Страница - 50

СТРАНИЧКА ВОСПОМИНАНИЙ О М. В. НЕСТЕРОВЕ

ГДОВЩИНА

Надо рассказать по порядку, как началось мое знание битв, уезжала, когда выпадал снег, на току слышался стук цепов, в подвалах стук ссыпаемой картошки, а осенние комство с художником.

Я люблю Гдовщину, реки Плюссы; лужи затягивало по утрам летом по перелескам, лугам, пригоркам, прислу­шиваясь к журчанью бесчисленных гдовских ручьев, тумане над рекою и по мшистым кочкам, где краснели алые усинки брусники, я думала: «Вот он — Нестеров!»

В городе, приходя в музеи, на выставки, к картинам Нестерова, я говорила:

— Вот она, моя родная Гдовщина!

И не было почти дня, чтобы летом я не вспоминала «нестеровщину», а зимой — «гдовщину».

Они слились в моей душе нераздельно — моя родная, любимая мною земля и он, любимый мною певец этой русской земли, родной природы. Приходя к нему, то есть в музей к его картинам, я чувствовала, как тяжесть отва­ливается от души, как будто она снова дышит глубинами природы...

Я не спрашивала себя: чем действует этот целитель — изображением ли природы, или изображением человека? Мелькает ряд полотен: «Видение отрока Варфоломея», «Сергий с медведем», «Дмитрий убиенный», «Пустын­ник», «Мечтатели», «Христова невеста», «Великий по­стриг»... Еще, еще полотна... И все сливается во вдохно­венный источник для моей души, все эти свежие краски, сине-зеленые тона, перламутровые оттенки, нежные, не­уловимые переходы ласковой свежести и правды, лико­вания этой правды...

Я тогда не задумывалась о том, какой великий порт­ретист таится в этом певце природы, хотя передо мною и был блестящий портрет дочери Нестерова. Для меня он был певец родной земли, и только позднее я поняла, как всеобъемлюще дарование этого мастера.

Но я хочу сказать, что, не будучи знакома лично с Михаилом Васильевичем, я всегда чувствовала его около себя.

И было это с тех самых пор, как шестнадцатилетней девочкой я стала посещать выставки передвижников. Помню то особенное, не осознанное тогда, не анализиро­ванное впечатление, но впечатление неотразимое, которое на меня производил Нестеров. И тогда уже здесь, на по­лотне, для меня было все: и музыка, и живопись, и слова чудной песни. И все это обвеяно тою знакомою, близкою сущностью, которую можно обозначить выражением: своя природа, свой народ, своя родина.

Отвести глаз нельзя от картины, уйти не хочется, точно эта ранняя осень «Пустынника» коснулась тебя ласковым пьянящим воздухом, точно слышишь запах пре лой листвы, нежное похрустывание и шелест опавших листьев...

На свете много красоты, и много есть пейзажей, изу­мительно прекрасных, но нет ни у кого из художников той ласковости, того интимного уюта, как у Нестерова, нет ни у кого его секрета, как утешить и обласкать своею кистью...

Михаил Васильевич жил в Москве, я — в Петербурге, и оттого, вероятно, мне не пришлось столкнуться с ним, хотя я много бывала в среде художников.

После переезда моего в Москву в 1918 году я не од­нажды спрашивала людей, близких к искусству:

— Над чем работает Нестеров?

Мне отвечали:

— Ничего не пишет. Болеет.

Когда я заговаривала с кем-нибудь, что хочу с ним познакомиться, меня отговаривали.

— Зачем вы пойдете? Он не очень-то охоч до новых знакомств и живет замкнуто. Он встретит вас сурово, он резкий человек.

Как же это вышло, что я решилась идти на Сивцев Вражек? Мне кажется, что толкнуло бессознательное чувство приближения глубокой старости, неосознанное чувство приближения конца жизни.

И вот весной 1941 года я написала письмо Михаилу Васильевичу.

Я писала, что я не чужая художникам, рассказала о своей профессии, о том, что понуждает меня искать с ним встречи.

Он по-хорошему понял меня; позвонил мне по теле­фону, и мы сговорились о свидании.