Страница - 31

ИСТОРИЯ И ЖИЗНЬ ПРОСЯТСЯ В КНИГУ

Независимо от великого, но подзабытого нами драматурга Луиджи Пиранделло Снегин говорил его словами, когда утверждал, что в каждом человеке живут 100 ООО людей.

Добавлял:

"А если человек толковый писатель, то даже больше! Конечно, это метафора. Но если серьезно, то взял бы кто-нибудь из литературоведов да и подсчитал, сколько персонажей живут и действуют на страницах книг Диккенса, Пушкина, Толстого, Шолохова, Ауэзова, а? Уверяю Вас, это была бы вовсе не схоластическая, а очень благодарная работа! Ведь прежде чем подсчитать, надобно заново погрузиться в мир этих книг. А это, скажу Вам — великое счастье!"

Дмитрий Федорович откидывался на спинку жесткого стула (мягкое кресло он держал для гостя) и зажмуривал глаза от удовольствия.

За его широкими плечами стеллажи книг мировой и отечественной классики матово светились золотом известных (а подчас и не всем известных) имен.

"Почему, Вы спрашиваете, у нас о Луиджи Пиранделло мало кто знает? Да потому, что этот необыкновенный драматург, лауреат Нобелевской премии умер при Муссолини и был им похоронен со всеми почестями! Казалось бы, ну так и что из того? Физиолог Павлов, писатель и поэт Бунин, оба усердно костерили Советскую власть. Но разве стали от этого менее великими? Гитлер обожал музыку Вагнера. Так что нам сжечь все партитуры гениального композитора? Феноменальный дирижер и композитор Герберт фон Караян дважды вступал в нацистскую партию. Так что, опять -тащать и пущать? Ох, и дорого нам обошелся этот, язви его душу, классовый подход!" -холодно (редкий случай!) вскипел Снегин.

Я спросил, знал ли он пофамильно всех бойцов и командиров своего 27-го гвардейского — Алма-Атинского — артиллерийского полка, которым в войну командовал, а их было свыше тысячи человек.

Снегин ответил сразу же: да, знал и усмехнулся:

"Вы только не вздумайте, Слава, сравнивать меня с Кутузовым, Суворовым или, упаси Боже, с Наполеоном. Они, как утверждают историки и мемуаристы, каждого воина знали. В лицо и по имени! Это же относится и к Александру Македонскому… Но ничего удивительного! Таки положено настоящему командиру. А иначе, какой он, к лешему, военачальник!"

"Не только командиру. Димаш Ахмедович по имени-отчеству, по фамилии и в лицо знал в Казахстане всех директоров совхозов. В каждой области. В каждом районе. Без исключения!" — оповестил я.

"Очень правильно, — одобрил Снегин. — Самое сладкое для любого человека — это его имя. Разумеется, в хорошем падеже, а не в винительно-обвинительном. Не ведаю, для кого как, но для меня "Мадам Бовари — это я" у Флобера не парадокс. Каждого персонажа, даже самого отвратительного, пропускаешь через душу и сам влезаешь в его шкуру. И вообще, будучи самим собой, надо время от времени отходить от самого себя, чтобы не то что людям, а себе же не надоесть. Не так ли?"

"Только так".

"Да, правильно говорят: поэты — это ушибленные звездой люди. Но и прозаики — тоже! И кинодраматурги. И просто драматурги!.. Все их жанры, как я их понимаю, — самое лучшее место для молодых состояний человеческой души! А если душа не стара, то история и жизнь через нее всегда просятся в книгу..."

"Генерал армии Михаил Ильич Казаков в книге "Над картой былых сражений" пишет, как командир полка Поцелуев вызвал огонь всех своих артиллерийских дивизионов на себя. Страшно было?"

"И да. И нет. Но Бога вспомнил..."

… В другой раз спросил Снегина:

"А как Вы, Дмитрий Федорович, воспринимаете своих персонажей? Как плод собственного воображения? Или как реальных людей?"

"Только как реальных! Я плохой фантазер. За малым исключением у меня все-все персонажи — люди от самой действительности. Они заряжены ее энергетикой. С ними я жил или живу в одном краю. В Семиречье. А именно тут большая энергетика от каждого! С ними, коль Бог дает, дружу. Как говорится, до последнего часа. Естественно, я не мог хорошо лично знать Павла Виноградова, главного героя "Верного". Его не стало в Тридцать втором году. Но я видел и слышал Виноградова. Мне тогда было под двадцать лет. Я знаком с его семьей. Ураз Джандосов из дилогии "Утро..." был директором нашего института… Ну как его забыть? Великий Чаянов читал нам лекции. Больше того, мы с ним дружили! Да еще и как!.. А чех Рудольф Павлович Маречек с его женой Анной Афанасьевной… Славные люди! Маречек мне аккуратно, когда проживал еще в Киргизии, в Пржевальске, докладывал о своей переписке с Президентом Чехословакии Антонином Новотным. Памятник в Пржевальске Юлиусу Фучику открывали — Маречек послал снимок Новотному вместе с новой книгой рассказов киргизских писателей. А Новотный ему в ответ благодарность и — прекрасный фотоальбом о Чехословакии… Кстати, мне Маречек писал отовсюду, где он только ни был… А как он радовался, когда из Праги услышал по радио Москвы трансляцию музыки Дворжака, которую устроили в его персональную честь чешские друзья, побывавшие у него накануне в гостях!"

