Страница - 10

«Ладно, лежи теперь!» – сказал он про себя и, для верности еще два раза ударив зверя по голове, метнулся к другим, но­сившимся за овцами. А те, совершенно обезумев со страху, со­вершенно забыв и о буране, и о спасительном загоне, носились по кругу, неизменно попадая под удар волчьих клыков. Звери метались в середине этого рокового круга, и каждый наскок волка вырывал из него по одной овце с перерезанным горлом, летевшей на землю и судорожно дергавшей ногами. Снег во­круг них был испятнан кровью. Но живые, целые бараны и ярки не разбегались в стороны, удерживаемые вместе другим стра­хом – оказаться в одиночестве посреди степи. И этот страх был сильнее страха смерти в зубах хищников.

Волки, опьяненные запахом крови, впали в безумие убий­ства, резали беспомощных овец уже без цели насытиться или унести с собой добычу. В таком состоянии безумства одинокий волк или целая стая, оказавшись в тесноте отары, хватали под­ряд и мгновенно разрывали горло без выбора, в ослеплении яростной страсти убийства.

Пастух вбежал в эту безумную круговерть, и овцы, увидев человека, живой лавиной бросились к нему за спасением, из-

давая отчаянное блеяние, теснясь, закружились возле него. Близко из-за спины Исы выпрыгнул волк и, даже не оглянув­шись на человека, бросился в гущу бегущих баранов, смешал­ся с ними, вцепившись в загривок одного из них. Иса метнулся вперед и сходу нанес сильный удар шокпаром по голове вол­ка. Тот сразу обмяк и рухнул на землю. Это был молодой волк, один из трех годовалых волчат, которых привела с собой белая волчица. Добив и этого двумя ударами дубинки в переносицу, Иса устремился к другим, возившимся со своими жертвами не­далеко от него. Пастух был разгорячен небывалой в его жизни схваткой с диким зверьем, двух волков он уже уложил, а теперь он устремился к третьему, который догнал небольшую овцу, опрокинул ее на землю и навалился на нее, вцепившись в ее шею. Пока Иса бежал, в него словно влилась какая-то победи­тельная сила, горячая и ликующая: он подскочил к волку сзади и, размахнувшись шокпаром, уверенно, могуче обрушил свой удар меж ушей зверя. Волк выпустил жертву и резко обернулся к нему, оскалив окровавленную пасть. Иса решительно и точно нанес ему разящий удар по переносице, и рослый волчонок пал на землю, бездыханный.

Истошно блея и вереща, овцы продолжали сбиваться в кучи и носиться вокруг пастуха, каждая из них старалась оказаться к нему ближе. Убив уже трех зверей, пастух посчитал, что один оставшийся волчонок уже не грозит ему большой опасностью, возможно, он уже сбежал. И в этот миг перед ним возник огром­ный черный волк, словно чудовищное привидение. Нападавший на стадо в одиночку, в стороне от волчицы с тремя волчатами, черный волк, вожак этой стаи, не был замечен Исой в суматохе ночного сражения. Между тем вожак успел задрать насмерть с десяток баранов, теперь на глазах у Исы с неистовой яростью схватил и бросил на землю еще одного. Всецело занятый борь­бой и убийством жертвы, черный волк не заметил, как сзади к нему стремительно метнулся человек. И он опять вынужден был нанести зверю удар дубиной по голове, меж острыми уша-

ми. Выпустив еще живую добычу, волк стремительно крутнул­ся на месте и оказался окровавленной мордой к лицу пастуха. С низким рычаньем бросился с земли ему на грудь, нацелив­шись в горло, Иса выставил навстречу прыжку взятый за концы шокпар, отбил прямой удар, клыки пронеслись мимо и впились в плечо Исы, ухватив за толстую складку одежды. Зверь был очень силен, рывок его зубов почти оторвал рукав толстого чапана, к счастью, не задев тела. Иса схватил обеими руками зверя за шею, стал душить его, волк стоял на задних лапах, и голова его пришлась вровень с лицом рослого пастуха. Распа­ленное дыхание их смешалось. Ударить еще раз волка не по­лучилось, и пастух отбросил бесполезную дубинку.

