Страница - 9

Они были таковы: если сегодня отнять скот у баев, то его захватят форменные грабители, все изничтожат, как трофей, съедят тут же, а государство не получит никаких доходов, это повлечет за собой мор, голод, гражданскую войну.

— Опасно, товарищи, пытаться сделать за счет богатых из бедняков богачей, бедняк на такой дармовщине может дойти до такой степени зависти, что социализм- коммунизм станет для него пустым звуком, к упорному трупу он не привыкнет и ума не прибавится, не понимая простой вещи, как «расходы-доходы», все пустит по ветру... Бедняка надо учить, надо открыть ему глаза, помочь найти ему свое место, суд и власть должны служить бедняцкому люду. Надо открывать кооперативы, артели, кочующую бедноту следует приве сти к оседлости, надо обучить реме слам! — воскликнул он.

Удовлетворенно оглядев ошарашенную аудиторию, Акбала чуть погодя добавил:

• Мы должны посмотреть на богачей и бедняков с этой точки зрения. Абен не один, Абенов много. Нам надо бороться с ними, возможно, это будет долгая борьба. Они тоже обладают возможностями, сил у них много. Умеют найти лазейки. У них агенты и в уезде, и по всей губернии, откуда нам знать, кто с кем связан пуповиной? Прежде всего мы должны очистить свои ряды от тех граждан, которыми руководят родовые связи, тут враждебное влияние. Если сами не будем чисты, ни с чем не справимся, — и замолчал, теперь окончательно — задул светильник.

Что ни говори, а мощное выступление выдал Акбала. Что мощно, то мощно, однако не всем товарищам оно понравилось. Особенно не пришелся по вкусу Жоргабеку и Тыпану лозунг «обострение классовой борьбы». Они ведь являлись сторонниками того самого отринутого третьего пути. Прикрывали казахские делишки. А Балтагпу, действительно бедняцкому сыну, противны были слова «не отнимать у баев пастбища и скот». И хотя внутренне он готов был возразить, но воздержался. Его задело то, что Акбала уже два-три раза отказывал ему в возможности поспорить, помимо этого его неприятно насторожило определение «бездарная молодежь». «Вдруг он и меня к ним припишет, лучше отмолчаться», — поостерегся Балташ.

Не успокоился лишь Жоргабек, давай сыпать вопросы про Маркса и капитализм да строительство социализма в одной стране и что казахам от этого?

Акбала полоснул взглядом Жоргабека, вскинул, выслушав его, брови и, старательно скрывая неприязнь, ответил:

• Ваши вопросы требуют глубокого освещения. Я могу ответить на них и сейчас. Но в этот раз я воздержусь, потому что мы, во-первых, выпили, опьянели в какой-то мере, во-вторых, не думаю, что возможно в данный момент точно процитировать Маркса и Ленина. Мы эти вопросы рассмотрим поглубже позже. Впрочем, на них можно ответить и так. Если смотреть в корень вопроса, то мы никакую иную дорогу, чем ту, которую выбрал русский пролетариат, не найдем. Мы должны идти за ним, объединившись с ним, а не устраивать свою какую-то казахскую политику. Нет такой политики! Как и нет своей отдельной истории. Мы должны заниматься практической работой. Внимание следует перенести на классовую борьбу, а не делить врагов и друзей по признаку родства. Вы у нас знакомы с Марксом, отчего же у вас нет революционного настроя? — и притворно рассмеялся.

— Откуда вам знать, что у нас нет революционного настроя? — ответил вопросом на вопрос Жоргабек и тоже рассмеялся.

И вопросы Жоргабека, и ответы Акбалы звучали для Бекболата не понятней арабских фраз из Корана. Бекболату нет дела до капитализма-социализма, ему досадно, что заболтали, забыли об Абене и Мукаше. Что-то же надо делать с ними! И не понять джигиту — молодые комиссары только тем и занимались, что решали судьбу бая Абена и Мукаша. Что же поделать — мыслителем он не был, мыслил по-другому. Сидит Бекболат и от таких разговоров понять не может, кто он сам и на каком он свете. От нескончаемых слов у него окончательно окаменела голова, и он пошел подальше.

