, сняла с себя ча- пан, камзол, подобрала подол платья, закатала рукава, умылась, воду попила. Горло совершенно пересохло, очень устала. Утолив жажду, облегченно вздохнула.

У кромки воды Акбилек просидела достаточно долго. Думалось ей: «Вот вода течет и замирает, течет и замирает, и нет ей конца, ничто ей не грозит, и не знает она смерти. Ничего не чувствует. Выпью я ее или нет — ей все равно, напоит и плохого человека, и хорошего. Она тоже Божья благодать. Милосердие Его! А мне не досталось!»

Всю жизнь перед ее глазами протекала вода, а вот такие мысли не приходили никогда. Сама удивилась тому, как они пришли ей в голову. Наклонилась к водной глади у ног и увидела свое отражение. Волосы оказались взлохмаченными, поспешила уложить, смачивая водой, пряди. Захотела расчесать их. Но не стала, подумав: «Ради кого прихорашиваться?» Встала, оглядываясь по сторонам в поисках укромного места поблизости, чтобы там чуток передохнуть. Оказалось — отсидела ноги, пощипала раза три икры, бедра, вроде как прошло.

Слева бросилась в глаза неглубокая промоина в крутом берегу. Не задумываясь особо, Акбилек надела камзол, накинула на плечи чапан и, волоча за собой свою дубину, двинулась к ней.

Там, у заводи, можно затаиться. Сзади — стена каменной глины, впереди — вода, справа — заводь, слева — стекший с обрыва вал. Села, обхватив колени руками, и, сгорбившись, посматривала на воду. Стало припекать, лоб становился все горячее.

«Вот — река. А где же люди, живущие здесь? Разве не принято к осени селиться у рек? Да и дорога вдоль берега... Ой, наверное, тутошние бежали подальше от русских! Все остервенело сорвано вокруг! Теперь они никто!.. Сколько девушек, таких же как я, бедняжек, сгинуло! Но такое, как со мной, вряд ли с ними случилось. Других я не видела на кошевой стоянке... Или они их сразу убивали?.. Русские, ох, безжалостны к людям! Не буду поминать проклятых, вдруг снова явятся! Почему они не вернулись? Может, с кем-то столкнулись? С кем они воюют так? Может, с окраинными казахами? Нет, зачем казахам с ними воевать? Что они хотят? Или хотят всех казахов уничтожить, а дочерей их, жен, скот весь забрать себе? Тогда почему они скрылись все сразу? Достаточно троим-четверым с винтовками отправиться, чтобы ограбить целый аул... И

уходили они, таясь, оглядываясь по сторонам, как вспугнутые. Или все же нашлась на них управа? Кто их враг? Ой, святые, ай! Что-то говорил отец про «белых, красных». В этом дело? Красные тоже русские? Они тоже девушек хватают — и в бега? Если русские... то, наверное, такие, как Черноус. Он хотел меня застрелить. Ох-ох, головушка моя! Создатель, ай! Что мне делать?!» — погадала, погадала и оставила.

Вода течет, плещется чисто... Акбилек смотрит на прозрачную воду, а укачивают ее мутные мысли. Убаюкали, веки закрываются. Опасаясь заснуть, страшась неожиданного, Акбилек открывает и открывает слипающиеся глаза. Ничего не выходит: солнышко пригревает — раз, плеск воды, вопрос без ответа — два, да к тому не спала ведь всю ночь, прошагала все утро и полдня, уморилась...

Просыпаясь, Акбилек, вздрогнув, мгновенно подняла голову. Испугалась, еще бы! Оказалась бог знает где, чуть ли не в яме у какой-то речки. Тут же вспомнила, как бежала из мрачного горного ущелья. Вскочила. Солнце склонилось к горизонту, стало сумрачней. Вглядываясь, осмотрела тот берег, внимательно — этот, поискала брод, ноги снова болтались в сапогах. Ходит то туда, то сюда. Брода нет. Мерит глубину воды своим шестом, везде глубоко.

Не скоро она вышла на мелководье, от края до края усыпанное круглой галькой. Течение неслось в ряби. Сняла сапоги, подтянула исподнее как могла выше колен, кожаные чулки под мышку и, осторожно ступая пухленькими беленькими ступнями по покатистым камешкам, перешла поток.

