Страница - 18

ОТКУДА ПРАХ НЕИЗВЕСТНОГО СОЛДАТА

Мои юные земляки — шестиклассники из Южного Казахстана как-то обратились к Снегину с письмом на листочке, вырванном из тетрадки в линейку:

"Уж очень Ваша книга о генерале Панфилове нам понравилась и возбудила в нас желание подробнее узнать о героизме Панфилова и панфиловцев… Вас же, дорогой наш писатель, мы побеспокоили в надежде, что Вы пришлете нам письмо и фотографию Вашу с дарственной надписью для школьного музея. С любовью к Вам..."

Не это ли письмо властно заставило Дмитрия Федоровича засесть за подробное послание к однополчанину:

"Друг мой незабвенный Петро!

Последняя наша встреча глубоко запала мне в душу и заставила о многом задуматься.

Годы… десятилетия отделяют нас от сражений, которые мы выдержали под Москвой. И хотя мы повторяем: никто не забыт, ничто не забыто — много, увы, забывается и теряется безвозвратно.

Человеческая память, к сожалению, не совершенна, да и человек не бессмертен.

К тому же новые люди и новые времена теснят прошлое. Таков закон жизни...

Но то, что запечатлено в живом печатном слове, в бронзе и граните — остается!

Слово особенно дорого потомкам, если оно исходит от участника событий, от ветерана. Оно, такое слово, зажигает сердца достоверностью и честностью. Однако и ветераны, вопреки песням, стареют. И надо… надо спешить, друг мой хороший! Надо успеть сказать СВОЕ слово и вот, поглядев на твои сегодняшние дела в Крюково, помня и зная тебя по боям, я очень взволновался, что до сих пор МЫ С ТОБОЙ не написали книги НАШЕЙ по-настоящему панфиловской книжки о себе, о своих фронтовых побратимах, о их делах сегодня.

Главная вина лежит на мне: я не должен был отдаляться от тебя.

Но, как знаешь, после фронта меня впрягли в административную упряжку Союза писателей Казахстана, и я честно пилил (быть может, с какой-то пользой для общего дела, но без всякой пользы для своего творчества) много лет. Потом меня увлекла история родного Семиречья, и я с головой ушел в роман "В городе Верном ".

И вот встреча с тобой. Она взбудоражила мою совесть: ведь мы с тобой, как никто другой, в долгу перед павшими и живыми панфиловцами, потому что нам дано больше других.

Этот долг мы можем в какой-то малой доле погасить,.написав НАШУ фронтовую и в то же время, очень современную книгу.

Не так просто осилить такой труд, но нам есть что сказать.

Для того, чтобы эта книга была написана и издана, Необходимо:

1. Твое согласие на совместную работу (помни — покоя не будет!)

2. Мое, по крайней мере, полуторагодовалое жительство в Крюково. Именно жительство, т.е. хоть какая ни на есть квартирка, где я могу свободно работать, когда хочу и как хочу. И еще потому это нужно, что мы ДОЛЖНЫ возбуждать друг в друге творческую энергию, а это возможно лишь при личном общении — днем и среди ночи, в дождь и пургу. Все остальное приложится...

И еще очень прошу тебя не разглашать этого моего письма: я не люблю трепаться о своих задумках прежде времени даже в кругу друзей. Это мне мешает в работе. Другой разговор, когда дело сделано.

Словом, пишу я это ТОЛЬКО тебе. Думаю, что ты правильно поймешь меня...". (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 2, д. 348, лл. 46, 63).

Опять же, подмосковное Крюково Снегин выбирал не случайно.

Но почему именно?

Да потому, что там, повторю, на ратную долю панфиловцев выпали самые жестокие бои. Там довелось испить им горькую чашу невосполнимых потерь. Численно эти потери потом были компенсированы за счет новых людских пополнений в основном из Казахстана и Киргизии. Но погибших панфиловцев и самого генерала Панфилова вернуть к жизни не могло никакое чудо. Много, очень много полегло навсегда тогда, у деревни и станции Крюково. Рокоссовский назвал бои за Крюково ВТОРЫМ БОРОДИНО. Героическая дивизия лишилась более половины своего состава.

14 сентября Шестьдесят шестого года однополчанин Дмитрия Федоровича Марков писал ему, своему бывшему командиру: "Были мы у Дубосекова и в Крюкове. Местность настолько изменилась, что очень трудно определить, КАК ЭТО БЫЛО. Там строится великолепный город, и он обнимет все близлежащие деревни, где были наши огневые позиции и наблюдательные пункты… С большим удовольствием читал строки Вашего письма. Вы встали перед моими глазами таким, каким я Вас помню жизнерадостным, сосредоточенным, энергичным… У меня сейчас на здоровье особой обиды нет, а со старостью средств борьбы не вижу" (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 2, д. 334, лл.2,4).

