Страница - 53

ШЕСТИДЕСЯТНИЦА
ПОЭТ ПОЛОНСКИЙ

Однообразно тянулась жизнь в ожидании поступле­ния в следующем году на курсы и выбора специальности. Дома была хилая, раздраженная сестра, печные доктора; потом явились пеленки, и вся жизнь сосредоточилась в этих пеленках, докторах, докторах и пеленках.

Единственным утешением для меня было мое творче­ство. И я исписывала тетрадки стихами и прозой.

Мало-помалу, раздумав, я решила снести мою сказку «Бабочка и солнце» тому же Полонскому и просить его помочь ее напечатать.

Отправилась к поэту на Знаменскую улицу и на этот раз уже не убежала, сунув рукопись горничной, как сде­лала это в первый раз, а, набравшись храбрости, вошла в квартиру.

Полонский принял меня я своем обширном кабинете за письменным столом. Я очень любила ею поэму «Куз­нечик-музыкант» и помнила наизусть многие строфы, и в этот раз у меня вертелся в голове отрывок:

Небольшого роста и продолговатый, На спине носил он фрак зеленоватый...

Бабочки ночные в сереньких бурнусах...

Он, может быть, отнесется благосклонно и к моей те- роиие-бабочке.

Полонский не походил на свой молодой портрет с красивым лицом, волнами темных волос и большими пла­менными глазами. Он казался мрачным. Худая фигура, закутанная в теплый стеганый халат; желтое, осунувшееся лицо было в глубоких морщинах; широкую лысину чуть прикрывали жидкие пряди седеющих волос. И только большие серые, хотя и усталые, глаза были, как прежде, выразительны. Он походил на большого старою нахох­лившегося орла.

Яков Петрович протянул мне руку.

— Сказку принесли новую? Ага, та самая девочка... Помню, как же, помню...

У ВИКТОРА ОСТРОГОРСКОГО

Но было все-таки жалко, что я не сдвинулась с места и что сказка осталась у меня на руках. Подумав немного, я вспомнила, что познакомилась у отца моей подруги Ариадны Максимовой с другом ее отца Виктором Пет­ровичем Острогорским, известным преподавателем, кри­тиком и автором нескольких очень популярных книг, и ре­шила отправиться к нему уже с практической целью.

Загородный проспект. Тесная трудовая квартира средней руки учителя. Знакомая маленькая фигура с се­деющими кудрями, с наклоненной головой, точно он при­слушивается. Косые глаза смотрят куда-то мимо собе­седника; дряблый голос выспренне-восторженно, как всегда, и шутливо приветствует:

— А, вот кто пожаловал! Поцелуйте же старого учи­теля.

И тянется целоваться. Такова привычка. И кричит жене:

— Лилька, дай ей чаю! Лилька, она же замерзла!

— Я к вам на минутку, Виктор Петрович, и по делу. Вы не беспокойте Елизавету Яковлевну.

— Какое там беспокойство! Я люблю молодежь. По­мните, я вам посвятил летом стихи:

Расти, цветочек Маргаритка, Расти и. Ариадною любим. Останься на всю жизнь собой самим, Пока не перережет Парка нитку.

Да где же эта Ариаднина нить? Не она ли вас привела в «лабиринт» Острогорского? Где она? Ведь вы два Аякса.

— Я одна.

— Ну, выкладывайте, хоть и одна.

Я ему рассказала все по порядку: и про Полонского, и про желание печататься, и про Алтаева. Он тут же, как и Полонский, прочел мою сказку.

— Пойдет. Только где печатать? Есть немало недо­статков... наивностей. Со временем, конечно, будете пи­сать лучше. Так «Бабочка и солнце»? Бабочка сгорает от лучей солнца, которое она боготворит. Немножко не вя­жется с природой. Больно фантастично бабочке настолько приблизиться к солнцу, чтобы сгореть. Но, впрочем, я не натуралист. А в чьих лучах вы собираетесь сгореть?

Я смеялась:

— Еще не нашла, Виктор Петрович, солнца.

Он погрозил пальцем.

— Те-те-те... уж будто?

— Виктор! — остановила Елизавета Яковлевна.

— Молчу, молчу... Ну, так куда хотите, дорогая моя, чтобы я устроил вашу сказку?