В полуверсте виднелась сопка. Решила взойти на нее и поискать глазами народ.

Взобралась, оказалось, за ней еще более высокие возвышенности. Акбилек принялась оглядываться по сторонам, выискивая дорогу. Впереди — холмистая степь, позади — гряда гор. Аул Акбилек располагался у подножия горного кряжа. Не восточней, а на юго-западе, горы не похожи на ее родные, они тянулись поперек тех дальних вершин. Значит, не отдаляясь от гор, а обходя их, следует шагать в сторону Мекки. Решив все это, Акбилек зашагала по перевалам, стараясь проходить по местам пологим, открытым.

Вздыбленная, безлюдная долина. Переплетенье бледных трав, заросли диких цветов, бугры, насыпи, красная супесь, заросшие провалы. Серые мыши, пестрые сороки, зайцы-русаки, жаворонки — кроме них и не увидеть никого. Люди, кто может показаться, ау! Безлюдная степь схожа с ожогом. И как пастухи пасут на ней отары и не умирают от скуки? Эй, оголенная безграничная пустошь! Печален вид одинокого путника в голой степи.

По еще сулящей спасение степи идет тоскливо Акбилек, коленки болтаются в голенищах. Кобчик несется за мышью, клекочет, прямо как орел. Там вдали взлетает и падает звонко жаворонок, пронизывает высь, не в силах, дрожа крылышками, замереть хотя б на миг. Голос

этой птички особенно тревожил, другие пели иначе, что случилось с бедняжкой? Вокруг нее носились по кругу, то приближаясь, то отдаляясь, еще четыре-пять пташек; хлопотали крохотные заступницы: подлетят, возмущенно пощебечут и отлетят в сторону.

В какое-то мгновение жаворонок безоглядно упал камнем, как в атаку. И Акбилек понеслась пулей к птичке. Место, куда устремилась она, густо покрыто травой. Акбилек спешит, присматриваясь. Крылатая крошка, канувшая в травяных зарослях, завозилась, зашебуршила там, углубляясь в заросли густых стеблей, колыша траву, расшумелась. Да что с ней, бедненькой? Подбежала, а там, распластав зелень, лежит упруго серая змея.

Змея вскинула острую головку, в ней — смерть, алмазные глазки впились в жаворонка, раздвоенный язычок мельтешит; змея, посвистывая, елозит боком, завораживая, то свернется, то протянется, испуская ядовитые пары, вот готова к прыжку. Жаворонок не в силах отвести глаза от посверкивающих змеиных глазок, суматошно машет крыльями, ничтожно вскидывается, собрался в комочек — и вниз, прямо под зубки змеи, и там трепыхается. Раз: «ап!»> и все дела. Ужасная змея, впившись пронизывающим насквозь взглядом в птичку, облизывается вилочкой языка, лежит и ждет, пока она сама не прыгнет ей в пасть.

Акбилек стало жаль жаворонка. Взяла и шестом своим влепила точно по отточенной злодейской головке. Прямо вбила ее в землю, узкое тело отчаянно задергалось. Бедненькая шашка чуть пришла в себя: шевельнулась, покрутилась по земле, встряхнулась, словно сбрасывала с себя нечто цепкое, взмахнула шумно крыльями и взлетела пушинкой в небо. Акбилек еще два раза врезала по шевелившейся змее и пошла себе дальше.

Шагнула и вспомнила слышанные еще в детстве слова: «Змея ест, заворожив, жаворонка». Как? «Сама уви- * лишь», — так и говорили. Интересно, что за магия в глазах у этой гадины? — удивлялась. Случай с жаворонком словно снял с нее усталость, зашагала бодрей, сердце билось сильно, отдаваясь ровным пульсом. Радовалась всё, что спасла жаворонка от верной гибели. И своей храбрости убить змею. Это добрый знак. Пташка такая беззащитная, за что же ей погибать?

Пташка, пташка — мое имя,

Перьев я комочек непростой,

Обижал меня мальчишка,

Стань же сам ты сиротой

Так проклинает птичка в детских играх. Ни в чем она не виновата. Доразмышлялась. А затем вопрос, заставивший ее снова задуматься: «А я перед кем провинилась?» ' Себя представила жаворонком, а обидчиков своих тварями ползучими. Я прибила губительницу птицы, непременно кто-нибудь убьет и моих обидчиков, и посчитала правильным свое решение.