Но не все сгладило неумолимое время. И вот (с точки зрения Вечности) не так уж и давно, всего лет 15 назад, за окраиной этой деревни один из уцелевших ее старожилов показал на широкое поле, на первый взгляд, совсем безмятежно расстилавшееся перед нами под неярким солнцем подмосковной осени:

"Пахать и сеять тут было невозможно. Столько железа и стали от мин, снарядов, бомб вогнали в нашу землю! На пару метров в ее глубь! Даже больше… А сколько — в живых людей!.."

И еще он сказал нам на правах свидетеля: прах Неизвестного Солдата, на чьей могиле у Кремлевской стены ныне денно и нощно полыхает святое пламя Вечного Огня, взят из братской могилы панфиловцев у Крюкова. И мы уже теперь никогда не узнаем, кем был тот неведомый нам по имени павший герой — русским, украинцем, казахом, киргизом или евреем, а, вполне быть может, и немцем (к тому времени еще не было приказа Сталина о переводе всех советских немцев из Рабоче-Крестьянской Красной Армии, ее Военно-Воздушных Сил и Морского Флота в т. н. Трудовую Армию, ставшую для сотен тысяч вчерашних, нередко прекрасно подготовленных воинов вариантом концлагеря).

Но мы теперь должны знать и помнить, что этот, ныне не столь уж и неизвестный Солдат был панфиловцем, однополчанином нашего дорогого и незабвенного Дмитрия Федоровича Снегина...

К сожалению, а быть может, и к счастью, совместной книги у него не получилось. С великой темой генерала Панфилова и панфиловцев, их высокого долга, безбрежного мужества, осознанного героизма Дмитрий Федорович блестяще и неповторимо справился сам.

Без соавторов.

Но друг незабвенный Петро не остался на Снегина в обиде.

Намеренно не называю его по фамилии — воина стойкого и отважного, самоотверженного. Но как литератора со Сне-гиным, увы, не сравнимого. А бывало ли когда творчески результативным содружество неравновеликих авторов? Бывало и — не раз. Однако у истории батальной и маринистичес-кой литературы таких фактов пока нет.

… Когда молча стоишь в Москве у гранитной плиты Могилы Неизвестного Солдата (повторю: не такой уж он, этот Солдат, теперь для нас неизвестный, как прежде) или в казахстанской южной столице возле Мемориала в Парке 28-ми гвардейцев-панфиловцев и смотришь на рвущийся словно из темной безвестности Вечный Огонь, то в его тревожно-суровых отблесках чудится незримо весь наш многомиллионный мартиролог, который, наверное, мог быть и меньше, если бы были благоразумнее люди типа Зои Космодемьянской, Ман-шук Маметовой, Алии Молдагуловой, Рихарда Зорге, Николая Кузнецова, Ивана Панфилова, Ивана Добробабина, Василия Клочкова, Баурджана Момыш-улы, Дмитрия Снегина, Малика Габдуллина, Тулегена Тохтарова, Григория Безродных, Николая Белашева, Дмитрия Калейникова, Аликбая Косаева, Никиты Митченко, Дуйшенкула Шопокова, Григория Шемякина, Мусабека Сенгирбаева, Абрама Крючкова, Петра Ма-рачкова, Ивана Натарова, Николая Трофимова, Иллариона Васильева, Ивана Щадрина, Петра Емцова, Григория Петренко, Петра Дутова, Николая Ананьева, Гавриила Митина, Якова Бондаренко, Ивана Москаленко, Дмитрия Тимофеева, Григория Конкина, Сергея Луганского, Леонида Беды, Ивана Павлова, Василия Полторацкого, Павла Кузнецова, Ыкласа Адамбекова, Рамазана Елебаева, Михаила Ассельборна, Ивана Ладушкина, Лизы Чайкиной, Петра Вихрева, Нуркена Абдирова, Агадила Сухамбаева, Талгата Бегельдинова, Сидора Ковпака, Александра Новикова, Байзуллы Акижанова, Султана Баймагамбетова, Степана Васильева, Абдуллы Джумага-лиева, Михаила Лысенко, Касыма Шарипова, Саурбека Бак-бергенова, Смагула Мукашева, Акая Нусупбекова, Сырбая Мауленова, Георгия Соловьева, Петра Федюкина, Жумагали Саина, Мухамбеткула Исламкулова, Николая Гусева, Григория Денисенко, Константина Кумирова, Ильи Шкловского -тут и далее, дорогой мой читатель, ты вправе назвать любого из тебе близких и родных фронтовиков, партизан, подпольщиков, тружеников тыла...

