Страница - 17

ОТКАЗ МАРШАЛА ТИМОШЕНКО

Всегда ли Снегину и его сомышленникам сопутствовал успех в благородных инициативах?

Если бы так!

Известно, на какие долгие годы растянулась начатая Снегиным при полной поддержке Д. А. Кунаева драматическая эпопея с присуждением Баурждану Момышулы звания Героя Советского Союза. Живым Баурджан Момыш-улы Золотой Звезды так и не увидел. Но она все-таки была вручена первым Президентом Республики Казахстан Н. А. Назарбаевым родным Героя.

А вот с присвоением этого же звания другому панфиловцу -Балтабеку Джетпысбаеву, который еще 24 июня Сорок второго года командованием 8-й гвардейской Панфиловской дивизии был представлен к Золотой Звезде, ничего не получилось, хотя за него заново ходатайствовали вместе со Снегиным люди бесспорно достойные — сами панфиловцы, близко знавшие Джетпысбаева по боевой работе, по его богатырским подвигам, продолжившимся после Великой Победы над нацистской Германией и на Востоке — в блистательно проведенной под началом маршала Василевского 25-дневной войне против милитаристской Японии.

Первым стойко отмолчался на справедливое ходатайство дважды Герой Советского Союза Семен Константинович Тимошенко. Как в рот воды набрал славный маршал, к тому же еще и глава Советского Комитета ветеранов войны. Затем к Снегину проследовал необычного содержания документ из Главного Управления кадрами Министерства обороны СССР, подписанный генерал-лейтенантом Куровковым.

Вместе со Снегиным (текст составлял он) панфиловцы -академик Нусупбеков, писатель Макеев, Герои Советского Союза Габдуллин и Шемякин напоминали в ходатайстве о том, что положительное решение о присвоении звания Героя Советского Союза Джетпысбаеву в Сорок втором году было не принято вышестоящим командованием по причинам случайным — их было принято называть техническими, но вовсе не потому, что Джетпысбаев не достоин этого звания. Напротив, в геройское представление Сорок второго года были включены сведения не о тех его подвигах, за которые он уже был удостоен боевых орденов и медалей, а о новых, не менее, но более значимых!

Однако в Москве будто бы и не читали ни доводов ходатайства, ни уймы подтверждающих документов.

Ответ за астрономическим номером 173336/151931 гласил -дословно:

"Учитывая, что вышестоящим командованием в годы войны не было принято положительное решение по вопросу присвоения Джетпысбаеву звания Героя Советского Союза, Министерство обороны СССР не находит достаточного основания поддержать Вашу просьбу в настоящее время”.

Как говорится, комментарии излишни.

Но если в случае с Баурджаном Момыш-улы противодействие оказывал маршал Гречко, то Джетпысбаеву дорогу к его Золотой Звезде, уже однажды ему чуть было не присужденной, перекрывал маршал Тимошенко. Он оказался упорнее Гречко и — намного влиятельней. К слову, даже избиравшийся в Верховный Совет Союза ССР по одному из Алма-Атинских округов. Вполне возможно, что в день так называемых выборов за него единогласно голосовали Джетпысбаев и другие панфиловцы.

Мне довелось в бытность курсантом, а потом и пилотом-спортсменом Казахского республиканского Аэроклуба ДОСААФ СССР одно время каждый летный день видеть и слушать (и слышать) Балтабека Джетпысбаева. Тогда, во второй половине 50-х годов теперь уже прошлого, XX века, был он у нас в Аэроклубе замполитом.

По-довоенному говоря, комиссаром.

Но почему майор запаса Джетпыспаев выбрал наш Аэроклуб?

Тоже неспроста!

Оказалось: для панфиловца Джетпыспаева наш Аэроклуб был нечто вроде алъма матер. Дело в том, что параграф 2-й подписанного 14 июля Сорок первого года генералом Панфиловым приказа № 001 о вступлении в должность комдива гласил: "Штаб дивизии разместить в помещении АЭРОКЛУБА (Пролетарская улица)" (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 750, л. 2).

А начальником штаба нашего Аэроклуба был родной сын главного героя историко-революционной эпопеи Снегина "В городе Верном" Павла Михайловича Виноградова, провоевавший в боевой авиации всю Великую Отечественную войну.

Вовсе никакой не летчик и не планерист, круглолицый Джетпысбаев зато, как все (или почти все) сильные и рослые, богатырского сложения люди, был очень добродушен и улыбчив. Часто покуривал. Карие глаза его всегда светились особой приветностью и приязнью. Они видели все, эти глаза. Но в каждом из нас они предпочитали подмечать (и подмечали!) только хорошее (не правда ли — отменный урок позитивной педагогики?).