Из разбитой головы матерого волка кровь стекала на глаза, в которых горела лютая злоба. Иса сам зарычал, как зверь, а потом закричал страшным, яростным нечеловеческим голосом. Волк не мог добраться до обнаженного горла человека, как бы отчаянно ни рвался: руки, как стальные клещи, стискивали ма­терого за шею. Напрягая все силы, оскалив зубы, Иса кричал страшным голосом.

Кровь с волчьей головы заливала ему руки. Пальцы ста­ли неметь. Иса чувствовал: хватка его слабеет. Ноги слабеют, вздрагивая от напряжения. Держать на весу стоящего на задних лапах тяжелого волка становится все труднее.

И тут он услышал недалекий крик. К нему приближалась по­мощь.

Оказалось, что вслед за ним был послан один из «соседей», безлошадный бедняк Канбак…

– Ножом! Бей прямо в сердце! – прохрипел Иса.

Канбак быстро выхватил свой длинный нож и дважды по­грузил его в грудь волка, поставленного Исой на дыбы. Волчье тело вздрогнуло, зверь свалился на землю и растянулся, отки­нув на сторону голову. Это был огромный, размером с жере­бенка, матерый волк. Рядом с ним лег на окровавленный снег

Иса, лишенный последних сил в нечеловеческом напряжении схватки. Сосед Канбак, понимая его состояние, ничего не стал ему говорить, лишь молча снял с себя верхний чекмень без подкладки и, приподняв Ису, помог ему сначала натянуть на оголенную руку почти оторванный рукав чапана, потом сверх всего набросил свой чекмень. Вскоре Иса окончательно пришел в себя, и они вдвоем стали собирать уцелевших овец. Пере­считали их – из полусотни баранов волки порезали пятнадцать голов. Но поплатились за это гибелью почти всей стаи – четыре из нее были убиты, пятый, годовалый волчонок, скрылся. Но не всех из пятнадцати жертв звери задрали насмерть – около по­ловины из них оказались ранены: искусанные в бока, в шею, в круп, они могли передвигаться.

Уже рассвело, ветер стих, степь накрыло тончайшей, легкой порошей. Два пастуха погнали к аулу уцелевшее стадо. Убитых волков связали попарно и потащили за собой волоком. Вскоре, еще до обеда, возвратились в аул.

Недавно аул Такежана был у всех на устах в связи с набегом Базаралы. И вот, снова заговорили об ауле – на этот раз по по­воду геройского поступка пастуха Исы, спасшего стадо овец в буран и при этом голыми руками убившего четырех волков. Го­ворили о могучей силе Исы, безлошадного батрака, прославля­ли его как батыра, чей подвиг никем не будет повторен в степи. И народ ожидал, что за этот подвиг и спасение стада хозяева достойно вознаградят мужественного пастуха.

Но среди бедных людей, хорошо знавших про беспредель­ную алчность дома Такежана – Азимбая, сразу родились сомне­ния:

– Е, оценят ли эти кровожадные шакалы такой подвиг?

– Великий джигит брошен под ноги у порога этого проклятого дома!

– Апырай! Ему бы свою силушку не на волков обрушить, а на самого Азимбая! Этого зверя ему надо было душить, а не чер­ного волка! Напрасно он рисковал собой ради недоброго бая!

– Е, он же не бая пожалел, а беспомощных овечек! Не будет же такой джигит стоять и смотреть, как скот терзают волки!

