Страница - 9

Разумеется, Снегин в известность поставлен был. Он с должным уважением относился даже к предвзятым замечаниям — таковым было его давнее правило.

Но на сей раз смиренно отмолчался и неугомонный Сапрыкин. Что по-своему тоже подтверждало очевидное: с трудной задачей художественно-достоверной реконструкции непростого облика Анненкова Снегин — как писатель — справился.

Однако в Тридцать третьем году ему — начинающему поэту — такая задача оказалась не под силу. Тем не менее определенными художественными достоинствами куски поэмы, несомненно, обладали.

Их лучше автора видел, как говорил сам Снегин, его самый близкий друг той поры, уже хорошо известный в литературных кругах прозаик и критик, никогда не унывавший, Виктор Черкесов. Но крепко сдружили их вовсе не проза и критика, а — поэзия и горы. Оба горячо любили настоящие стихи, прекрасно сочетаемые с ближними и дальними походами в предгорья и горы — к урюковым рощам, в еще никем не заселенное Бутаковское ущелье, в не ведавшее тогда свадебных автомобильных верениц, людских толп, скопищ бытового мусора урочище Медеу, где чапаевский комиссар Дмитрий Фурманов организовал прекрасный госпиталь для раненых красноармейцев (кому-то помешала мемориальная доска об этом и ее некие доморощенные манкурты безвозвратно убрали), на Алма-Атинское озеро, а то и на горный перевал Кумбель, куда чудесная и долгая (само собой не очень-то и легкая, но вполне одолимая) тропа (сам знаю!) полна несказанных, очевидно, не хуже райских красот.

Внешне весьма неказистый, Черкесов обладал немалой выносливостью. Это помогало ему ночами напролет просиживать над умными книгами и рукописями (в основном чужими), а походы в горы были ему в радость. Как и Снегин, натура, щедро одаренная Богом бескорыстием и дружеской верностью, чрезвычайной впечатлительностью и эмоциональностью, необыкновенный книгочий, знаток театра и живописи, он однако мог быть неподкупно-требовательным и даже резким. С кем угодно. И даже не резким, а в какой-то степени циничным и грубым, что на него в спорах, правда, находило редко. Но если находило, то он непременно выдавал оппоненту казахскую поговорку (а казахским языком он владел хорошо): "Ер-турманы алтын болса да, есектің есек аты қалмайды". Не знавшего этого языка тут же, прямо в лоб, угощал достоверным переводом: "И под золотым седлом ишак останется ишаком".

И вот, впечатлившись кусками поэмы и другими стихами сверстника, Черкесов, как вспоминал сам Дмитрий Федорович, молвил ему, неоперившемуся виршеслагателю, буквально следующее:

"Знаешь, Митя, по-моему, Пегас ты оседлаешь. Хотя сам понимаешь, конь это крылатый, но бесседельный, а потому очень норовистый и на ишака не смахивает. Однако дерзать надо! Видеть и любить, как советуют классики, жизнь во всех ее видах. И — читать, читать, читать!.. А вот фамилия, честно скажу, у тебя не очень круглая. С такой в Большую Литературу хода нет. Да-да, мой милый друг!.. По-це-лу-ев!.. Нет-нет! С По-це-лу-е-вым ты ни-ку-да, дорогой Митенька, не пробьешься".

"Что же делать?" — озабоченно спросил виршеслагателъ.

Ответ у Черкесова был наготове:

"Я тебе предлагаю очень приличное литературное имя. Псевдоним. У каждого ладного стихотворца должен быть хороший звучный псевдоним… Взгляни-ка, Митя, на прекрасные белоснежные вершины наших Синих Гор. Взглянул? Тот-то! Снег на них под солнцем круглый год. А вот теперь вслушайся, пожалуйста. СНЕГИН! СНЕ-ГИН! А? Звучит?"

"Вроде бы… Но у Есенина — "Анна Снегина"...

"Без всяких тут сомнений, пожалуйста! Решай! Или сейчас. Или никогда. Останешься навек По-це-лу-е-вым… Как в жестоком романсике… А что у Есенина есть, это я не хуже твоего знаю!"

Виршеслагатель тут же согласился:

"Снегинтак Снегин!"

К тому времени уже были у него готовы новые стихи, и Черкесов (а он работая в КазкрайОГИЗе — Казахстанском краевом издательстве — свел Снегина с Борисом Дмитриевичем Антоненко-Давидовичем, который стал перворедактором и крестным отцом изначального поэтического сборника "Ветер с Востока". Этот сборник вышел с двойным обозначением издательской географии: Москва — Алма-Ата.

"… я плохо знал себя и совсем не знал — каким сладостным притяжением, прямо-таки трясинным заглатыванием обладает все, что связано (пусть отдаленно) с миром изящной словесности, — писал спустя почти семь десятилетий Снегин. — Единожды сподобленный причастия из рук Музы Муз обречен до скончания дней своих быть верным и покорным ее рабом. Изменивший обречен на мучительные страдания..."

