Страница - 23

ЧТО ДЕЛАТЬ?

Показалась щеголеватая фигура Павла Александро­вича Брюллова, племянника Карла Павловича, с его кра­сивым тонким лицом. Он шел впереди группы дам и по­казывал им музей. Мелькнула серебряная голова Григо­ровича. Слышался немного манерный голос Брюллова, обращающего внимание своих спутниц на пейзаж с мо­рем и огнями в тумане. Они прошли, и в нашем уголке все стало тихо. У меня билось сердце. Мои подруги были такие сильные, сложившиеся, умные и красивые, а я чув­ствовала себя и беспомощнее и хуже всех. Но у меня было чувство чести, и я вдруг неожиданно заговорила, загово­рила бессвязно, но искренне:

— Нет, я не стану корпеть над тушевкой геометри­ческих фигур и... снимать ее клячкой... Она так глупо хло­пает, эта клячка... И к Штиглицу не пойду. Когда я учи­лась в новочеркасской гимназии, я была хуже всех... по рукоделью...

— Что же вы станете делать? — зевая, спросила Ка­заринова.— Писать роли?

Она знала, что я, когда отец был режиссером в Пскове, расписывала роли для театра и получала десять копеек за восемь страниц тетрадки, зарабатывая в три­надцать лет до рубля двадцати копеек в день.

— Нет! Нет!—прошептала я.—Я буду писатель­ницей.

На меня уставились две пары удивленных глаз.

— Пи-са-тель-ницей?—повторила Лиза.— Но по­чему именно писательницей?

— Так я думала с детства. Я совсем маленькая сочи­няла сказки, читать-писать не умела, а сочиняла. Помню, часто сочиняла о каком-то олене с золотыми копы­тами.

И вспомнилось, как плыли образы в темноте, все — сказочные герои и чудовища, а потом пошли трогатель­ные истории в рукописном моем «Журнале от нечего де­лать» и непременно с трагическими концами. Наконец, в двенадцать лет дело дошло до исторического романа на тему «Петр и царевич Алексей» и — до стихов.

Я смотрела на Лиду Зандрок и думала:

«Ее чуткая душа должна быть близка душе Гар­шина,— недаром она так его знает и любит,— и во имя Гаршина и чтобы заслужить дружбу этой славной де­вушки, я должна не лгать пером и писать только то, что передумала и перестрадала».

Лида сказала:

— Принесите и покажите, что вы пишете.

Утро до начала классов. Прихожу, дрожа от волне­ния, потому что тетрадка со сказками и стихами передана на суд товарищей. Это суд очень строгий. Сгоряча я ре­шительно объявила Лиде Зандрок и Казариновой, что не буду жить, если у меня исчезнет надежда быть писа­тельницей, так как художницей мне, очевидно, никогда не быть. Было решено, что они мне вынесут свои приговор, а кроме того, я обращусь к Я. П. Полонскому.

И вот я у заветной скрипучей лестницы музея. Стою и прислушиваюсь. Знакомые голоса. Громкий смех Ари­адны заглушает глухой, тихий голос Лиды; Лиза Марты­нова что-то мурлычет; над всем прорываются выкрики Верховской:

— А Весь ареопаг в сборе! Кого судите? Что пони­маете?

И опять торопливое бормотанье Лиды и короткие резкие реплики Казариновой:

— Вера, молчи! Довольно паясничать! Тут дело о жизни и смерти.

Я слышу, как Ариадна читает мои стихи.

Весна прилетела в роскошном уборе, Природа в зеленое платье одета;

И реки, и небо, и солнце, и люди — Твердит все: «Простора! Простора и света!»

— Чего вам еще надо?

И опять пониженный горячий голос Лиды, но слов не разобрать... Верховская насмешливо цедит:

— Ах, скажите! Сафо, поэтесса, покончила с собою на острове Лесбосе... Вероятно, красиво покончила.

До меня донесся ленивый голос Лизы Мартыно­вой:

— Как жаль, что человек не может волшебством пере­нестись назад... в древнюю Элладу или Рим...

Я представляю, как пожимает плечами ее вечная оппонентка Казаринова:

— Почему вам так понадобилась Эллада и Рим? Ну, Эллада, я еще понимаю, а Рим ? Уж не в травле ли зве­рями христиан и не в пожарах ли Нерона вы видите оча­рование Рима? Только, пожалуйста, без банальностей о прелестях Эллады и Рима... Довольно мы наслушались о Фидии. Праксителе, Скопасе и о развалинах Колизея...