Но сам Иса не мог слышать этой народной молвы: через три дня после урагана он слег в горячке. За эти дни аул перебрался, наконец, в зимник, и заболевший Иса лежал уже не в юрте, а в землянке, устроенной около ворот овечьего загона. Это была убогая, тесная землянка с неровным потолочным настилом из закопченных жердей; меж ними провисали камышовые остро­конечные листья кровли, по которым струилась талая снеговая вода. Каждый раз, когда открывалась низенькая дверь земляной хижины, куда надо было входить, согнувшись в три погибели, в человеческое жилье врывалось смрадное облако, пропитанное запахами бараньего пота и навоза. Иным воздухом, нежели это зловоние, жилье пастуха не проветривалось. Пол был земля­ной, всегда сырой от капающей сквозь потолок воды. На месте окна зияла дыра в стене, в которую был вмазан кусок стекла – щедрый дар работнику от байского дома. Дневной свет мерцал только вблизи этого окошка, по всем углам землянки таилась мрачная, холодная темнота, как в тюремном застенке. Стены грубо обмазаны серой глиной. Печи не имелось, посреди пола чернел очаг с треножником, на котором висел закопченный ка­зан, дым уходил сквозь продух в потолке. Но бедная семья была довольна и этим жильем, защищавшим ее от сквозного ветра и зверского холода, замучивших несчастных в дырявой юрте. В земляной пещере они чувствовали себя хотя бы защищенными от угрозы зимнего степного урагана.

Иса слег сразу же в день перекочевки аула на зимник. У него начался сильный жар. Мучительный кашель сотрясал все его огромное костистое тело. Но сильнее страданий от болезни его мучила жалость при виде бедствий своей несчастной семьи.

Уходя на пастбище, он не мог видеть, как дома перемогают­ся его женщины и дети. А теперь он все это видел – с утра и до ночи. Они голодали – единственная коровенка, кормилица всей семьи, перестала давать молоко. Старуха-мать с утра бросала

в казан с кипящей водой немного сухого овечьего сыра, и эта похлебка была пищей на целый день. Два малыша, напившись горяченького, забивались куда-нибудь в угол и оттуда испуган­ными глазами следили за взрослыми. Жена Исы тоже кашляла, и уже давно. Старуха Ийс с утра уходила на заданные работы в дом Каражан, которая усаживала ее дубить кожи, вить волося­ные веревки, плести арканы. Зимой и летом байбише держала ее на этих работах, не давая разогнуть спины. За это по вече­рам старухе выдавали для ее очага немного еды: остатков от байского дастархана, немного айрана, чашку костного бульона, завернутого в узелочек раскрошенного иримшика – сушеного сыра, пару горстей пшеничных зерен для похлебки.

Этим и ужинала семья. Теперь Иса, оставаясь дома, воочию видел скудное, нищенское кормление своей семьи милостями байского дома, для которого он трудился, как раб. И самые горь­кие, черные мысли приходили ему в голову, бередили душу.

Однажды вечером, по возвращении матери из байского дома, сын подозвал ее и, усадив возле своей постели, заговорил с ве­ликой мукой в голосе:

– Матушка, айналайын… Уа, извелась ты… У чужого порога пропадаешь, добывая пищу для детей… И это – имея живого сына. А что ты будешь делать без меня?.. Об одном сожалею, матушка, что оставляю вас у порога такого человека, который и человеком-то называться не может… Вот куда я вас привел, о том ли я мечтал, желая упокоить вашу старость… – Так говорил Иса, держа в своих горячих руках руку матери.

Напуганные его словами, мать и жена Исы заплакали на­взрыд, заголосили, обнимая любимого человека за голову, це­луя ему руки. Увидев это, дети тоже испугались и разревелись.