Выпавший ночью снег пушист до неправдоподобия. Безветренно, слабый мороз. Воздух, как стекло. От города, гулко цокая подковами, удаляются два всадника. Следы копыт словно воронки от взрывов — так разлетается снег! Загляденье! Цок! Цок! У поджарого гнедого с багровым оттенком — маленькая изящная голова, жилистые, как у кулана, ноги. Подхвостник укорочен, седло — ладное, стремена приспущены. Бледнолицый молодой всадник в войлочном плаще вжимает в бока коня колени, поглаживает круп камчой.

Конь рыжей масти второго всадника без седла. Объезжен, приноравливаясь к гнедому, держит ровный бег. Всадник вида простецкого, одежда поношена.

Кто из вас летел в седле, как ветер? Скакавший на коне знает: душа несется по небесам ко всем святым, хоть птиц зубами цапай!

Парень на гнедом сложил камчу и пристально вглядывается в завидневшиеся горные отроги.

— Уа, с ума сойти! Пороша — как заказали! Ух ты! — древком камчи по голенищу.

— Ничего не скажешь, — согласился его спутник.

— Беркута наловчили?

• Недавно, с неделю-две...

— Сегодня бы и выйти!

• Да что с порошей станет?
• Не думаете о птице...

Заботился о беркутиной страсти Бекболат. Припоздавший в город друг с лошадьми, Акберген оправдывался: только-только узнали о его больничной лежке. Почаевничали и сразу в степь, к аулам. И надо же, перед дорогой густо выпал снег!

Бекболат владел беркутом и ястребом. Ловчих птиц своих не видел целый век! Спроси его, как полагается, при встрече о баранах — он тут же непременно сведет разговор к пернатым хищникам.

На днях отправился Акберген за зайцами — надо же кормить птиц, а оставшийся без присмотра беркут, скинув с глаз колпачок, кинулся на ручного лиса и сломал себе два маховых пера. «Ну надо же, ай!» Впрочем, если пригладить крыло, то как бы и не видно... Но ведь Бек- болат, как всегда, переберет каждое перышко — и маховое, и кроющее на груди, и рулевое хвоста. Пришлось признаться. Бекболат рассердился.

Акберген — друг душевный Бекболата. Вместе росли. С первых шажков шли след в след друг за другом.

У Акбергена на плечах старая мать, жена и ни души больше, если не считать двух коров и лошадки. Поститься в священный месяц Рамазан начинает дома, а заканчивает у степного костра. Оттого как он и беркут- чи, и охотник, и певец, да и вообще отличный парень. Ему Бекболат доверял больше, чем кому-либо, больше, чем родному отцу. А как же иначе, ведь Акберген был посвящен во все его тайны. Через все прошли вдвоем с мальчишеских потасовок до первой любви к одной особе, тут и охота, и забавы, и голодали, и хохотали, и убивались, и выживали.

Лисенка Акберген выследил и поймал в голом ущелье — с версту. Карабкался по отвесной скале, чуть не так установишь ногу — лети прямо в пасть смерти, но добыл птенца беркута. Три дня с привязанным лисенком караулил у беркутиного гнезда, три ночи, околевая в трескучий мороз, спал там же, в расщелине. Боясь простудить вынутого из гнезда птенца, завернул беркутенка в свою прохудившуюся шубенку. Опасаясь, как бы хитренький лисенок не добрался до птенца, бежал до зимовки, скользнула нога на камне, и покатился вниз, сломал себе ключицу. Приручал хищную птицу — вся рука когтями порезана. И лисенок, и птенец для Бекболата. Все ради него: отвечал за него в бесшабашные годы юности, тропу вытаптывал по бездорожью, скалился, как волк, крался котом, собакой лез под юрту, коня его удерживал, как железный кол. Кто еще на такие жертвы способен, кроме него? Кто такое вынесет?

Вся одежда на Акбергене с плеча Бекболата, и кормился он с его стола, да и лошадь ему была подарена им же. И женил его Бекболат. Все согласно мечтам Акбергена: вот скоро женится и сам Бекболат, станет жить отдельным аулом, а он рядом с ним в скромной юрте, будет взбивать ему кумыс, да и вообще по хозяйству аула друга хлопотать. Что еще человеку надо?