Наверное, потому-то Джетпысбаев общий язык нашел сразу же почти со всеми курсантами. Не говоря уже о наших инструкторах. Половина из них воевали под началом "Жукова Неба" — Главного маршала авиации, дважды Героя Советского Союза Александра Александровича Новикова, прошли Крым, Рым, медные трубы и чертовы зубы Великой Отечественной. Другие — кожедубовцы (ими командовал трижды Герой Советского Союза Иван Николаевич Кожедуб) — поотличались в небесных схватках с американскими суперсейбрами и летающими крепостями в Северной Корее.

Первым моим летным наставником был Нигмет Ниязов. Однофамилец того славного политрука, который посвящал Онегину свои стихи в газете Панфиловской дивизии или же родственник, увы, не ведаю. Во всяком случае жил он в древней избушке, хозяевами которой была старческая пара, его бабуля и дед. Наш Ниязов вернулся из Кореи с боевым орденом Красного Знамени, громко сулил сделать из меня настоящего истребителя. И каждому из нас, курсантов его группы (экипажа), обещал то же самое. Мы очень любили его. Но, увы, бесконечные бытовые неурядицы и сдружившаяся с ними черная алкогольная депрессия в одну из темных осених ночей, когда рядом не оказалось никого из друзей, загнали нашего Ниязова в крепкую петлю.

Он был очень хороший спортсмен, боксер, но очень худ, и веревка не оборвалась. Из петли его наутро вытащили соседи. Сняли с огромного дуба на улице Панфилова, чуть выше улицы Шевченко. Ночью бушевал ветер, и вокруг гигантского дуба все было усеяно упругими спелыми золотисто-коричневыми желудями, похожими на миниатюрные снарядцы. Уже давно нет там ни кривоватой хаты стариков Ниязовых, ни соседних домишек, но этот могучий дуб по-прежнему каждую осень сыплет на щербатый асфальт свои золотисто-коричневые желуди, и я всякий раз прохожу мимо него с мучительным содроганием и обязательно потрогав рукой (а когда нет никого рядом — щекой) его равнодушную щербатую черную кору и заклинательно подумав в сердцах: "Да лучше бы тебя, дубина, не было в ту злополучную осеннюю ночь и вообще на свете!"

Ниязова у нас (в экипаже) сменил кавалер орденов Красного Знамени, Александра Невского, Герой Советского Союза Николай Иванович Бордюгов. Он был замечательнейшим человеком и непревзойденным асом. Поэтому и он, и многие другие наши наставники научили нас не только разумно пить народные напитки, но и языку фронтового дружества. И этот общий наш с Бордюговым и Джепысбаевым язык был настолько великолепен, что все мы были готовы слушать наставников бесконечно и выполнять любые их поручения.

Джетпысбаев был очень начитан, знал массу всяческих песен (и необязательно фронтовых), всевозможных историй и анекдотов, народных и курсантских прибауток. Казах, он говорил на русском с небольшим приятным акцентом, но сгущал этот акцент нарочито, когда нужно было добавить отнюдь не постно-монашеского колера, например, всем знакомому славянскому утверждению "Куй железо, пока горячо". Наш замполит переиначивал это утверждение, к нашему же с ним обоюдному восторгу, в раскуда как вольную, но верную в своей сугубой категоричности формулу: "К-куй железный, пок-ка гор-рачий!"

В видах сложностей международной обстановки (англо-франко-израильская агрессия в Египте, танковая война на Синае и т.д.) он внушал нам необходимость углубленного изучения английского и французского языков. Ну если не в полном объеме, то их авиационной лексики. О еврейском (идише и тем более иврите) ничего не говорил. Но отмечал, что наши, советские евреи в Великую Отечественную были храбрым народом. Дали более 70-ти Героев Советского Союза!

В палатках летнего лагеря подъем с рассветом в четыре двадцать утра, а там и первый старт.

"Улетел… И гул давно растаял. Тишина на взлетной полосе. Блекнут звезды по рассветной дали. Влажная трава поникла, вся в росе. Затаился в облачке лохматом Побледневший месяца рожок. С дальних гор повеяло прохладой. Щек коснулся свежий ветерок", — такие вот стихи собственной выделки записывал я в ожидании очереди на полет в пилотажную зону. И.о. редактора крохотной двухполосной газеты "Советский пилот", мой однокурсник по Казгосунивер-ситету и закадычный друг, давний почитатель Снегинских книг Алексей Усачев охотно их печатал. В 16 лет он набавил себе два года (переправил в документах шестерку на восьмерку) и стал стрелком-радистом на американских летающих крепостях, с Полтавского авиаузла летал бомбить румынские нефтяные базы в Констанце, счастливо возвращался обратно. Знал, что такое война, и его старший брат Володя -историк, журналист, педагог, он все солдатское здоровье оставил там, где была дьявольская блокада Ленинграда.