Увы, Иса предвидел исход своей болезни. На пятый день он потерял память, стал горячечно бредить. Запекшиеся губы его шевелились, шепча что-то. Низко склонившись над ним, жена и мать его услышали тихо произносимые им сло­ва гнева и брани. Шепотом говорилось еще что-то, но уже

разобрать было невозможно. А в это время, в предсмерт­ном своем воображении, Иса вел отчаянный бой с черным волком-чудовищем. Он лежал с открытыми глазами – и ви­дел перед собой ночь, зимнюю степь и бросившегося на него огромного волка. Оскаленные громадные клыки нацелены вонзиться ему в лицо. Кровь текла из разбитой звериной го­ловы, заливая ему глаза, он закрыл их… А когда вновь от­крыл их – вместо волчьей головы Иса увидел перед собой человеческую голову. Оскаленные зубы в черноте раздвинув­шихся усов и бороды, белая повязка на лбу… Азимбай! Он продолжает схватку вместо волка. Взмахивает над головой шокпаром, желая ударить… Но вдруг, вместо человека, вновь появляется волк. И он не кусает, а бьет палкой. Так они, кош­марно заменяя друг друга, наносят удары по голове Исы, не давая ему возможности ответить могучим ударом. Глумясь над ним, этот двуликий оборотень злорадно произносит: «На куски разорвем! Сожрем тебя!» И постепенно Иса чувствует, что сила жизни в нем иссякает, и ему хочется только одного: покоя и забвения…

Пролежав в беспамятстве всю ночь, Иса так и не пришел больше в себя. На рассвете он стал метаться, дыхание его ста­ло прерывистым, хриплым. Потом он стих, вытянулся и стал от­ходить. Смертный холод постепенно завладел им.

Так, на шестой день болезни скончался славный джигит, имевший великое сердце, совершивший беспримерный во всей степи, неслыханный подвиг.

Возле его тела остались безмолвная, потерявшая память старая Ийс, рыдающая жена и двое маленьких сирот, еле жи­вых от страха, закатившихся в отчаянном плаче.

5

В тот день, когда у подножия горы Шолпан жатаки напали на Азимбая, сына Такежана, чтобы захватить и угнать их табуны, –

недалеко от тех мест, а точнее, на расстоянии дневного пере­гона стригунка, младшие братья Абая, его сыновья и акыны его круга увлеченно вели разговор о поэзии. Абай рассказывал о Лермонтове.

Речь шла о повести «Вадим», которую очень ценил Абай.

– Я хотел бы, чтобы казахи узнали о такой благородной, от­важной душе, как Вадим,– сказал Абай-ага. – Мне даже захоте­лось рассказать о нем в стихотворной форме. С вашего велико­душного соизволения, я хочу вам прочитать начало…

Темнеет свод неба. На западном крае Пожар уходящих лучей догорает, И на алеющем шелке заката

Дальняя башня, как сон, возникает…

Из всех присутствующих «Вадима» читал один Какитай. По просьбе Абая он рассказал собравшимся об этой повести. По­сле чего Абай-ага продолжил:

– Будет полезно для вашего творчества, если вы будете знать поэзию Лермонтова. Формы его поэм близки к дастану, и они также могут обогатить дастан. Какитай, Магаш, вы двое читали Лермонтова на русском, а Дармен, Кокпай и старшие не знают русского, да и Акылбай не знает. Так что, друзья мои, просвещайте друг друга, рассказывайте о творчестве Лермон­това.

После этого молодежь, перейдя в угловую комнату, до са­мого вечера просидела над лермонтовским «Демоном». Поэму читали по очереди то Какитай, то Магаш, тут же на месте устно переводя ее на казахский. Небывалый интерес, страстные спо­ры вызвало это необыкновенное чтение. Акыны горячо выска­зывались о Демоне, Тамаре.

– Какие необыкновенные, смелые мысли высказаны ими!

– Но ведь это мысли самого поэта! Великие образы рождены его душой, похожи на него.

При этих словах Какитай, словно потрясенный внезапным озарением, воскликнул:

– Так это как же?.. Поэт не хочет преклонить голову даже перед Создателем? Спорит с Провидением?

До вечернего чая молодые акыны разгоряченно говорили о поэме, о самом Лермонтове, и не беспокоили уединившегося в своей комнате Абая-ага. Только за вечерним дастарханом все вновь увиделись с ним и захотели продолжить разговор о Лермонтове.