Если в подлунном мире и существует настоящая мужская дружба, то она та, что связывала Бекболата и Ак- бергена. И намертво скрепляла ее одна страсть — охота, без нее, как без воздуха, жизнь немыслима; все отнимала охота: руку приложить к хозяйству недосуг, даже для любовных угех минутку было жаль; отец Бекболата так и называл их — «пара свихнувшихся». При всем при этом у них были совершенно разные характеры.

Случались обстоятельства, в которых Бекболат вдруг начинал проявлять неуместное упрямство, или терялся, или впадал в крайнюю раздражительность, Акберген никогда не терял разума, всегда разряжал нужным словом накалившуюся обстановку, умел, в общем, найти выход. И в затруднительных ситуациях Бекболат частенько прибегал к советам Акбергена. Жить бы ему спокойно да ладненько, но вот благодаря другу он все время попадал во всякие передряги, и Бекболат чувствовал свою вину. Акбергену же в голову не приходило уклониться от сваливающихся на него из-за Бекболата неприятностей, если я могу, считал он, выстоять, поднять, исхитриться во имя друга, то так, значит, и должно быть. Без Акбергена тот же азарт Бекболата уже сто раз сгубил бы его, но не будь Бекболата, кто тогда сам Акбер- ген? Никто и ничто. Они дополняли друг друга, составляли одно целое, если это можно сказать о копыте и подкове.

«Где счет, там дружбы нет», — не раз услышите за дружеским застольем. Не верьте, всему есть свой счет. И друзей, не ведущих свой счет, мы не встречали. Просто список личной выгоды и потерь заполняется глубоко под кожей, и о нем не принято говорить. Если друзья уверяют, что не знают и знать не хотят, кто кому и чем действительно обязан, то, пожалуй, или оба очень хитры или оба — безнадежные кретины. Нет никакой вечной, ни к чему не обязывающей мужской дружбы. Потому как нет такого человека, кто готов был бы напрочь забыть о своих интере сах, если мы речь ведем не об упомянутых уже кретинах.

В городе Бекболат и Акберген только и успели перекинуться парой слов о здоровье да о житье-бытье родных, с вечера так и не получилось у них в доме у Толеге- на поговорить по душам. Вот только сейчас в седлах в степи завязался душевный разговор. О чем же Бекболат? Конечно же, об Акбилек. Но заговорил прежде все о тех же птицах. И все никак уразуметь не мог, как же так не уследили за беркутом... Наконец Акберген отрезал:

— Нам что, в те дни до птиц дело было, что ли?

Бекболат немедля согласился:

— Да, сумасшедшие были дни. Словно звезды от нас отвернулись... Вроде снег лег ровно, а глянь, там следы зайцев нечеткие... Кто бы мог подумать, что такое несчастье свалится на меня?

— Е, на все воля Бога... Она тоже несчастная, — ответил Акберген, угадывая мысли.

• Что ты имеешь в виду, что значит «несчастная»? Оттого что попала в лапы русских, или что?.. — спросил, внимательно вглядываясь в лицо друга, Бекболат.
• А как ее назвать по-другому? И так все ясно, люди говорят... Обесчещена.

Бекболат стал злиться и с раздражением заметил:

• Да кому вообще удалось тоща чесгь-то свою сохранить? Так получилось.
• Е, судьба. Кто бы мог подумать, что не видать ей платка невесты?..

Бекболат усмехнулся, понимая, к чему клонит друг.

• Ты к чему это?
• Да ни к чему, — улыбнулся Акберген.

Понятно: не решился сказать о том, что теперь и речи не может бьпь о женитьбе на Акбилек.

• Что у тебя на уме? Мне сгьщигься нечего! — недовольно воскликнул Бекболат.

Лицо Акбергена застыло, морозно все-таки... С трудом, но твердо проговорил, еле шевеля губами:

— И не думал тебя стыдить. Сам знаешь, мне это ни к чему. Просто не знаю, что сказать...

Сам-то что думаешь? Ты прежде чем сердиться, объяснил бы мне, непонятливому... Что теперь нам делать? Даже представить себе не могла башка моя черная, что такое возможно на этом белом свете...

После такой тирады сердце Бекболата смягчилось. Обнял друга, хотел даже поцеловать, чего в жизни никогда не делал, да передумал.