Идет, размышляет так, вдруг впереди под сопкой мелькнуло беловатое остроконечное пятно. Акбилек испугалась и, втянув голову в плечи, тут же присела. Притаилась, не видно ее. Взглянуть, приподнявшись, боится, а вдруг русские, а прятаться дальше нет терпения — так хочется взглянуть: кто это там? «Если русские, все равно найдут, все кругом просматривается, будь что будет, гляну», — решила и, высидев еще малость, приподнялась и всматривается. Идет у подножия холма, словно в гонке, некто вертлявый, бормочет странное себе под нос, на башку словно сова нахлобучена. Пришла догадка, что нет у русских таких остроконечных шапок, стало легче на сердце, и конус на голове стал понятен: да это же обыкновенный дуана — и колдун себе, и знахарь, и божий человек. Вон и по сох у него в руке.

— Эй, дуана! — и не поняла сама, как воскликнула, как осмелилась окликнуть.

Дервиш встал, как конь на полном ходу, вскинулся, замер чуток, а потом, развернувшись, пошел прямо на нее.

Акбилек стала узнавать его: ноги измазаны глиной, острая верхушка белой шапочки увенчана перьями филина, по сох калиновый, обтянут сухим рубцом, в кольцах и колокольчиках, позвякивает, при нем же гадательная лопатка ягненка, с шеи свисают четки пророка Хизра, на боку нож, ноздри раздуваются, грудь нараспашку, кадык торчит, предплечья оголены, пальцы вытянуты, настороженно нахмурен, борода торчит пучками, расслабился, но бдит острее... Он, раз увидишь, завсегда узнаешь, — тот самый Искандер.

Кто же он, дервиш Искандер? Опасен ли он для Акбилек? И пока он осторожно передвигается к ней, попробуем рассказать, что за человек этот Искандер.

Нет на свете колдовских дорожек да горных перевалов, не исхоженных Искандером. Возьми хоть Усть-Каменогорск, хоть Боровое, хоть Семипалатинск, хоть Каркаралы — везде оставили след его голые ступни. Видел он и паровоз, и пароход. Даже песнь сочинил по такому поводу: «По-о-рахот-ау, по-о-ррахот!..».

Дома у Искандера нет. Куда приткнется к вечеру — там и приют ему. Расщелина какая, овражек поросший, полуразвалившаяся могильная старая стена ему жилье. У него-то и родичей

никого. Его родня — все казахи. Нет у него и скотинки. Все его состояние перед вами. К вещам он равнодушен. Дашь денежку, вот и приз, на который он устроит в первом же ауле борьбу, бега для детишек, Бродит он без сумы, не берет ни сладостей, ни сытного куска, ему дашь поесть что-нибудь, и он доволен. Придя к людям, прошествует на самое почетное место и возгласит: «Аллах — истина!» — выдаст на выдохе нечто нечленораздельное, постучит кругом, посохом поводит туца-сюда и уйдет прочь. Отдаст любому свои перламутровые бусы и перья филина. Впрочем, выпрашивают у него украшения все девицы да невестки.

Искандер неспособен к обману, не ведает, как можно лгать, никогда не думает о человеке плохо. Старших называет и отцами, и дяденьками. А к женщинам обращается: «мамка», пусть даже это только юная невестка в чужом доме. Весь род людской у него «дитятки мои», ни на кого никогда не повышает голоса. Ничего не отвечает обидевшему его человеку, только покачает головой.

Бывает, просят его:

• Дуана, постращай вот этого озорника.

Отвечает, погладив провинившегося ребенка:

• Оставь дитятко, моего хорошего, не пугай, не пугай!