И тут вошел к ним одинокий путник, поздний гость. Это был Акылбай, живший к тому времени отдельным аулом и владев­ший собственным зимником в урочище Аралтобе, возле Мия- лы, недалеко от аулов жатаков на Байбала. Его зимник отстоял от отцовского на расстоянии полудневного конного перехода. Акылбай молча, быстро разделся и присел ко всем, как всег­да, немногословный и сдержанный. На вопрос отца: «Живы ли, здоровы люди у подножия Шолпан?» – Акылбай невозмутимым, будничным голосом вдруг сообщил ошеломившую всех весть:

– Какой-то большой вражеский отряд напал на табуны дяди Такежана у горы Шолпан. Угнали всех коней, всех до одного.

– Когда?

– Что за враги?

– Откуда?

– Куда угнали лошадей?

Вопросы так и посыпались со всех сторон на вестника.

Чай остался нетронутым. Айгерим и служанка Злиха, си­девшие у самовара за низеньким столом, тоже придвинулись к Акылбаю и стали слушать его. Он, по своему обыкновению, неторопливо и обстоятельно рассказал все, что знал. Джигиты примолкли и слушали, нахмурившись.

Акылбай поведал, что напали сегодня рано утром, что, же­стоко избитые, в крови, остались лежать на земле Азимбай и его люди, около двадцати человек. Угнаны восемьсот коней из табуна и лошади под седлами. Не оставили ни одного, даже са-

мого хилого стригунка. Говорят, что лошадей угнали в сторону Чингиза.

Сам Акылбай в час набега сидел в шалаше табунщиков, на временной их стоянке. Раненый Азимбай с двумя уцелевшими табунщиками смогли добраться туда, и один из них восполь­зовался конем Акылбая, чтобы доскакать до ближайшего аула родственников и привести оттуда коней для остальных.

Когда Акылбай добрался в своем рассказе до этого места, Абай неожиданно прервал сына, спросив у него:

– Ну а ты почему остался на стоянке? Что ты там делал?

– Меня Азимбай пригласил, с утра звал с собой к табуну. А что мне было делать при табуне? Я остался на стоянке, чтобы покушать куырдак, который готовил поваренок.

– Ну и что, покушал?

– Только начал есть, а тут поваренок зачем-то вышел из ша­лаша, да тут же и прибежал обратно. Говорит: ага, там, в доли­не, шум большой стоит. То ли волки напали, то ли барымтачи, а может, гоняются за отбившимися конями. Что будем делать? – спрашивает.

– А ты?

– Я ответил, что покушаем куырдак и пойдем посмотрим. Та­кой вкусный куырдак получился – из печени и ляжки пятиме­сячного жеребенка, мягкий, скользкий от жира, просто объеде­ние…

Абай перестал расспрашивать и грозно нахмурился. Дармен почувствовал, что Абай-ага близок к гневу, вот-вот сорвется и набросится с насмешками и руганью на своего старшего сына… И самым непринужденным тоном, Дармен стал все сводить к шутке.

– Да благословит твою невозмутимость всемогущий Кудай! Разве могли разбойники или волки отвлечь нашего Акылбая в ту священную минуту!

Чуткий Магаш тут же решил поддержать Дармена:

– Куырдак из нежного мяса жеребенка представляет собой очень серьезное испытание! Можно действительно обо всем позабыть, ни на что не обращать внимания…

– Не надо! – отбивался Акылбай. – Вижу, мальчик уж очень беспокоится, говорю ему: «Выйди, посмотри». Он вышел, вер­нулся с криком: «Ойбай! Напали барымтачи! В лощине, слыш­но, бьются насмерть! Кричат «аттан! аттан!». Косяки угоняют в сторону Шолпан. Что делать?»

Абай:

– Ну, а ты что?

Магаш:

– Акылбай-ага, я полагаю, вы запрыгнули в седло и ринулись в бой? Или помчались за Шолпан догонять табуны?

Акылбай:

– Никуда я не поскакал, парень, отстань! Продолжал кушать куырдак, ясно тебе? Ждал, когда кто-нибудь прискачет и все объяснит.