Но при их, так и не проявленном так называемом благоразумии разве была бы тогда ПОБЕДА — та самая, которая у нас, как поется в многомиллионно-известной и пока еще мало кем преданной песне незабвенного Булата Шалвовича Окуджавы, одна на всех и добавим: теперь уже на все времена?

ЕЩЕ ДВЕ СУРОВЫХ СУДЬБЫ

Есть в Подмосковье деревня Вертошино близ Старой Рузы — оттуда в день рождения Вождя всех времен и народов 21 декабря Сорокового года, правда, не оговорившись о нем ни словом, отправил Снегину в Алма-Ату послание бесшабашный 26-летний литератор Иван Меньшиков, от веку пребывавший (как многие его коллеги) в финансовых нуждах:

"Сердечное спасибо за письмо. Черт с ними, с деньгами, коль есть друзья на свете. В Москве их по редакциям мало найдешь, а вот в Алма-Ате есть, и это хорошо. А когда Вы будете встречать Новый Год, помяните и меня добрым словом, как и я Вас вспомяну. Думаю, что у меня на чарку водочки деньги найдутся, штаны продам и голенький встречу грядущее счастье. Задушевный привет Павлу Кузнецову и Лене Макееву… "(ЦГА РК, ф. 1965, оп.1, д.572, л.4).

Сибиряк, он был на пару лет моложе Снегина. Поначалу помышлял связать свою жизнь с авиацией, даже окончил авиационный техникум. Но литературные пристрастия перевесили чашу весов. И не просто качнулась она, а зашкалилась на Крайнем Севере и его народностях. Его вниманием и любовью овладели ненцы, их история, культура, быт. Активно работал в ненецкой газете "Наряна вындер". К середине 30-х годов его колоритные северные рассказы стали появляться в заполярных и московских журналах. После цитированного выше письма к Снегину опубликовал романтическую повесть о вожде восстания северной бедноты (XIX век) против богатеев и шаманов — "Легенда о Таули".

Снегину такие люди были всегда по-особому близки, потому как и сам он смолоду подхватил и усвоил традиции Горького в отношении народов, которых тогда называли малыми.

С началом Великой Отечественной Меньшиков отправился на фронт корреспондентом "Комсомольской правды". Его материалы печатались на ее страницах одновременно со статьями талантливого казахского публициста Баубека Булкишева. Почти ровесники, Булкишев и Меньшиков несомненно читали друг друга, а Снегин читал их обоих и страстно желал им, как и самому себе, легкого (не легковесного!) пера и дожить до Победы.

Германский свинец оборвал жизни молодых друзей Дмитрия Федоровича. Авиатор по своей первой земной профессии, 29-летний Меньшиков погиб 28 апреля Сорок третьего года при полете в Партизанский край. Его схоронили в Белоруссии.

Об этом Снегин узнал спустя почти четверть века — в Шестьдесят первом году из журнала "Неман". Там, в его шестом номере, журналистка Александра Щербакова опубликовала статью о Меньшикове под заголовком "Есть в Полесье могила..."

Булкишев погиб в начале Сорок четвертого. Во время войны его статьи "О жизни и смерти. Записки молодого казаха-фронтовика", "Я хочу жить", "Письмо сыну", "Слушай, Кавказ!" и другие для газеты "Социалиста Казахстан" на казахский язык переводил Габит Мусрепов, а после войны публицистика Булкишева заняла достойное место в книжных сборниках.

С творческим наследием Меньшикова сложилось иначе. Его незаконченный роман, пьеса "Лиза Чайкина", другие рукописи остались в хранилищах российского ЦГАЛИ — Центрального Государственного Архива Литературы. Вряд ли когда-нибудь в обозримом будущем нам суждено увидеть их напечатанными.

Ассоциативно вдруг вспомнилось: там же, в ЦГАЛИ, замурованы рукописи нескольких исторических романов автора широко известных книг "Юность полководца", "Чингисхан", "Батый" Яна (Янчевецкого), повесть Сергея Маркова "Чокан, Принц Казахский"...

Дмитрий Федорович говорил:

"Да, Булкишев и Меньшиков не стали новыми Эренбургами и Симоновыми. Они остались сами собой. Однако это уже немало. И если угодно, именно они и многие другие самозабвенные творцы окопной правды помогли Симонову и Эренбургу стать таковыми".

Еще раз задумаемся над их суровыми, трагическими, но прекрасными судьбами.