Больше всех Искандер обожал детей. Явится Искандер, так детишки за ним вереницей, не отстают от него до самого его ухода. И собаки особенно отмечают его; правда, следуют за ним, лая и рыча. Идет, размеренно переставляя посох, и даже если какой пес вцепится зуба-¹ ми в палку, ни за что не ударит животину. А если дети заняты учебой, то Искандер спешит поздороваться за руку с учащим их муллой, дети тут же сами вскакивают и тянут к дервишу свои ладошки. Искандер отпрашивает учеников у муллы и дает им волю. Иногда он остается ночевать в ауле, сядет на корточки у какого-нибудь дома вечером и протягивает согнутую правую руку торчащему, как правило, возле него малышу, и давай его туда- сюда вертеть-валить. Такая у него борьба. Ребятам интересно, выстраиваются в очередь на схватку с ним. Свалится мальчик, руку его отпустит и говорит: «Э, силач, упал», — а если тот устоит на ногах, то: «Э, силач, ты победил».

Искандер верит всему, что ему скажут. «Говорят, такой-то хочет видеть тебя, хочет, чтобы ему уголь принес из города», — говорят дервишу, а он: «А-а, вот как», — и отправляется к названному имяреку. В лютые зимние дни Искандер прошагал пятьдесят верст к какому-то шпану Исакаю, таща на своей спине к нему мешок с углем, был такой случай. Причем ходит он, рыхля пе сок или снег, босиком, такая уж душа у него, что нога его никогда не знались ни с какой обувкой.

Что Искандер любил, так похвалу. Скажи ему: «Уважаемый дуана, говорят, вы с пароходом соревновались?» — отвечает, довольный: «О, отец, было такое дело». Он и с иноходцем, и с запряженными в арбу лошадьми бегал наперегонки. Утверждал, что ни от кого не отстал. Бегу- честь — вот и все, чем мог он похвастаться, но видевшие его бег уверяли, что разве в скачках на длинные дистанции он оказывался позади коней. Бывало, взбредет ему в голову, так давай носиться у аулов наравне с жеребцами две-три версты. А спросишь: «Дуана, как ты не уста­ешь?» — отвечает: «О, Бог силы дает».

Так и носится Искандер, нигде не ища покоя. Зайдет по пути за порог какой, воскликнет: «Истинный!» — молитвенно ладонями проведет по лицу, и уже нет его.

Он не гадает, не предсказывает судьбу. Уверяет: «Грех это», — и головой покачает из стороны в сторону. Впрочем, не скажешь, что он был усерден в молитвах. Иногда во время намаза пройдет без омовения своих черных пяток к молящимся мусульманам, пристроится рядышком. Особенно-то ничего не произносит из сур Корана, но губами шевелит, что-то вроде как бы про себя читает. Время от времени возгласит: «Истинный!» — да издаст тоскливый звук, и все.

Болтать Искандер не горазд, ответы его коротенькие. А заговорит, то может и стишком ответить. Если хозяин дома вдруг скажет: «Дуана, нет у нас барашка для угощения», — то от него услышите такую скороговорку, к месту или не к месту:

Э, если вам не дан баран,

Значит, мудрость вам дана.

Мудрость ваша всем видна,

Значит, праздник свыше дан...

Никто не видел Искандера недовольным, с оттопыренной губой, как ни взглянешь на него: приветлив, улыбчив. И никто даже не задумывался над тем, отчего он такой, как оьется сердце в его груди, какая кровь течет в его жилах, какая энергия движет его тело. Только и тыкают ему: «Дуана, дуана», — да заметят: «Такой может все». Жизнь

Искандера — тайна. Конечно, Искандер человек. Но что за человек?..

Пожалуй, вот и все, что можно было рассказать о том, кто встретился Акбилек. Дервиш, подойдя к ней, произнес:

• А, дитя мое, лучик мой, дорогая... Ты откуда?

Акбилек, не зная, что и ответить, смутилась, поникла.

• Дяденька дуана... я... я... аксакала Мамырбая... — и замолкла.

Стыдно было ей признаться, что была под русским, хоть и помимо воли своей... отмолчаться тоже нельзя, что-то нужно сказать. Потерла лобик, захлопала ресницами и потупила в землю глаза... Пробормотала:

• Я дочка аксакала Мамырбая... заблудилась... теперь аул свой найти не могу...

Дуана не стал интересоваться, как и когда она заблудилась.

• Е-е, дитя мое... потерялась? Мамырбай, Мамырбай, Тауирбай, Суырбай... знаю, знаю...

возьму с собой, пригляжу за тобой, приведу домой, — и протянул ей руку.