Абай:

– И ты считаешь себя мужчиной? Но, может быть, ты сейчас врешь, сидя перед нами?

– Незачем мне врать, ага. Не думайте, что я испугался. Про­сто не хотелось делать лишних движений, – объяснял Акыл- бай.

И тут в комнате грохнул общий смех. Улыбнулся даже Абай.

– Сами подумайте, – продолжал Акылбай. – Лошадей уже угнали за Шолпан, дорога в глубоких сугробах. Ну, я погнался бы за ними вдогонку – и что толку? Где бы я их догнал – в тол­стой шубе, пробираясь по оврагам и буграм? Может быть, толь­ко в Ералы и догнал. А что бы я делал с барымтачами? Драться один против многих, как храбрый батыр, я не смогу, – осталось бы только хныкать перед ними да унижаться! Нет, быть таким батыром я не желаю!

На этот раз Магаш и Какитай не стали смеяться. По виду Абая они поняли, как глубоко задет и расстроен их агатай сло­вами и поведением Акылбая. Им тоже было неловко за него пе-

ред Абаем, но не хотелось, чтобы разгневанный отец сорвался и начал бранить и унижать их добродушного старшего брата.

Однако Абай, внимательнее приглядевшись к своему пер­венцу, усмехнулся и молвил вполне миролюбивым тоном:

– Голубчик мой, если бы тебя услышал кто-нибудь посто­ронний, то непременно подумал бы, что ты настоящий болван. Ведь что завтра могут сказать люди? Скажут: пока один из вну­ков Кунанбая сражался, как мужчина, с врагами, другой сидел в шалаше, ел куырдак и лизал жир со дна казана.

Все рассмеялись шутке Абая, смеялся и сам Абай

После этого, оставив в покое Акылбая, Абай стал серьезен и перешел к тому, что его сильно обеспокоило.

– И кто же были они, эти барымтачи? – спросил он.

– Говорят, что во главе стояли Базаралы и Абылгазы, – со­общил Акылбай.

– Базаралы? Абылгазы? – быстро переспросил Абай, озабо­ченно взглянув на сына. – Что же ты сразу не сказал?

И тут Абай невольно высказал мысль, которую ему не хоте­лось бы выражать вслух:

– Вот к чему привели насилие, клевета и вероломство Таке- жана!.. А вы что думаете о Базаралы?

Спросив это, он испытующим взглядом обвел лица своих друзей.

Молодежь молчала. Никто не решался высказаться. Все ждали, что скажет сам Абай.

Он также долго молчал, потом заговорил спокойно, свобод­но, уверенно:

– Друзья мои, такого дела никто еще из тобыктинцев не со­вершал. Это поступок гнева и мести. Праведного гнева и неот­вратимой мести. Последствия этого события, скажу вам сразу, будут тяжелыми. Не скоро и не очень хорошо для всех оно за­кончится. Поживем – увидим. Однако, чем бы оно ни закончи­лось, начало его мне видится мощным и благородным. Да, мои дорогие, – это дело мести, народной мести. Мне в свое время

стало известно, что Базаралы поклялся отомстить Такежану. За те бесчинства, которые он устроил по отношению к нищим жи- гитекам, напустив свои стада на их аулы. За многое другое в прошлом, – поправшее честь и самого Базаралы… Я говорил с Такежаном, просил его не пробуждать глубоко скрытой ярости в груди джигита. Но, видимо, один из нас, кунанбаевских отпры­сков, перестал бояться Бога. Он решил бросить Ему вызов, тво­ря беспредельные злодеяния людям – во имя своей алчности. И небо приняло его вызов. Оно не уничтожает свою тварь, но дает ей знать, по какому пути может пойти наказание, – и это месть людей, которых обидел безбожник… людей кротких, чи­стых, терпеливых.

От слов Абая пришел в восхищение Ербол.

– Апырай, мой Абайжан! Я сегодня услышал что-то необык­новенное от тебя! – воскликнул он.