Но и у молодого Снегина, не изменившего Музе Муз, творческие страдания тоже были не менее мучительны.

Облегчить их стремился Черкесов. И если их разлучали отъезды, то друзья спешили обменяться письмами.

На бланке своего издательства 30 июля Тридцать третьего года Черкесов отписывал Снегину в Южный Казахстан, где тот был в командировке, очередные новости и назидания:

"Литературная жизнь в Лахмате (читай: в Алма-Ате) замерла совершенно — ты не нюнь, СТИХОТВОРСТВУЙ энергично, ободряя себя тем, что твои "куски поэмы" уже набираются и третью книгу "Литературного Казахстана" на днях начинают собирать.

Я доканчиваю литобработку отрывка М(ажита) Дав-летбаева "Партизанский отряд Алпысбая", читаю и собираюсь в Москву.

Приведу список книг, купленных для тебя:

A. Гатов. Книга стихов.

Э. Багрицкий. Избранные стихи.

И. Селъвинский. Декларация прав.

B. Гусев. Современники.

Б. Корнилов. Книга стихов.

Ильф-Петров. 12 стульев.

Г. Санников. В гостях у египтян.

В. Сидоров. Оттепель.

Плеханов. — т. ХIII (литература).

Б. Пастернак. Воздушные пути..."

Однако отбыв по издательским делам в Москву (раньше в отличие от Снегина он там никогда не был), Черкесов неожиданнно замолчал и — надолго. Командировки тогда в столицу были не краткими. Самолетами летали не часто, а по железной дороге добирались до столицы почти неделю. Столько же уходило на обратный путь. Но вот уже неделя истекла, другая, третья, а от Черкесова — ни слуху, ни духу.

Правда, была по прибытию в Первопрестольную весточка о том, что понравилась ему публикация Ильи Эренбурга в газете "Известия" за 27 сентября Тридцать третьего года -"Размышления на немецкой границе", читанная еще в вагоне. Черкесов обещал вернуться в Алма-Ату в конце ноября, когда истратятся "накопления":" Дни заняты музеями, выставками, вечера — театрами".

Снегин измаялся от долгого ожидания и полной неопределенности. Ничего не ведала и матушка друга. Хотели вместе с ней объявить официальный розыск. Но тут (наконец-то!) подал голос сам пропавший. Причину непомерно затянувшегося его молчания раскрыло большое послание Снегину (о матери Черкесов тоже не забыл), писанное 25 ноября того же года химическим карандашом на тетрадных листках в клетку.

"Милый друг!

Ты по поводу моей неписучести нервничаешь, а я сегодня юбилей отмечаю — сегодня ровно месяц, как я болею в Москве брюшным тифом!.. Не всякий алма-атинец может лежать в настоящей московской больнице… Надо сказать, что внешне мне город не понравился. В первый день приезда Студенецкий (очевидно, родственник по родной сестре, у которой остановился Черкесов — В. В.) много таскал меня по городу, показывая лучшие здания и улицы. Тверская—улица Горького, оказывается, имеет третье название — Блядвей. Впрочем, это бывший Блядвей, так же, как и бывшая Тверская, -проституток из Москвы вывезли ведь. Так вот оказалось, что все достопримечательные здания и улицы (в смысле красивости архитектурной формы) хороши только на фото, а в натуре — значительно мельче, серей и невзрачней. Уличное движение не ахти какое нью-йоркское, больше спокойствия, расчета и переходи любую улицу в любом месте.

Совсем другое дело — Москва изнутри. Богатство (культурное, разумеется) московских музеев и выставок — это колоссальное культурное богатство (хотя я успел прикоснуться лишь к его 10-й части. А мастерство артистов и режиссеров в лучших театрах (МХАТ, Вахтангова, Камерный, Мейерхольда)! Ведь меня, зрителя, после просмотра лучших постановок от театра до дома нервная дрожь колотила, так что едва зубы о зубы не разбил. За 17 дней я просмотрел 13 спектаклей. И надо сказать, хотя смотрел подряд, ничего не перепуталось, каждый спектакль запомнен и обдуман. Лучшим считаю "У врат царства" Кнута Гамсуна в МХАТе и "Егора Булычова" у вахтанговцев — совершенно исключительные по игре и содержательные вещи. Оба письма твои получил..."

Отбывая в довольно длительные командировки, Черкесов заботился о друге даже так:

"Митяй! Привет тебе, бард бегствующих тигров. Я в день отъезда (в Смоленск — В.В.) встретил Евдакова и дал ему для передачи тебе конверт, в котором был пропуск в обкомовскую столовую..."

Но и просьб не забывал:

"… во-первых, покупай для меня "Литературный Казахстан". Во-вторых, купи опятъ-таки для меня 4-ю и 5-ю книги массового издания "Жана Кристофа" и 3-ю книгу "Нового мира". Будь добр, сделай это… Тут никакого литературного сырья пока не встретилось. СТИХОТВОРЬ!"