Обрадованная тем, что дервиш не стал ее ни о чем расспрашивать, Акбилек с радостью последовала за ним. Искандер тащил ее за собой левой рукой, а правой переставлял посох: только и мелькают его, словно вырезанные из дерева, сухие ступни. Идет, идет, да и пожалеет в такт шагам: «Э, дитя мое, э, дитя мое, глаза набухли, ножки побила, голод терпела, сама пожухла...» А у Акбилек и слов нет сказать, только иногда посмотрит на торчащую пучками бороду странника или потемневшую под солнцем грудь его. Бородавчатые пальцы цепко держат запястье Акбилек. Спешит так, словно кто-то там далеко до отчаянья заждался его. Быстро уставшая, Акбилек не успевает переставлять ноги, вся перекосилась, как ребеночек, которого волочит за собой суровая мамаша. Наконец она не выдержала и взмолилась:

• Дяденька дуана, не могли бы вы чуть помедленней идти...
• Э, устала, дитя мое? — и, отпустив ее руку, зашагал не так быстро.

Впрочем, отмерял он шаги своими жилистыми ногами под бычий гул своей груди по-прежнему живо, так, что скоро до него и не докричаться. Отставшая довольно от него, Акбилек попьпалась попридержать его разговором:

— Дяденька дуана, а аул далеко?

— А, — остановился. — Дойдем, дойдем.

И опять рванул вперед. Акбилек совсем устала, но признаться в этом все стеснялась. И опять заговорила в надежде удержать путника:

— Дуана! — почти завопила.

На этот раз спросила, не встречал ли он в этих местах военных.

— Э, войско? Куча врагов, есть, есть, — пробормотал себе под нос дервиш.

Неудовлетворенная ответом, Акбилек спросила, в какой стороне находится ее аул.

— Вон под тем торчащим носом, — и указал на синевшую вдали гору.

Акбилек стало ясно, что сегодня ей не добраться до родного порога. Хотя бы до жилья какого-нибудь доковылять... Что дуане с его ходом близко, для изможденной, с и одл а м ы ваю гц и м и с я коленями Акбилек никак не достижимо. Он шагает, она бредет... Прошли уже столько... но все равно ей не дойти. Там, у самого горизонта, на склоне что-то завиднелось — то ли пасущаяся скотина темной масти, то ли потемневшие пни.

Солнце склонилось, готовясь к вечерней молитве.

Акбилек проголодалась, измучилась. Скинула наполненные болью сапоги. Совсем не осталось сил передвигаться и, не чувствуя ничего, просто села. Убежавший от нее на полверсты дуана, услышав ее истончившийся жалостный голосок, прыжками вернулся к ней. Понял, что она теперь и двинуть пальчиком не способна.

— Э, дитя мое, глаза набухли, ножки опухли... устала, небось? А, понесу дитя мое на себе. Давай забирайся! — и подставил свою спину.

Акбилек медлила, не решаясь и взобраться на него, и отказаться. Показалось неудобным ей, девице, карабкаться на хребет здоровенного мужчины. Сразу вспомнилось, как носил ее на руках Черноус, когда она у него была женой, прижимал, целовал... И вообще, не грех ли по­зволить своему телу, опоганенному ласками неправоверного русского, прижаться к спине божьего человека? Но дервиш терпеливо ждал, повторяя: «Забирайся, забирайся, дитя мое».

Родные далеко, сил идти нет. Пришлось от безысходности подняться, повздыхала, примериваясь, и протянула руки к плечам дуаны. Прямо-таки заставила себя обнять его вокруг шеи, а дуана ничего — вскочил, как коняга, и с возгласом: «Со мной пир мой святой!» понесся дальше. Посох свой передал Акбилек, а болтавшиеся по сторонам ее ноги он прихватил углами локтей, прижал, встряхнул ее для более прочной усадки и зашагал размашисто дальше по буграм и камням.

Акбилек представила себе, какая она сейчас наездница, и готова была рассмеяться и заплакать. Впрочем, была довольна. Прежде всего тем, что видела себя скачущей от русского. Там с ним не было даже надежды остаться человеком, там она смирилась и с муками, и с унижениями, и с бесстыдством, и с самою смертью. А в том, что едет на дуане, нет скверного умысла, тому залог — святость дервиша. Она желала лишь одного — добраться до аула, к отцу. Увидит его, обнимет с разлуки, помолится над могилой матери и сама станет, как мать, заботиться о родителе. Но как она ни успокаивала себя, все равно сердце ее сорвано, сдавлено петлей; кем? Сами помните. И при чем зде сь радость? И при чем зде сь спасение? Нельзя, нельзя взглянуть на все по-иному, глупость, что жизнь опять складывается благополучно, как ни крутись — со всех сторон наползали все те же черные тучи, закрывая свет, оставалось только переболеть болью, пережить...