• Прежде — Бог, а затем ты, мой друг, ближе всех ко мне. Никогда ничего от тебя не утаивал. И сейчас не собираюсь. Кроме тебя мне и посоветоваться не с кем. Думаю я о ней... Мне бы об отце порасспросить тебя, о матери, а я об Акбилек... и не говорить о ней не могу, и говорить не рад. Да ты и сам видишь... Ладно, дела обстоят так...

И заговорил, начав чуть ли не с юношеских грез о прекрасной девушке; как, увидев Акбилек, сражен был наповал... целую поэму сочинил на ходу. А завершил ее так:

• Что случилось, то случилось. Написано, что ли, на моем лбу, что я неудачник? Хотя... не знаю. Жениться все равно надо. А искать новую невесту, отца отправлять свататься... целая морока. На все воля божья, как бы там ни было, люди что хотят, то пусть и говорят, а я сам по себе... хочу на ней жениться, — и, вздохнув, замолк.

Пока Бекболат говорил, Акберген с понимающим видом кивал и поддакивал: «Е, е», мол, прав ты во всем. А когда замолчал, то принялся каяться и уверять, что с этой минуты с ним заодно. Но в отличие от Бекболата говорил не столь пространно и эмоционально, а с рас­становкой. Подчеркнул:

• Если ты так задумал, то что тут сказать против? Друг-то один, как говорят, врагов много... Вот их-то надо бы нам опасаться, надо нам подумать, все взвесить, вде отмолчаться, что кому сказать, подвести все так, чтобы верно все было... Твоя любовь — твой закон.

Закон, конечно, крепкое слово, но все равно Бекболат чувствовал, что он должен оправдываться даже перед самым близким другом:

—           Как Бог распорядится... а мне остается ждать. Не моя вина в том, что случилось. Беда

как с неба упала. Кто от такой прикроется? Если говорить начистоту, много ли в той округе женщин, которых русские солдаты не потискали? Целые армии прошли: белая, красная, черная... Но что-то я не слышал, чтобы кто-то из них заявлял себя порченой бабой. И в нетронутом гнезде найдешь расколотое яйцо. Земля и та трескается... А сегодня все, чем мы дорожили, изуродовано клинком, — показалось, что тут-то он уж окончательно уложил друга своими аргументами на обе лопатки.

«Че сть изуродованного», — подумал Акберген, но спорить дальше не стал.

— И все же, что скажут люди? А наши дома как на это посмотрят?

— Люди уже сказали, нечего им больше добавить. А у меня лишнего уха нет выслушивать все, о чем болтают люди... Те, кто своих дочерей и сестренок сами не уберегли, наверное, рады слышать об Акбилек. Позлорадствуют чуток, ну и пусть им. Ну а те родичи, кто хоть чуть питает к нам сочувствие, не осудят меня пока. Со стороны же Акбилек тоже промолчат. И вообще, лучше жениться на Акбилек, чем на Бочке какой-нибудь.

Друзья рассмеялись. Была у них в ауле старая дева — бестолковая, крикливая, кривоногая, с вздутым животом. Взяли все же ее в жены, радуйся тихо да рожай детей, нет: разговора не было, чтобы кривоногая не заявляла, что вышла замуж непорочной девицей. Дразнили эту страшную, как смерть, женщину недоросли Бекболат и Акберген с каким-то бессмысленным остервенением, донельзя безжалостно.

Оставшийся путь до аула джигиты проговорили только о женщинах. Тема для молодых мужчин бесконечная. Наших двух героев она неспособна утомить, особенно когда речь у них зашла о леших в общении особах. Нам же она, признаться, уже скучна. Так что не станем дальше ее развивать.

Джигиты треплются, гогочут до слез, довольны.

У Бекболата чуть легче стало на сердце.

Балташ вошел в кабинет.

Накрытый красным полотном стол. Чернильница из серого пятнистого камня, стаканчик для ручек, подсвечник, скрепки. Обитое бархатом кресло. Мебель полированная. Стол — хоть шатер на нем раскрывай. Справа — портрет Ленина, слева — Сталина. На столе телефон. Протянул руку — электрическая кнопка. Нажал пальчиком, по звонку бежит, склонив голову, секретарь.

Вот в какой кабинет вошел Балташ.