Ну а в пилотажной зоне мне надо было на Як-18-м за считанные секунды (при желанных ощущениях перегрузок, острого чередования весомости с невесомостью) выполнить одну за другой фигуры сложного пилотажа. Виражи — мелкие и глубокие, восьмерками. Переворот через крыло. Пикирование. Выход из него левым или правым боевым разворотом. Переход в петлю Нестерова — одну, другую. Затем так называемые бочки — левую и правую (когда самолет в горизонтальном положении надо провернуть вокруг собственной оси). Опять переворот и потом уже иммельман — поворот на горке. Еще горка — с крутым пикированием. Где-то в самом начале комплекса надо было свалить Як-18-й в штопор, виток за витком. Главное — не угораздило бы в плоский, перевернутый штопор (кабиной к земле), в котором машина становится неуправляемой. Тогда беда! Однажды со своим напарником Димой Петренко все-таки угодил. Впечатления и по сей день не выветрились. Но Як-18 (его бортовой номер был 13-м), а вместе с Яком и себя нам удалось-таки спасти — напечатанный 35 лет назад в "Огнях Алатау" мой рассказ "Только один случай" именно об этом.

(Снегин весьма благосклонно отозвался о моей штуке и вот тогда-то резонно оборонил мне хорошо запомнившееся: "Самоирония — это неплохо. Но к написанному собой надо всегда относиться вполне серьезно". Педагогичное замечание? Пожалуй.)

В другой раз поганый степной коршун подвернулся нам почти у самой земли и шарахнулся об остекленную плексигласом кабину, чуть не повыбивав нам крупными осколками глаза, спасли летные очки-консервы — об этом я не стал писать ни стихов, ни рассказа...

Весь комплекс пилотажных фигур в зоне надо было выполнить в темпе, как минимум за 90 секунд.

Если меньше — то просто отлично, но больше — никуда не годится.

А Джетпысбаев ревностно следит в бинокль за каждым. Что-то исчисляет, прикидывает в тетради. Советуется с Виноградовым. В соседях у нас располагались арабы, после английских летных школ постигавшие азбуку воздушных боев в советских летно-учебных центрах. Натаскивали их такие же инструктора, как наши — опытные фронтовики, воздушные волки. Среди их стажеров, как выяснилось потом, были будущие министры обороны и даже президенты. А тогда эта заносчивая публика тоже знала себе цену. Неимоверно денежная, спортивно-крепкая и лощеная, она получала из дому богатые посылки и была зело охоча до развлечений в тайных притонах Алма-Аты. По субботам их иногда шерстили комсомольско-милицейские патрули. Под благовидным предлогом проверок паспортного режима. Застигнутые врасплох арабы, напяливая брюки, восвояси убирались в учебно-летный центр, а их местных спутниц наутро брали в оборот всякие общественно-административные комиссии и родители, которые, как всегда, о ночных развлечениях родных дочек узнавали последними.

"Ребята! Есть задание обставить этих курвецов на соревнованиях!" — поручал Джетпысбаев самым лучшим из нас.

Задание выполнялось, но возгордиться нам замполит не давал.

В правилах его и всех других наших наставников было не пресловутое "Я приказал!'', а — "Целай, как я!''

Тем, кто хотел сдать нормативы на второй спортивный парашютный разряд (25 прыжков с поэтапным их усложнением), чтобы открыть себе путь к заоблачному первому разряду, поручал подготовить 25 новичков-перворазников. Для их ободрения он тоже освоил парашют, его укладку и после медицинского осмотра (голова, ноги-руки на месте, давление крови, пульс в норме) сиганул сам. Сначала с аэростата, а потом и с самолета Ан-2 на аэродроме у 70-го железнодорожного разъезда на пути к реке Или.