Веру Снегина в поэзию и его, Снегина, большие в ней перспективы укреплял безустально. Поощрял интерес к казахскому фольклору и казахскому языку, склоняясь к желанию овладеть хотя бы полдюжиной европейских и азиатских языков, как это было, скажем, у Назира Турекулова — с Двадцать восьмого по Тридцать шестой год Чрезвычайного Посланника и Полномочного министра СССР в Саудовской Аравии. По принципу третий лишний приучал к своего рода конспирации (приходилось тогда с известной опаской оглядываться) в их обоюдной дружбе и не одобрял, когда ее секреты становились известны кому бы то ни было.

Из Чимкента корил обидчиво:

"Друг Дмитрий! Четверо суток назад я выяснил, что ты болен опасной для всех окружающих болезнью — недержанием языка..."

И тут же менял гнев на милость и на новое задание:

"Готовь на 18 августа поход на Алма-Атинское озеро".

А сам же он, увы, не ведал, что треклятый московский брюшной тиф стал для него началом необратимой физической трагедии: почти неизлечимый даже в послевоенное время недуг вконец подрубит его силы и — сведет в могилу.

А пока ни о чем не догадываясь, уже после выхода в свет первого Снегинского сборника "Ветер с Востока", которому Черкесов радовался как собственному (увы, при необычайной одаренности сам не издал ни одной своей книги!), он опять сравнительно надолго оказался в Москве. Его она неприятно поразила:

"Москва заметно похужела — билеты в кассах достать почти невозможно, приходится покупать по бешеным ценам у спеков (читай: спекулянтов — В.В.). За 8 билетов в МХАТ, Малый или Вахтангова заплачу больше сотни. Да что театры, когда газет почти невозможно достать. За "Правдой", "Известиями" надо бежать в 7 утра, а "Литературную Газету" можно купить по невероятному случаю… Очень паршиво в Москве. Наша дорогая Советская власть очень неповоротлива — производство металла разворачивают вовсю, а бумаги нет. А во сколько раз бумага нужней металла! Вожди еще этого не понимают. Если бы понимали, давно бы подняли бумажную промышленность. А раз нехватает газет, успехи металлургов тоже становятся тайной за семью замками. Второй экземпляр сборника высылай завтра же! 19/XII- 34".

Позже и сам Снегин стал наезжать в Первопрестольную, а в долгих антрактах между этими командировками весьма колоритными картинками довоенной столичной жизни его снабжали друзья. В их числе и "рыжий поэт" Володя Чугунов, соавтор Снегина по энергичной "Песне о пограничниках".

7 ноября Тридцать девятого года, когда Снегину исполнилось 27 лет, Чугунов приветствовал его так:

"Скажи, что надобно поэту В день незабвенных именин? Увы, у друга денег нету, Чтобы купить тебе конфету Иль под вино купить графин. Но ты запомнишь день рожденья, Я все ж подарок сотворю: Дарю тебе стихотворенье И соску детскую дарю".

3 февраля Сорокового года тогдашний приятель Чугунова, Черкесова, Снегина, Шухова — поэт Николай Титов, шутливо называвший Шухова по месту проживания в Пресновке — великомучеником Иоанном Пресновским, писал из той же Москвы уже прозой, но не менее откровенней, чем Черкесов:

"В Гослитиздате невероятный кавардак. Сокращен план на 60 %. Нет бумаги. По сектору поэзии 45 авторов переносят (как покойников) на 41 год. В их числе есть настоящие покойники — Блок, Есенин. Остальные все живы..."

А далее мешал тревожные вести с новостями богемноанекдотическими, но тоже составлявшими неспокойное литературное бытие: 

"В "30 днях" (альманах) убрали Плиско, посадили за рештку, конечно, — писателей Новикова и Кауричева, изгнали врага С. Маркова некоего Ясиновского… Серега-схим-ник Можайский, получив 10 тысяч за книгу в "Советском писателе", пьет пятые сутки в Москве. Его нежно сопровождают поэт Абросимов и какой-то партизан Пухов. Засунув пачки сторублевок за голенища сапог, Серега водит их по разным злачным местам и читает хриплым альтом свои стихи. Возможно, с ним приедем весной на месяц-полтора в Алма-Ата… Ты мне писал, что в "Каз-правде" мне выписали 300 целковых. Я получил только сто. Или ты трепался или бухгалтерия "Казправды" в полном составе спилась на остальные 200 рублей. Почему нет этих денег?.."

Заканчивал письмо совсем сурово:

"Знаешь ли ты о том, что тяжело ранен в Финляндии Ставский..." (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 2, д. 347, лл. 8, 10).

Ставский тогда был одним из главных вершителей дел в Союзе писателей СССР.

Не знали друзья той тревожной поры, что вскоре грянет Большая Война, и на ней Снегин испытает все мыслимое и немыслимое, а Ставский с Чугуновым будут уже не ранены, а — убиты. Новикова-Прибоя выпустят из-под стражи, даже в Сорок первом дадут Сталинскую премию за изумительную эпопею "Цусима", а тезка Чернышевского, выпускник Института красной профессуры, литературный критик Плиско погибнет в том же Сорок первом в битве под Москвой.