И кресло, и стол так ладно приставлены, не хуже запряженной коляски: «Садись и жги!».

Балташ с хлопком установил портфель на стол, разгладил щеки ладонью и, сев в податливое кре сло, откинулся на спинку. Сдвинул пиджачный рукав с пуговичками и посмотрел на часы. Де сятый час. Придвинул к себе лежавшую на левом краю стопочку бумаг и принялся последовательно стричь по ним пером, как стригут баранов. На одном листке выносит резолюцию под углом: «Рассмотреть», на другом: «Проверить», на третьем: «По ставить на совещание», на следующем: «Нет финансирования», не забывая и такие решения, как «Заслушать», «Вернуться к вопросу». Постучали в дверь.

— Можно?

Просившийся — заведующий финотделом, уездный финансист Штейн. Присел и принялся водить руками, как фокусник, в которых то появлялись, то исчезали бумаги. Как так случалось — непонятно, но, не соглашавшийся с ним по всем вопросам, Балташ, в конце концов, расписывался: «Не возражаю», а случалось, ставил свою подпись, едва успев произнести: «А?..». Балташ по финансовой части не мастак. Ну не доходит до него смысл странных слов: «бюджет», «дебиг-кредиг», «квартальный план». Как ответственный работник он опасался допустить какую-то служебную оплошность, но всегда вылезет бумажка, в которую она могла прокрасться, а как, каким образом — представить себе не мог. Однако и оспаривать доводы таких

специалистов с фамилией, оканчивающейся на «...штейн», он не осмеливался. Ловки. И тут вроде никаких зацепок. Намедни он попытался проанализировать сам какой-то счет, и так раскладывал и этак. Сразу в глаза бросались фальшивые цифры, но Штейн как начал трещать да пересчитывать, что вышло ровно наоборот, все колонки цифр сошлись, у такого счетовода «дебиг-кредиг» всегда сойдется.

Как только Штейн вышел из кабинета, Балташ почесал в затылке и произнес:

— Черт знает, всегда найдут какую-нибудь причину, сволочи, чтоб деньги заполучить.

Начался прием. Одному просителю он неохотно позволял подать руку, перед другим вставал твердо на каблуках, затем с достоинством садился вновь, кому-то подписывал бумажку, кому-то отказывал сурово.

В какой-то момент в кабинет заскочил Тыпан и, склонив, как джейран, лоб, обстоятельно пожал своей холеной мягкой ладонью Комиссарову руку с преданной любовью.

— Как здравствуешь? — и осторожно улыбнулся.

Все-таки со вчерашнего вечера тянулась некая неопределенность и с утра принялась его бе спокоить: может быть, под влиянием спиртных паров сказал что-то лишнее, не так повел себя... Оттого и крутился мелким угодливым бесом. Не преминул на всякий случай озадачить:

— Сегодня у вас доклад, — и протянул несколько листков бумаги.

В Балташе все рухнуло до прямой кишки. Вы думаете, испугался? Или оттого что сам знал неважную оценку тому, что наработал? Нет. Он не раз делал доклады без всякого ущерба для своего кресла, да важные персоны стояли за ним. Просто любой доклад вызывал в нашем видном служащем должностной трепет. И не знать его заднице покоя, пока он не выступит, не отстреляется, не отобьется. Сделать доклад на совещании — это, я вам скажу, не легче, чем пройти по тонкому волосу моста из преисподней в рай.

Балташ велит:

• Подготовьте все материалы в должном порядке.
• Будет исполнено, — кивнул и вышел.

Кажется, дело поставлено на свои рельсы, но пред окладный хаос тревожит нутро Балташа, вздымается к горлу, просит трибуну. Лицо Балташа суровеет. Таким его и застал, войдя в кабинет, курносый пучеглазый парень. С ходу:

• Как поживаете, товарищ? — и протянул руку над столом.

Рожа и развязность, с которой была протянута рука этого степного казаха, не понравились охваченному служебной тревогой комиссару. Балташ, глядя мимо него, произнес:

— М-м-м...

Вошедший оказался Мукашем.