А вот о том, что в Сорок первом сам он, например, в одном из подмосковных боев за четверть часа (один на один!) сразу сжег три вражеских танка, никогда не говорил. А 17 июня Сорок четвертого — это я уже сам раскопал спустя бездну лет — на артдивизион Джетпысбаева противник бросил 58 танков и 20 бронетранспортеров, чтобы помочь вырваться из окружения гарнизону города Вильнюса. Так и в этой неравной схватке Джетпысбаев лично подбил три танка, из них пару тяжелых "Пантер"! (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 765, л. 6). А еще нашел я в архиве письма Джетпысбаеву от его воспитанника, сына полка из героического Крюкова Славы Царь-кова. Он тоже, чтобы воевать, добавил себе годы. "Мой дорогой Балтабек! Мой самый лучший друг и воспитатель! Как были Вы, так и остались с благородным, рыцарским сердцем. Ваше письмо прочел несчетно раз и сберегу до последних дней моей жизни. Я плакал от избытка нежных чувств. Я не герой. Я просто солдат Великой Отечественной..." — писал уже взрослый Царьков 4 ноября Шестьдесят девятого года Джетпысбаеву в Алма-Ату. Вячеслав Михайлович был безбрежно счастлив тем, что он, пусть не Герой Советского Союза, но кавалер двух орденов Славы, ордена Красной Звезды, медали "За отвагу" — наград, которых по праву был удостоен как юный разведчик, — не остался напоследок один на белом свете. На Пушкинских высотах юный Царьков один привел с собой тринадцать им плененных вражеских солдат! После войны женился. Но сказались жестокие раны, и он, уже офицер, но инвалид второй группы, не стал нужен жене (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 2, д. 364, лл. 3, 8-9). Мог ли бросить его в беде Джетпысбаев? Нет, конечно...

Про подмосковные подвиги Балтабека поведал нам Дмитрий Федорович на нашем аэродроме Байсерке. Это и сейчас по дороге от Алматы-1 на реку Или, не доезжая чуть-чуть села Дмитриевки — сразу от железнодорожного переезда вправо поворот на 90 градусов. Там сейчас разрослась большая аллея — эти деревья мы высаживали под руководством Балтабека Джетпысбаева. И если не во сне, а наяву (что теперь бывает очень редко) я вижу их, то щемит на душе. Ведь, кажется, по классику, всякое воспоминание о прошлом — это укол в собственное сердце.

А завлек Снегина к нам, конечно же он, наш замполит, славный панфиловец, так и несостоявшийся Герой Советского Союза Балтабек Джетпысбаев.

Потом мы еще не раз с ним виделись в редакции "Огней Алатау". Он неплохо владел пером, под настроение печатался у нас в "Огнях" и в "Ленинской смене", составил военно-исторический труд "Казахстанцы в боях за Вильнюс"...

Много лет спустя, уже после кончины его и Дмитрия Федоровича, внимательно рассматривал я сложенную вдвое (и плотно склееную) карту-схему боевых действий Панфиловской дивизии с 12 октября по 12 декабря Сорок первого года. То был архивный раритет с фамилией Джетпысбаева, ее чья-то армейская рука четко вывела красными чернилами в правом верхнем углу. Такие карты можно осмысленно читать любому топографически грамотному офицеру. Но вот подробности!.. На календаре было 21 февраля 2002 года. Подумалось невольно: уже почти как год нет в живых Д митрия Федоровича. А он, как никто другой, мог бы в мельчайших деталях растолковать мне про все эти обозначенные на карте красные и синие стрелы, большие круги и малые кружочки, про ромбы наших и германских танков, про вогнутые зубчатые дуги обороны и выпуклые — наступления и т.д., за которыми стояла вся реальная героика Великого Московского Сражения. И вдруг, в какой-то неизъяснимый миг я почувствовал, будто сам Дмитрий Федорович молча подсказывает мне осторожно отгнуть этот плотно заклееенный краешек карты и заглянуть внутрь, что я и тут же сделал. И не зря. Правильным Снегинским почерком там, с оборота карты, на прожелтевшей от многих лет бумаге было вот что записано очень тщательно: "Я увидел, как один человек (наш!) показывал немцам наши позиции. Ах, сволочь, убить! Схватил винтовку, но метров триста разделяло — не попал!" И чуть ниже в скобках пометка Снегина: "рассказ Балтабека" (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 678, л. 1).

Перечитал.

Сразу же яснее ясного стало: какого Балтабека. Балтабек у Снегина был один. И Снегин у Балтабека тоже был один. Опять захолонуло душу и сердце...

… Когда-либо забуду их прекрасные лица, ласково обдутые свежим аэродромным ветром и осиянные жарким солнцем Семиречья?

Нет для меня такого вопроса.

Да-да, напомню еще раз — ум дан многим, а сердце — не всем...

Именно так сказал — нет, не Снегин, а Балтабека и его великий казахский друг — Момыш-улы.