"А Вы Дворжака жалуете?"

"Конечно!"

"А еще кого?"

"Рахманинова… Вагнера… Моцарта… Баха… Листа… Чайковского… Паулса… Щедрина… Музыку всех балетов, где танцует Галина Уланова… Ну, разумеется, давнюю любовь моего друга Сережи Калмыкова Лидию Аустер… Ее музыка очень светла… Из наших — Мукана Тулебаева, Газизу Жубанову, Нур-Гйсу Тлендиева… Заметьте: у Тулебаева основа казахская, а школа — итальянская… А Жубанову воспитал сам Кабалевский… Дмитрий Борисович тезка мой, пресветлый человек..."

"Это я знаю. С ним, как с Родионом Щедриным, уже в первую встречу очень легко — будто бы сто лет раньше близко знакомы были..."

"Да, именно так! Ну а Тлендиев — это народный гений! А с Еркегали Рахмадиевым мы однажды вместе целую оперу сочинили..."

"Великое зарево"...

"Точно… А еще признаю Майбороду..."- засмеялся Снегин и тут же сбросил улыбку:

"М-да-а… Дворжак для четы Маречек звучал из Праги через Москву под Новый, дай Бог памяти, Шестьдесят первый год… А в августе Шестьдесят восьмого мы преподнесли чехам бронетанковый презент… Это Вы тоже помните?.."

"Еще бы..."

"Не по себе мне за это! Всем панфиловцам — тоже. Они уже без меня освобождали Чехословакию! А меня, как сами знаете, чуть ли не насмерть в Латвии угораздило. Уже Берлин взяли, а мои в Чехословакии погибали… И вот в Шестьдесят восьмом году подарок… Наши танки и бронетранспортеры на улицах Праги!.. Баурджан, доложу я Вам, тоже плевался. Да толку-то? Кто, когда и где нас слушал? Все решалось в Москве. Келейно. За спиной армии и народа! А потом уже все дружно одобряли. А как произошло в Беловежской пуще!.. Да мало ли еще где!.. Вот о чем надо писать без никаких там придумок!.. Но знаете, тут есть и такое обстоятельство — коль дал зарок перед однополчанами, то нельзя отступать от клятвы. Это я о себе… Да, у меня в книгах и статьях живут наши герои Отечественной — Баурджан, Володя Фурсов, Илья Сья-нов, Балтабек Джетпысбаев, Петр Логвиненко… Они же все мне как родные братья. Кто старший… Кто младший… Архивных документов много. Но документы не могут заменить живых людей..."

"Стало быть, Вам легче, чем Льву Толстому. У того дистанция времени между Отечественной войной Двенадцатого года и его романом огромная!.."

"Эка, Слава, куда хватили — Толстой!.."

"Кстати, Дмитрий Федорович, сам Толстой настаивал на том, чтобы в лодке жизни против течения всегда надо брать выше, потому как жизнь — снесет".

"Ну как возразишь Вам и Толстому!.. А еще Володе Ерма-ченкову… И Митя мой о том же… И Ростислав Викторович Петров тоже… Но уж коль о вымышленных персонажах, то их у меня просто нет. Повторяю: быть может, за самым малым исключением..."

"Единоверец Токаша Бокина и Павла Виноградова Естай Асылбеков из Вашей трилогии — образ вымышленный? Ведь среди жителей Верного в их переписи он не фигурирует… И тем не менее, Вы помните, как на читательской конференции старый ветеран Воробьев уверял, что лично был знаком с Асылбековым и что Асылбеков потом, в Тридцать седьмом году, пал жертвой культа личности Сталина..."

Снегин на мгновение задумывается, потом уточняет:

"Нет, Асылбеков — лицо не вымышленное. Скорее собирательное… А вот Саньке Печенегину я многое от себя отдал..."

"Но то, что ветеран Воробьев ввел Асылбекова в круг реальных людей, должно быть, Вам, как писателю, импонирует?"

"Если честно, то — да!"

Тогда я спросил:

"А как быть с Феликсом Эдмундовичем Приаповым из Вашего "Пелыма"? Он тоже не вымышлен, а-собирателен?"

"Конечно! Приапов, как Вы поняли, тот еще фрукт!.. А повествование это сатирико-философское, если угодно… Оно о том, как уродовала любого человека наша родная Система..."