— Ну, что ж, и в смерти гладиаторов, и в борьбе со зверями на арене цирка была своя красота, и в грандиоз­ности римского пожара... Это море огня... И жутко и красиво!

И опять резкий голос Казариновой:

— А по-моему, красиво, когда препарирована рука и на ней видна сеть сосудов... и четко — мускулы...

Спор разгорался. Я не решалась идти, боялась, что при мне они не будут свободно высказываться, и в то же время это похоже на подслушивание. Но у меня точно гири привешены к ногам. Я не шевелилась. До меня до­летел звенящий, нервный смех Лизы; она передразнивала Лесгафта, как, слышала, его копировали ученики:

— Система, следовательно-с, здесь... и следователъно-с, здесь красив процесс распада... и черви, как проявле­ние жизни в разложении материи... Круговорот природы...

Всплеск хохота и злой голос Казариновой:

— Да, да, и черви!

Но скоро она успокоилась.

Я решительно стала спускаться с лестницы.

— Жаль, что умер Гаршин,— встретила меня Каза­ринова, крепко пожимая мне руку.— Он бы сказал авто­ритетно, честно, беспристрастно и справедливо.

Лида кивнула головой. Ко мне подошла Лиза:

— Мы прочли вашу тетрадку, и мне кажется, что вам стоит работать...

Чтобы иметь, как мне казалось, более серьезный вид, я остригла свою большую толстую косу и пошла разыски­вать карточку Полонского.

Но Полонский в то время не был популярен. Продав­щица в лавочке канцелярских принадлежностей долго не понимала, чего я от нее хочу, и все подсовывала начав­шего тогда свою карьеру актера Александринского театра Аполлонского, еще очень юного, необычайно красивого и имевшего множество поклонниц. И только после долгих поисков достала поэта Полонского.

Карточка была, к сожалению, засижена мухами. На ней — старик с прядкой жидких волос, падавшей на боль­шой лоб через лысину, и дряхлыми, морщинистыми ве­ками, прикрывавшими когда-то соколиный взгляд; мы хорошо знали его по молодому портрету.

Компания нашла, что у Полонского лицо мудреца.

Я пошла к Полонскому на Знаменскую улицу, под­нялась по лестнице до четвертого этажа, застала поэта дома, но в последнюю минуту струхнула и сунула письмо со сказкой и стихами горничной, а сама постыдно бежала. У меня было предчувствие, что Полонский меня признает бездарностью, и я чувствовала себя приговоренной к смерти.

Казаринова говорила: в психологии отмечается, что ожидание — одно из самых неприятных ощущений. Я бы сказала невыносимых, и испытала я это как раз в те дни на себе.

Я ходила мрачнее тучи. Верховская предлагала вер­ное лекарство:

— У меня есть бесплатные билеты в оперетку. Хо­тите, пойдем? Вот и не будет лезть в голову всякая че­пуха.

Лиза пожала плечами.

— У вас, Вера, колодка башмака одна на все ноги. А я скажу другое: разве можно на мнении одного чело­века решать вопрос о своей судьбе? И разве человек сам — не лучший судья своего дарования?

Мы собрались домой. И вдруг в раздевальной мне подали трепетно жданное письмо Полонского.

Мягко и просто, как старший друг, поэт раскритико­вал символику моей сказки «Человечность», зато стихи похвалил, говоря, что в них «лирический порыв», а в об­щем — советовал учиться, читать, не торопиться печа­таться и пророчил, что в конце концов я сделаюсь «на­стоящей писательницей».

Вся наша компания поздравляла меня; даже Лиза Мартынова сказала:

— Ну что ж? Мнение авторитета все-таки чего-нибудь да стоит.

Верховская по этому поводу предложила:

— Идем в кондитерскую. Я угощаю всех пирожным за здоровье поэта Полонского и во имя будущего Марга­риты Рокотовой.

Вскоре расстроились наши «философские беседы» у фальконетовского амура.

Весной заболела Мария Казаринова брюшным тифом; она попала в больницу, а потом уехала к себе на родину, и больше я ее никогда не видела.

Верховская тоже исчезла с моего горизонта; кто-то сказал, что она вышла замуж за офицера.

Лиза Мартынова одно время вместе с Ариадной про­должала работать под руководством художника Макси­мова и чаровать окружающих. А потом и она куда-то про­пала на долгие годы.

Иногда, впрочем, до меня доходили слухи о том, что она ездила на этюды на юг; говорили, что была она и за границей... На вернисажах знакомые встречали ее окру­женной художниками...