— В журнал «Игрушечка»,— заявила я, помня, что в детстве получала этот журнал и что он издается в Пе­тербурге.

Он весь засиял улыбкой.

— А вы, верно, вспомнили о всем известной милей­шей Александре Николаевне Толиверовой? Будет сде­лано, тем более легко, что сказку одобрил и Полонский, а Александра Николаевна — друг женщин и молодежи. Я дам вам к ней рекомендательное письмо. Когда будете у нее, обратите внимание на ее обстановку. Примеча­тельно. На столе — сухой лимон, на память об Италии, и всякие трогательные сувениры. На стенах — портреты с автографами самых знаменитых людей и — запомните с уважением — красная рубашка гарибальдийца, зали­тая его кровью. Кто из известных людей России и Ев ропы с нею не был знаком! Она работала в рядах Гари­бальди в Риме как сестра милосердия и фактически спасла от смертной казни его друга и адъютанта. Не делайте большие глаза, друг мой! Шестидесятницы не были по­хожи на теперешних хлипких дамочек. Крепкие были ду­хом, а Александра Николаевна — смелая, находчивая и притом — красавица. Будете у нее, обратите внимание на большой портрет масляными красками работы Вереща­гина. Это, я вам скажу, лицо! Об ее подвиге со спасением гарибальдийца писал лично ее знавший Николай Василье­вич Шелгунов в «Книжках Недели» Гайдебурова.

Острогорский возился у письменного стола, разыски­вая конверт и почтовую бумагу,

— Лилька, где же конверты? Лилька, где мой носо­вой платок? Такой даме-эстетке надо и конверт с бумагой

соответствующие.

Лилька, Лилька, всюду Лилька: она и нянька, и сек­ретарь этого беспорядочного, экспансивного и талантли­вого человека, воспитавшего целую плеяду учителей, среди которых был и Александр Павлович Нечаев, автор мно­

гих известных книг по географии и геологии, впослед­ствии профессор, тогда студент, бывший моим учителем и другом. Он умер уже в советское время.

На обязанности тихой, спокойной Елизаветы Яков­

левны лежала и подготовка материала для статей мужа, и хождение в Публичную библиотеку, и бесчисленные до­машние заботы. Часто она вздыхала, что ей, кончившей

высшее учебное заведение по отделению естественных

наук, приходится посвятить себя словесности.

— Лилька, дай новое перо! — брюзжит Острогор­ский.— Ох, уж поздно; опоздаю на заседание.

— Вот тебе бумага, конверт, хорошее перо и носовой платок,— невозмутимо отзывается Елизавета Яковлевна.

Острогорский пишет и рассказывает:

— Женщина, я говорю, Толиверова примечательная. И псевдоним «Толиверова» взяла от имен детей: Толи и Веры, потому что она и красавица и чадолюбивая ма­маша. Теперь ей лет пятьдесят или около того, но она

все еще очень хороша, а раньше в нее бывало, помню, в театре все бинокли впивались. На сцену столько не смотрят, сколько на эту самую гарибальдийку. Вот, я вам скажу, фигура! Она поборница женского равнопра­вия. Сколько по ней сходило с ума нас, дураков! И сколько этих дураков не умело как следует оценить эту жемчужину! Эх, чуть не сделал кляксу... Вот было бы изящество! А журнал Толиверовой достался от Татьяны Петровны Пассек, двоюродной сестры и друга юности Герцена. Пассек написала воспоминания, где много гово­рит о ранних годах Герцена,— могу дать, у меня имеется.

Он встал, протянул мне письмо и заторопился, ощу­пывая карманы.

— Лилька, папирос мне в портсигар положила доста­точно? А спички? Опоздаю, непременно опоздаю!

Но, любя поболтать, Острогорский задержал мою руку и напутствовал:

— Желаю успеха и советую подружиться. Александра Николаевна — друг молодежи. Можете там встретить многих писателей, между прочим, толстовца Ивана Ива­новича Горбунова-Посадова, народника Засодимского и маститого Николая Семеновича Лескова. Ну-с, а меня все же не забывайте за этими именами; милости просим по вторникам. Лилька, поехали!

Елизавета Яковлевна улыбалась ему, как суетливому и бестолковому ребенку.