"И Вас?"

"И меня… Хотя не совсем так. Уж больно мы все горазды валить все и вся на Систему. На Сталина. А теперь вот и на Ленина… А сами-то?!.."

"Но почему имя и отчество Приапова полностью совпадает с именем и отчеством Железного Феликса? Что это — указание на полное сходство с Дзержинским, так сказать, по житейско-родительской линии или же — по функциональной? Поскольку Приапов, прежде чем обрести закрученную, но все-таки исполненную какого-то здравого смысла жизнь в Америке, неистово и надзирательно трудится под эгидой МГБ-КГБ в исправительном лагере..."

"Скорее, по житейско-родительской. А уж она-то органически совпадает с функциональной! После революции и Гражданской войны, в годы сталинских пятилеток как только ни называли патриотичные родители своих бедных детишек! И Мэлсами и Люциями..."

"А Нинель? Если отбросить мягкий знак и читать наоборот, получается — Ленин..."

"Даже было имя — Трактор! Да-да, не смейтесь!"

"А я и не смеюсь. У моего школьного друга Гордеева, эвакуированного в Алма-Ату из блокадного Ленинграда, имя -Вилиор. Аббревиатура. Если Мэлс — это Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, то Вилиор — означает: Владимир Ильич Ленин и Октябрьская революция. В Ленинграде Сталина не любили, Дмитрий Федорович..."

"Было за что не любить. Не только в Ленинграде… Так вот Приапов у меня Феликс Эдмундович не потому что я не люблю Дзержинского. Напротив! Он так хотел стать ксендзом, но понял — не тот путь! В его личной чистоплотности не может быть никакого сомнения. И железной порядочности он учил подчиненных… Приапов тоже не дурак. По-своему — это дарование. Однако насквозь завистливое. Зависть и тут — двигатель подлости! И родители-то Приапова-младшего хорошенечко обдумали свое страшное Время, в которое Провидение их угораздило жить и умирать. Обдумали и припаяли сыночку имя и отчество как охранную грамоту на всю его дальнейшую планиду, каковую во многом они же ему и сконструировали!"

Я подхватываю:

"Припаяли как индульгенцию на все мыслимые и немыслимые грехи?.."

"Истинно так! — подтвердил Снегин. — Да и фамилия Приапов отнюдь, как Вы понимаете, не лапотная. Она восходит к богам и богоборцам. Таков, если угодно, подтекст моей ономастики..."

"Приап в античной мифологии — Бог садов, полей, виноградников?"

"И еще — деторождения!"

"Но, Дмитрий Федорович, как говорится, такой божественно-богоборческий подтекст может позволить себе только истинно верующий грешник."

"А я в праведниках себя никогда не числил, Слава. Тот, кто любит жизнь, праведником быть не может. Праведным — да. Справедливым — тоже. Но быть постным праведником, это, по-моему, очень лживо для здоровой человеческой натуры..."

… В первый раз я вспомнил об этой беседе над плотной папкой писем Маречека Снегину.

Рудольф Павлович признавался Дмитрию Федоровичу:

"Люблю в Вас то, что Вы любите жизнь. Я и сам такой" (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 570, л. 37).

Во второй раз вспомнил, когда перечитывал в том же Архиве отпечатанный на показавшейся мне очень знакомой портативной машинке отзыв для Русской секции Союза писателей Казахстана на рукопись второй части Снегинской трилогии и встретил там упоминание о Саньке Печенегине.

Дело поименовано так: "Отзыв неизвестного".

"Неизвестный" подавал Снегину дельные советы — цитирую:

"а) покрепче сколотить композицию;

б) постараться сделать так, чтобы казахские герои книги говорили по-русски, а мыслили по-казахски (не за счет коверканья слов!);

в) Саньке Печенегину выдать водки на одну рюмку меньше (это относится и к первой части романа)...

За сим — голосую за скорейшее издание второй книги "Верного". Будьте любезны. 21 мая 1959 года." (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 633, л. 1).

Пишущую машинку я узнал по ее шрифту. В Пятьдесят девятом году она принадлежала Ивану Петровичу Шухову. После поездки по Соединенным Штатам Америки Шухов завел новую. А прежняя перешла ко мне. Так сказать, по-соседски. Мы почти четверть века в Алма-Ате прожили с Шуховыми на одной площадке, дверь в дверь. И ошибиться тут в авторстве "неизвестного" я никак не мог.

Ну а судя по окончательному тексту трилогии, Снегин воспринял советы давнего-предавнего друга полностью, и прежний ледок в отношениях меж ними растаял. Оба они, натуры истинно-великодушные, никогда долго не держали обид друг на друга, а на остальных душевно родственных им людей — подавно.

И вообще, повторяю, чужих людей для них не было.