Но остальные молчали. Молодежь не могла внять мысли Абая, раздумывая о беде Такежана. И лишь на лице Дармена уловив чувства, сходные с чувствами Ербола, Абай высказался, глядя на юношу:

– И вот с чем еще хочу с вами поделиться. Читая русские книги, я немало узнал о том, как этот народ боролся против на­сильников, узнал про его отвагу и мужество в борьбе за спра­ведливость. А ведь у нас в степи – многие ли поступают так? И вот я вспоминаю дела и поступки Базаралы и думаю, что имен­но он способен на великие подвиги. Он поклялся отомстить Та- кежану за народ… Думая о нем, я и стал в эти дни перечиты­вать «Вадима», уж очень напоминает он Базаралы! Они словно перекликаются! Благородный бедняк поднимает меч праведно­го гнева на вероломного насильника-бая…

Сын Магаш и его друзья не стали распространяться, что они думают по этому поводу. Если все, что говорят здесь, каким- нибудь образом дойдет до Такежана, то в нем может пробу­диться зверь, яростный и злобный, и между братьями вспыхнет непримиримая вражда. Понимая это, Магаш не смог вовремя

остановить отца, чтобы тот не высказывал вслух некоторых своих выводов насчет дяди Такежана, и теперь решил отвлечь его… Магаш переглянулся с умным Какитаем, и они оба поста­рались в дальнейшем не поддерживать разговора на эту тему. Выбрав удобный момент, когда Абай умолк, сын задал совер­шенно неожиданный для него вопрос:

– Ага, а нельзя ли нам остаться в стороне от раздоров дяди Такежана и Базаралы? Ведь мы не были зачинщиками или под­стрекателями с какой-нибудь стороны. Хотели, правда, быть посредниками в переговорах, однако ничего не добились, и на этом наше участие закончилось. И хорошо сделал Акыл-ага, что не поехал с Азимбаем, а поскакал сразу к нам. Он поступил му­дро и расчетливо, как всегда… А теперь давайте оставим этот разговор и вернемся к обсуждению «Вадима».

Абай был не против. Он тонко оценил дипломатию и осто­рожность Магаша, беспокоившегося об отце, и непринужденно перевел общий разговор к роману Толстого «Анна Каренина», о котором недавно в кругу Абая также проводилось довольно большое обсуждение…

Итак, в то время как весь Иргизбай встал на дыбы и бук­вально заставлял дом Кунанбая поднимать шум, бурлить, скандалить, брыкаться, бить копытами, – дом Абая в Акшокы во всем этом никакого участия не принимал. Но до них еже­дневно доходили вести. Пришла очередная: «Испугавшись гнева кунанбаевцев, Кунту сбежал в город». Эту весть при­нес Шубар, который остановился в Акшокы с ночевкой, – по пути в Семипалатинск. Его Такежан послал в город с наказом, чтобы он там способствовал делу поимки беглого каторжника Базаралы. Находясь у дяди, Шубар полностью утолил жажду новостей для дома Абая по этому делу. Возбуждая небыва­лый иск по угону восьмисот голов коней, Иргизбай вознаме­ривался одновременно скинуть Кунту с должности волостно­го акима и посадить на это место Оспана. Было уже известно, что предварительно Кунту согласился уступить должность, а

Оспан – занять ее. Шубар также сообщил, что Кунту легко пошел на это: он уже давно подготовил «приговор», что его аул и полусотня очагов рода Бокенши добровольно перехо­дят под ведомство соседней Мукырской волости. И Мукыр дал согласие взять их под свое крыло. Таким образом, Кунту теперь благополучно убегал от ответственности за невидан­ную барымту Базаралы, случившуюся в подведомственном волостному голове округе. Много знавший Шубар рассказал, что вместо поддержки Базаралы, которого Кунту со товарищи подстрекали к нападению на иргизбаев, теперь они готовы были предать его и объявить «беглым каторжником». И если новый волостной – сын Кунанбая – потребует ареста Базара- лы, он будет пойман и вновь закован в кандалы.

