Страница - 54

У АЛЕКСАНДРЫ НИКОЛАЕВНЫ ТОЛИВЕРОВОЙ

Сергиевская улица. Скромная дверь. На двери до­щечка: «Александра Николаевка Толиверова». Рядом другая — «Иллюстрированный детский журнал «Игру­шечка» и объявление о часах приема и о подписке, укра­шенное силуэтами Е. М. Бем с обложки этого журнала.

Звоню. Дверь открывает смуглый человек с черной бородой, в черной сатиновой блузе. Издали слышу прият­ный женский голос:

— Ефим, откройте, пожалуйста... проведите в гости-

Сторож, рассыльный, экспедитор и редакционный «курьер», как говорят теперь, хочет помочь мне раз деться, но я снимаю только калоши: моя короткая коф­точка нисколько мне не мешает.

Как-то мало кто интересовался в то время личностью редакционного рассыльного. А между тем редакционный рассыльный, как и театральный капельдинер, театраль­ный рабочий, сторож библиотеки и университета, принад­лежит к особой группе людей, интересы которых крепко спаяны с тем культурным делом, которому они служат.

Таков был и Ефим. Помню, мне сразу бросилось в глаза его особенное лицо, с большими черными вдумчи­выми и правдивыми глазами.

Такие рассыльные обыкновенно достаются по наслед­ству, переходя от одного издателя к другому; они знают писателей не только по именам, но знают их работу, при­вычки. называют не по фамилии, а всегда по имени-отче­ству. Не помню, от кого по наследству достался «Игру­шечке» Ефим.

Он ввел меня в гостиную. Гостиная, скромно обстав­ленная, с двумя гипсовыми статуями Чижова «Жмурки» и «Резвушка», с портретами писателей по стенам, под ко­торыми везде автографы, с портретом лежащей в постели Татьяны Петровны Пассек, писанным незадолго до ее смерти молодой художницей Ахочинской, и над всем ца­рит прекрасное женское лицо, глядящее из рамы, как жи­вое, своими чистыми синими глазами, в ореоле шелкови­стых каштановых волос, красавица, но такая простая, ясная, с детским выражением милых губ, с точеными ру­ками, спокойно сложенными на широкой юбке старин­ного платья, какие носили в шестидесятых годах.

Художник Верещагин, вероятно, чувствовал, как и все, кто соприкасался с этой женщиной, всю ее не только внешнюю, но и душевную красоту. Александра Николаевна изображена на портрете, когда ей было два­дцать пять лет, у нее сохранились еще детская непосред­ственность и детская мягкость, незлобивость.

Верещагин писал портрет в Риме, в то время, когда Александра Николаевна занята была уходом в госпитале за борцами армии Гарибальди.

Все это я узнала потом; узнала также, что Александра Николаевна служила моделью для картины Якоби «При­вал арестантов» и изображена на первом плане — она, женщина, кормящая грудью ребенка. Картина находится в Москве, в Третьяковской галерее.

Рядом с портретом Александры Николаевны, на са­мом видном месте, красная гарибальднйская рубашка, запятнанная кровью бойца, и огромный портрет Гари­бальди.

Я так загляделась на красавицу с синими глазами, что не слышала спора в соседней комнате и заглушенного детского смеха. На меня вдруг бомбой вылетела девочка лет девяти, белокурая, с такими же большими синими глазами, как у Александры Николаевны, с густой длин­ной косой. Она задыхалась от смеха и прижимала к груди какую-то фотографию, крича:

— Не дам, Толька! Сказала — не дам, и не дам!

За нею выбежал юноша в форме вольноопределяюще­гося. Я подумала, что это дети Александры Нико­лаевны — Толя и Вера.

— Это же свинство, Надежда! — сердился юноша.— Верочка, отними у нее мою карточку!

«Значит, это не Вера,— решила я,— а вторая дочь».

Они оба сконфузились, убежали и заспорили уже за дверьми.

В комнату вошла полная красивая дама, уже не пер­вой молодости, но свежая, прекрасно сохранившаяся. У нее была особенная мягкость как в голосе, так и во всех движениях, в округлых формах, во взгляде, в улыбке. Я поняла, что это и есть сама Толиверова.

— Виктор Петрович рекомендует, значит хорошо,— сказала она просто.— Пойдет в «Игрушечке», но номера набраны, успеем только в феврале следующего года.

Она тут же прочла сказку и позвала из конторы сек­ретаря:

— Владимир Николаевич, зарегистрируйте в приня­тые рукописи на февраль.

Вошел молодой человек со странной, очень некраси­вой наружностью, бледный до прозрачности, с каким-то несимметричным, деформированным лицом, поклонился, взял мою тетрадку и ушел.

Это неприятное и жалкое существо почему-то вреза­лось мне в память.

— Владимир Николаевич Вагнер,— пояснила мне Александра Николаевна,— сын знаменитого профессора зоологии Николая Петровича Вагнера, автора «Сказок Кота Мурлыки». Он у меня секретарь редакции. Чело­век, вызывающий глубокое сочувствие.

В голосе Александры Николаевны слышались нотки грусти. Она переменила разговор:

— Значит, сказка пойдет, но надо иметь терпение. Вы ведь только начинаете, а начинающие ужасно нетерпе­ливы... Но до февраля приходите; приносите, если что- нибудь еще напишете; приходите и просто так, поси­деть.