Балташ знал причину появления Мукаша. Каким бы ни был замечательным человеком проситель, но то, что он проситель, уже не вызывает к нему больших симпатий. К тому же вчера Акбала ясно дал понять, что с такими, как Мукаш, предстоит еще разбираться и разбираться. Посему Балташ не предложил ему присесть, но и не выгнал сразу. Мукаш имел наглость сам подойди к столу и сесть на стул. Балташ чиркнул по нему взглядом. Грудь Мукаша — колесом, глаза буквально едят начальство: вот я весь, готов к борьбе за власть Советов. За этим видом последовало закономерное требование:

• Давай, товарищ! Какое решение приняли по мне?

По глазам видно — знал уже, что члены бюро не возражали против предоставления ему

новой должности.

• Что тебе? Где хочешь служить?
• Как, где служить? Служить можно только на благо народа.
• Хочешь работать среди аульных масс или в городе?
• Для города у меня образования маловато. Правильно будет среди аульного народа.
• А в среде народа кем?
• По нынешним временам каждый желает быть волостным. Мы тоже желаем быть на такой должности.
• Э-э, значит, хочешь стать волостным?
• А почему мне им не быть, если мне по плечу? Раньше волостными были все баи... Нынче наша власть, нам и быть волостными, — и заулыбался.

Не нравятся Балташу ни его слова, ни его самоуверенность. Спрашивает:

• Ты с какой целью вступил в партию?

Этот вопрос представился Мукашу явной попыткой отделаться от него. На его лице обозначилось выражение: «Ты с какой горы свалился, меня проверять?», но язык помягче ворочается:

— А какая могла быть цель? Вступили, чтобы защищать бедных и выдвигать их на службу,

отнять скот у богатых и раздать его бедным. Мы — угнетенные. Были и батраками. Таскали на шее ярмо, горбатились на богатых. Разве не наступил сегодня наш день? — и выпучил глаза.

Балташ подумал: «А прав был Дога, этой сволочи лишь бы хапнуть, не важно, ще и у кого». Так уж устроена его природа. Сидит Балташ в своем кресле и взвешивает ситуацию: то добавит гирьку партийных принципов, то убавит. Что-то не уравновешивалось, пришлось поразмышлять вслух, вдруг проговорится, сволочь, и сам решит свою судьбу:

— Если бы партия заранее знала о твоих целях, то на дух тебя бы не подпустила к массам... Многих ты обидел... — стушуется или нет?

Однако Мукаш, известно, не из пугливых. Дерзко так, вставая, спрашивает:

— Выходит, для меня должности нет?

Балташ предложил:

— Милиционером будешь?

Мукаш покачал головой:

— Не буду.

Каков наглец!

— Не будешь, так пошел отсюда, — и отмахнулся от него рукой.

— Посмотрим! — хлопнул дверью Мукаш.

Вышел, выматерил Балташа, вскочил в седло и направил лошадь к зданию партийного бюро. В знакомом здании он направился к товарищу Иванову, к худому старому партийцу. Перед дверью товарища Иванова маялись несколько человек. Мукаш сразу за ручку двери, но тут его потянул за плечо и сдвинул назад русский с детским личиком: «По очереди». Делать нечего, сложил камчу, руки за спину, и, уставившись в стену, принялся терпеливо ждать. Перед ним какой-то одетый по-татарски учитель. Откуда же учителю знать, что перед ним стоит будущий волостной! Лезет с вопросом:

— Товарищ, ты с каких мест?

— Чего тебе? — вздернул подбородок Мукаш.

— Просто подумал, если из Торбагатая, то могли бы вернуться вместе. Я там учителем...

Мукаш посчитал лишним отвечать, лишь щелкнул языком о нёбо и отрицательно покачал головой.

Все-таки учигелишка прошел перед ним. Но вот наступила и его очередь. Бодро вошел в кабинет.

— Мукашка! — воскликнул Иванов и пожал ему руку.

Мукаш, размахивая камчой, принялся, как мог, излагать историю о том, как ему не дали должность:

— Разве Советская власть, как говорили, не за бедных? Если за бедность, то я и есть самый бедный из бедных. Да кто больше меня боролся за Советскую власть? А этот что из себя строит? Чего нос задирает этот Балташ? Что от того, что учился, не имеет права меня так посылать. Он меня не назначил, найдется такой, кто назначит!

— А он что?

— И слышать не хочет. Какой-то буржуй, видать.