Однако дом Кунанбаевых во главе с Майбасаром и Такежа- ном вовсе не желал этого. Ведь если Базаралы сдадут властям, и он снова загремит в Сибирь, то мырзе Такежану никогда не получить возмещения за восемьсот угнанных коней. С кого по­лучить кун за разбой? Неужели с бритого кандальника (который считается – по казахским понятиям – уже почти что душой мерт­вой), собственной головою ответившего за свои преступления?

Подобные соображения заставили Такежана и его круг пойти на особенную уловку. Базаралы властям не выдавать, оставить его в Жигитеке, а самого джигита судить по законам степи, при­знать виновным в разбое – и взыскивать кун за барымту со все­го рода Жигитек.

Но такой оборот не устраивал род Жигитек. Главари его не хотели платить такой огромный кун, который полагался за угон восьмисот лошадей. Им нужно было выставить вину одного Ба- заралы, тем более, тот готов был пойти на это, чтобы не по­страдал за него весь род. И биям и баям Жигитека надо было сообщить русскому начальству, что Базаралы – известный раз­бойник и конокрад, одинокий волк, отвечающий только за себя. Но надо скрыть, что он беглый каторжник, для этого называть его в челобитных не Кауменовым, а Кенгирбаевым. Тогда он не

будет арестован властями и сможет предстать перед казахским судом.

И все же ни одна сторона не была уверена в успехе своих планов. Такежан, Майбасар и Оспан решили вскоре сами по­ехать в Семипалатинск. Шубар передал, что Такежан в боль­шой обиде на Абая.

«Недавно Абай приезжал ко мне, – говорил Такежан всюду. – Нес всякую белиберду, заступался за Базаралы! Это Абай на­страивал его против меня. Довольно слушать его проповеди «о человечности», «о справедливости». Пусть идет к шайтану! Кто хочет быть со мной – держись подальше от Абая!»

Такежан очень старался привлечь на свою сторону Оспана, обещал ему помочь заполучить место волостного старшины.

Теперь, ввиду семейной междоусобицы, Шубар делал вид, что он входит в круг Абая, хотя на самом деле служил интере­сам старших Кунанбаевых – Такежану, Майбасару. Он с непри­нужденным видом появился в Акшокы, на пути следования в Семипалатинск, куда он ехал не просто как посланец от стар­ших, – но как направляющее их действия в единое русло до­веренное лицо. Однако это хитрый Шубар скрывал от Абая и выставлял перед ним старших родичей в самом неприглядном виде...

Абай видел это лицемерие, и поэтому, зная, что слова его непременно дойдут до Такежана, решительно наседал на дву­личного Шубара:

– Пусть даже и не думают о том, чтобы снова сослать База- ралы! Не сметь выдавать его властям! И ты не думай, что это в интересах Такежана. Если намереваетесь еще раз загнать это­го человека на каторгу и при этом еще получить кун с жигитеков – то знайте, что я стану на их стороне. И ни одного паршивого стригунка не позволю получить с них! Пусть они хорошенько за­помнят это!

В час, когда Шубар уже готовился выезжать, в ауле неожи­данно появились старшие кунанбаевского рода: Майбасар,

Такежан. С ними были нукеры, многочисленная обслуга. Ока­залось, что они срочно сами решили ехать в город. Увидев Шу- бара в абаевском доме, Такежан скривился от досады и недо­вольно проворчал:

– Е, ты ли это, наш расторопный джигит, которого мы посла­ли в Семей? Мы-то думали, что ты уже там, а ты, оказывается, заскочил сюда и торчишь здесь, – неужели затем, чтобы никого не обидеть, а?

Неожиданно оказавшись между Такежаном и Абаем, хитро­умный Шубар несколько растерялся и пробормотал не очень убедительно:

– Вот, надо было сменить лошадей, чтобы поскорее доехать. Уже послали джигитов за конями, сейчас и выедем.