Страница - 51

ВСТРЕЧИ

Был ясный, солнечный день. В пять часов я с дочерью собралась на Сивцев Вражек.

В то время для меня это путешествие было не из лег­ких. Больное сердце не позволяло выходить на солнце, и пока я добралась до дома, где жил художник, я почув­ствовала себя совсем разбитой. Я буквально едва могла подняться по отлогой и не слишком высокой лестнице, ведущей к художнику в третий этаж.

Было шесть часов, когда мы позвонили. Нам открыла Екатерина Петровна.

Приветливая простота была в каждом ее движении, в каждом слове.

Приглашает войти. Комната больших размеров и какая-то особенно светлая по тонам: старинная мебель карельской березы, крытая чем-то светлым. Обста­новка простая и скромная, но полна чистоты, уюта и света.

И странно: нигде ни намека на профессию хозяина: ни мольберта, ни ящика с красками, ни палитры, ни аль­бома. На стенах: два великолепных портрета дочерей: средней — жизнерадостной, нарядной, полной стремле­ния к счастью, и младшей — лирический образ, поэтиче­ский, в голубовато-зеленых тонах; картины Левитана, Ре­риха, польского художника Станиславского...

А вот входит и он. Небольшой, худенький, не старый, нет, а пожилой, в маленькой черной шапочке, прикры­вающей большой лоб. И как хороши глаза, с их проник­новенностью, зоркостью, ищущей правды.

Екатерина Петровна просит садиться на угловой ди­ван, ближе к художнику, так как он недостаточно хорошо слышит. По московскому старому обычаю гостеприим­ства предлагает чаю.

Голубые глаза Михаила Васильевича смотрят прямо в душу. Он говорит:

— Вы написали хорошее письмо...

Этим определяется весь характер разговора. Говорить становится легко.

Что он работает?

Художник усмехается.

— Сейчас ничего. Ножки не стоят, а сидя писать не умею,— говорит он с комическим задором.

И тут же начал говорить о своих болезнях. Болезни старые, запущенные и серьезные.

Достал корректурные листы своей книги «Давние дни» и показал:

— Вот Третьяковская галерея издает. Обложка Лан­сере... Да что-то задержался выход...

Как бы что-то обдумав, он повел нас, желавших все же взглянуть на его творчество, в свою спальню.

Здесь против двери большой портрет Тютчевой. Им­позантная фигура немолодой дамы в кресле. Умное, во­левое лицо с большим высоким лбом и решительно сомк­нутыми губами.

Мы не поверили Михаилу Васильевичу, когда он ска­зал, что не пишет потому, что «ножки не стоят». Что-то говорило о творческих силах художника. И когда я рас­сказала о моем посещении Михаила Васильевича одной из сотрудниц Третьяковской галереи, она усмехнулась.

Он работает, только не хочет об этом говорить. Он работает в мастерской Корина, и там у него, конечно, есть и новые картины...

Грянула война... Дни испытаний...

Не помню точно, в какой день, незадолго до чествова­ния восьмидесятилетия художника, меня потянуло снова на Сивцев Вражек. И я пошла с намерением расспросить у домашних о здоровье Михаила Васильевича.

Открыла опять Екатерина Петровна и пригласила в комнату. Михаил Васильевич лежал в соседней спальне. Он захотел меня видеть... Я обрадовалась...

Художник лежал в постели бледный, осунувшийся, но с тем же зорким, всеохватывающим и пытливым взо­ром. Спросил меня о работе. Я сказала, что сижу над ма­териалами истории крепостных художников и много за­нимаюсь прошлым Академии художеств времен Оленина.

Он оживился.

— Мне много говорить не позволено, по интерес ваш к искусству мне приятен. Стоит поработать. Только вот что: перед вами задача очень трудная и необъятная — раскрыть психологию художника. Интересно и нужно, но будьте очень строги к себе. У нас много писалось беллет­ристами о художниках, но до сих пор я лично знаю только два произведения, которые мне говорят о правди­вом понимании сущности творчества художника: это «Портрет» Гоголя и «Творчество» Золя. Но писать нужно, потому что у нас много больших талантов, кото­рых никто не удосужился коснуться пером.

Мне хотелось поговорить еще с Михаилом Василье­вичем. но я знала, что говорить ему много вредно, и под­нялась.

Прощаясь, я сказала, что видела в Третьяковской га­лерее его два портрета — работы Корина и автопортрет.

Я знала, как нежно любит он Корина, и потому осто­рожно проговорила:

— Знаете, Корин изобразил вас очень заостренно...

— А мне нравится.

— Мне кажется, он выдвинул в вас одну черту и не дал всесторонне. У него вы — судья, критик, но не тот. кто нам столько дал, показав лучшее в человеке. Вы сами, в своем автопортрете, гораздо полнее изобразили себя.

Он улыбнулся. Он был очень слаб. Я ушла.

А следующая встреча моя с Михаилом Васильевичем была уже в Третьяковской галерее, 20 октября, когда я увидела его в гробу.

Кажется, никто не думал, что смерть так близка к ху­дожнику.

Правда, чествовали его восьмидесятилетие ориги­нально. До сих пор мне не приходилось быть свидетель­ницей, чтобы при жизни юбиляра справляли его празд­ник без него и обращались с приветствием к его порт­рету.

Но здесь было так: перед портретом говорили речи, вернее вспоминали; перед портретом читали его «Давние дни», перед портретом пели любимые им русские романсы и арии. У юбиляра не было сил добраться до Централь­ного дома работников искусств, где состоялось торже­ство, но были силы, чтобы работать.

Под грохот войны и взрывы фугасок несокрушимая сила духа подвинула его создать пейзаж «Уж небо осенью дышало», о чем он сам сообщил за десять дней до смерти своему другу Сергею Николаевичу Дурылину; Михаил Васильевич в это же время интересовался вторым изда­нием «Давних дней» и хотел их дополнить воспомина­ниями о Риме и о жизни там русских художников...

Длинный ряд опустевших во время войны залов. Гулко раздаются под сводами шаги. Мы с дочерью идем за гробом...

Я подхожу ближе. Мне видно в профиль его лицо, восковое лицо с плотно сомкнутыми веками, из-за кото­рых еще так недавно смотрели чудесные глаза, и точно слышится четкий, решительный голос:

— Вы ведь захотите раскрыть психологию худож­ника? Интересно и нужно, но будьте очень строги к себе.

Его похоронили на Новодевичьем кладбище и, по его желанию, положили рядом с его другом — певцом рус­ской природы — Левитаном.