Если о ставить чувство неловкости, возникшее у нее в начале нежданной верховой езды, по ее ходу Акбилек забыла, кто под ней, стало казаться, что ее, маленькую, несет на своей спине мама, и в памяти всплыли дни детства. На ней беленькое ситцевое платьице, под подолом красные штанишки, обшитые черным блестящим шелком, на макушке торчит хвостик волос; босоногая, миленькая девчушка, предпочитающая бег ровному шагу. Украсит козленка с белыми и черными завитушками бахромой и перьями филина, представит его как своего ко- няшку, и наперегонки с такими же, как она сама, детишками. Навалится со своей мелюзгой на мирно дремлющего отца, а он всполошится и под нависшими на его плечах, шее детьми шумно сдается: «Повалили, повалили!» Играли в прятки, затаиваясь за дремавшими верблюдами, пнями, валунами, в овраге... За домом устраивали из крытого треножника домик для куклы, сплетенной из ивовых прутиков, стелили тряпки под нее, а на головку навешивали кисею, ведь непременно к ней сватались, становилась она невестой, а они, как бывалые тетки, судачили по этому поводу, требовали выкуп у родственников кукольного жениха .. Нарезала лоскутки для платьиц заневе стившейся куклы из маминых отрезов, непременно ей за это влетало от матушки. Но все равно, как маме ее не любить! Прижмет к животу свою дочь, со смаком звучно поцелует в щеку: «Наглядеться не могу на мою беленькую-беленькую доченьку!..» Где теперь мама? О Создатель, кто и что вместо нее заполнит теперь гулкую пустоту? Кто прикоснется губами со вздохом к лобику Акбилек, коща она появится у родного дома? С кем она поплачет, кто утешит ее? Опять загоревала Акбилек, опять накатили слезинки. И заплакала бы, да вот прямо перед ними из травяного кустика с трепетом вылетел жаворонок и отвлек ее от слез. К этим минутам и солнце склонилось к горизонту, вечерело.

Наверное, не к месту, просто подумалось, что трудно идти дервишу с ношей. Через два-три перехода через сопки и овраги он сам снял Акбилек со своей спины, чуть передохнул, размял застывший хребет, вскинулся, как верховая лошадь. Акбилек хотела было дальше идти сама, но дервиш не уступил и снова заставил ее взобраться на него. Бог весть откуда донесся лай собак. Акбилек обрадовалась:

• Добрались до аула!
• Добрались, дитя мое, добрались, — ответил дервиш и подбросил ее еще раз выше по своей спине.

Акбилек показалось, что она почувствовала запах закипевшего молока, тонко переплетенного с дымком разгоревшегося кизяка под котлом.

• Пришли, дядюшка дуана! Теперь я сама дойду.
• Э, дитя мое, еще шагать нам и шагать, — заявил дервиш, и не думая опускать ее.

И когда почти стало слышно бульканье кипевшего молока, дервиш остановился.

• Вот зде сь ниже аул, — объявил он.

Акбилек сползла с его спины. Размяла как могла одеревеневшие руки дервиша, попыталась размять его ноги,

да он отстранился, зато отряхнула края его чапана и снова пошла рядышком с ним.

Скоро на склоне горки показался прижавшийся к ней аул. Не сказать, что выстроен он был как завершенное поселение, в нем даже не проглядывался дружеский ряд, виднелось там да сям пять-шесть разбегавшихся зимовок. Внимательному человеку они словно заявляли, таковы, мол, и наши хозяева, держатся подальше друг от друга, без пользы для дела, без желания жить одним гнездовищем. У некоторых сараев угрюмо стоял скот. Видать, вот-вот начнут загонять его в стойбища. От крупного строения у земляного бугра густо валил дым. К нему двигалась некая тень от расположенного справа маленького жилища. Слева от склона пристроился сарай, перед которым виднелись какие-то предметы, не различить, что, но многовато. Акбилек, не зная, какой из домов выбрать, шагала по инерции, а дервиш предложил:

• Пойдем в тот дом.
• А чей он?
• Богача Мусы.
• А если мы пойдем к тому, что поближе?