• Как буржуй? — воскликнул Иванов, потянулся за телефонной трубкой и запросил у коммутатора товарища Балташа.

Мукаш стоит и слушает.

«Какой материал?.. Бросьте, бросьте... знаю... пустые слова... оставь, пожалуйста, так не годится...»

Слушает, но не понимает, ще надо о ставить и для чего не годится. И все же по недовольному выражению лица Иванова, по его же стам видел, что секретарь за него.

Иванов со стуком навесил трубку на телефонный аппарат и произнес:

• Жди. Завтра рассмотрим на совещании. Волостным в Сартау быть тебе.

Мукаш не к месту сказал: «пожалыста», крепко пожал руку и, опасаясь, что слишком пережал Иванову косточки кисти, вышел наружу.

На улице он встретил своего давнего знакомого, побывавшего и агентом, и милиционером, и инструктором. По-русски толкует получше Мукаша, шустрый парень. Разговорились:

• Поздравляю! Стал волостным!
• Это кто сказал?

— Сартауские ребята говорят.

— Еще нет.

— Ойбай! Если так — знай, есть люди, которые за тебя горой, спрашивают про тебя.

-Кто?

Приятель увлек как-то сразу размякшего Мукаша в больничный двор к Блестящему. Больничный арестант, давненько дожидавшийся Мукаша, обнял его и принялся скороговоркой льстить ему да костерить всех его врагов, прежде всего Абена Матайина:

— Ты на меньшее, чем должность волостного, не соглашайся! Что бы там ни было, все равно мы тебя поставим в Сартау волостным. Ты только врежь по байскому главарю, этому Абену! Нужен будет толковый совет, так ты не думай — меня спроси! Мы с тобой, да мы все для тебя!

Блестящий, по причине своей «болезни» не имевший права выходить за пределы больницы, велел бывшему инструктору: «Прими товарища Мукаша как гостя у себя, выполняй все, о чем он ни попросит». Тот отвел Мукаша в дом своего знакомого на городской окраине, велел сварить мясо для гостя, напоил самогоном и коня не забыл накормить. Сунута была Мукашу в карман и «мягонькая», и нашлась для него податливая бабенка. Мукаш тянет к ней губы. Мукаш доволен, он уже волостной! И давай бахвалиться и планы строить! Товарищ Иванов у него на побегушках, весь скот бая Абена перегонит на городские мясные базары — мешками деньги складывать будет, потому что власть!

На следующий день снова к Иванову.

Иванов совсем не тот, не стал его приветливо, как вчера, величать: «Мукашка!», и руку не пожал, а холодно поздоровался и спросил:

— Кем хочешь работать?

Мукаш растерянно повторил свою просьбу.

Иванов покачал головой:

— Агентом станешь?

Мукаш агентом быть не желает. Еще бы, ведь со вчерашнего дня никто его, кроме как господин-товарищ волостной, не называл.

Иванов сухо то ли прокашлял, то ли произнес:

• Если так, то возвращайся домой. Понадобишься — вызовем.

Мукаш и не помнит, как оказался на улице.

А случилось вот что: Балташ немедля переговорил с Толегеном, тот встретился с Догой и Тыпаном. Нашли своего человека в ЧеКа и направили одного из топтунов вести наблюдение за Мукашем. Тот все скрупулезно отразил в отчете: куца ходил Мукаш, с кем встречался, о чем говорил, у кого гостил, с кем пил, с кем спал. И с утра этот отчет ЧеКа попал на стол Иванова, и тому было отчего оторопеть. Ни о каком вопросе Мукаша на бюро партии и речи быть не могло, осталось только согласиться с предложением проверить прежнюю службу Мукаша. Товарищ Иванов покашлял и подумал: «Черт с ним! Не стоило лезть в эти их казахские дела».

Ошарашенный Мукаш поспешил к Блестящему и изложил ему все свои неприятности. Узнав мнение Иванова, тот не стал, как вчера, суетиться вокруг несостоявшегося волостного. Только утешил:

• Здесь действует одна родовая банда. Ты пока иди по своим делам, ще ты наследил, прикроем.

Мукаш проболтался в городе еще пару деньков, пытался сунуться то в одну контору, то в

другую — ничего путного из этого не получилось, пришлось несолоно хлебавши возвращаться восвояси.