Акбилек не хотелось идти в богатый дом, богатый — значит все в нем благополучно. И живут в нем непременно люди приличные. При ее нынешних обстоятельствах соваться в приличный дом было бы не совсем осмотрительно. В таком виде — и к приличным людям.

• Не могли бы мы зайти в ближний дом? — повторила Акбилек.
• Те, что поближе, сами голодны, а кушать тебе, дитя мое, надо, небось хочется... — громко произнес дервиш.
• Что же от того... Нам же глоточек молочка, может быть, и местечко найдется, где можно прилечь, — не унималась Акбилек.

Да, даже божий человек вряд ли способен выковырнуть то, что взбрело в женскую головку. Не стал и Искандер-дуана упорствовать, теперь скажешь ли, что он был слабоумен, как считали?

• Э, дитя мое! Ладно, ладно, — и свернул к первому же убогому жилищу.

Но как только он, развернувшись, было шагнул, Акбилек чуть ли не за ногу его:

— Вы не говорите там, дяденька дуана, кто я. Скажите, что собирала кизяк, заблудилась, а вы меня и нашли.

Дервиш нахмурился и произнес:

— Э, дитя мое! Разве хорошо врать? Лжец — враг Аллаха, — и пошел уже не спеша.

Ленивый пес, услышав стук дервишевского посоха, повел лишь ухом, а когда показалась и шапка чужого человека, то пришлось ему встать, дошло, что теперь не полежать, и он принялся усердно лаять. Тут и выбралась из-под коровы женщина в драных кожаных штанах под задранным платьем в обнимку с ведром, поправила сползший набок грязный белый капюшон замужней бабы — кимешек, из которого выглядывал лишь нос, и замахнулась ногой на собаку:

— Пошел вон, вон пошел!

Дервиш заложил по сох за спину и приблизился к ней:

— Эй, мать, мы Богом посланные го сти.

Баба не ответила, вытянула шею, стараясь разглядеть пристроившуюся за спиной дервиша Акбилек.

— А это что за девочка?

— Так можно остановиться? Разрешите?

— Ойбай, ау! Когда там богачи живут... Мы и гостей- то принять как следует не можем... — только успела проговорить, как к ней подскочила Акбилек:

Тетушка, да мы и скисшему

— молоку будем рады. Мы к вам и шли, знали, не обидите...

— Ойбай, дорогая, ау! Что ж, если пришли... ничего не поделаешь... разделите с нами что е сть, — подобрела женщина, услышав нежный голосок, готова была не только принять ее, но и обогреть, как сможет.

— Раз так, проходите в дом! — и повела незваных гостей в низенькое свое жилище. — Перекладину не заденьте. Пониже голову, туда, туда!

Хозяйка шла за гостями, указывая, как следует проскочить сквозь покосившуюся дверцу. Вошли. Акбилек потянула на себя прибитую к двери веревку, чтобы ^прикрыть ее, но та еще более накренилась и, как упрямая скотина, никак не желала сдвинуться с места. Оставила эту затею.

В комнате было темно, как в каменной пещере. Баба куда-то вела дервиша, слепо вцепившегося в нее, и Акбилек поплелась туда же.

— Кто это, мама? — раздался голосок ребеночка.

Под ногами Акбилек шуршало сено. Вонь тянулась

изо всех углов. Мерцала какая-то дыра, видимо, представлявшая собой нечто вроде окна. Акбилек неловко пристроилась рядышком с дервишем на какую-то подстилку, валявшуюся на полу. Здесь дервиш зычно вскричал свое:

— Истинный!

Акбилек вздрогнула, а баба от неожиданности на выдохе помянула задницу.

Ребенок заверещал, заплакал и, взывая к матери, устремился к ней. А мамаша ему:

— Заткнись! Возьми его, дуана! Ухо тебе отрежет!

Малыш тут же затих.

— Э, дитя мое, не плачь! Не отрежу, не отрежу, — успокоил его дервиш.