Страница - 11

Абай чуть заметно улыбнулся: еще звучали у него в ушах не­давние слова Шубара: «Ага, заехал к вам, чтобы посоветовать­ся»… Изворотливый плут, да и только! Абай покачал головой.

Такежан спешил, не захотел даже оставаться на обед. Он объявил, что желает наедине поговорить с Абаем, для того и свернул с пути, заехал в Акшокы. «Времени нет чай пить, хочу что-то срочно сказать тебе…»

Абай не захотел уединяться с ним.

– Говори! – решительно произнес он. – Тут все свои.

Такежана убедил заехать и поговорить с Абаем их дядя Май- басар. Он же и советовал, чтобы Такежан говорил с братом наедине. Однако Абай все сделал по-своему. Никто из комнаты не вышел, даже самые младшие – Дармен, Магаш. Остались сидеть на месте и Майбасар с Шубаром.

Раздраженный своеволием хозяина дома, Такежан, в душе кипя возмущением, начал разговор в напряженном тоне.

– Я приехал просить у тебя помощи. Поедем со мной в го­род.

– Что прикажешь мне там делать? Думаю, что защитников и помощников всяких у тебя найдется немало. Зачем я нужен тебе?

– Понадобишься, если надо будет говорить с начальством.

– С начальством, ты знаешь, я не на дружеской ноге. Санов­ники почему-то раздражаются при виде меня.

– Хоть и раздражаются, но считаются с тобой! Они тебя ува­жают. Мне-то как раз и нужно это их уважение.

– И что? Ради этого мне обязательно нужно лезть в огонь?

– Я твой брат, и я уже горю в огне! Ты что, решил не риско­вать своей головой, а моя пусть пропадает?

– Тот, кто обжегся в огне, должен подумать, почему он попал в огонь, не так ли, брат?

И тут обида взяла Такежана, насупившись, он глухо пробор­мотал:

– А чего мне думать, – ты же у меня есть, обдумывающий все и знающий то, чего я не знаю …

– Добро. Тогда слушай меня. Ты погорел оттого, что доводил народ до слез. Это проклятие людей пало на твою голову…

Так говорил Абай своему брату, сидя напротив него за ни­зеньким столом, устремив на него свои сверкающие черные глаза.

– Ту-у! Это когда же ты перестанешь называть «народом» всякое отребье, которое разносит по степи, как песчинки в бурю! Их не счесть, а следов от них на земле никаких не остается! Ты таких называешь «народом»?

– Да, именно, таких, – они и есть народ. Действительно, их не счесть, а таких, как ты, брат, не так уж и много. Но ты изде­ваешься над ними, и они плачут от тебя. И это народ нуждается в моей помощи, а не ты. Так на чьей же стороне мне быть, – неужели на твоей?

Эти слова Абая показались юному Дармену откровением. Такежану же они нанесли рану в самое сердце, он ударил кула­ком по столу и, задыхаясь, крикнул:

– Тогда открыто скажи: «Я не сын своего отца Кунанбая, я враг всех уважаемых людей, друг каждой нищей твари!»

– Если так тебе угодно, то все верно!

– Ты сбился с пути предков! Верно говорят Оразбай, Жирен- ше о тебе – «сбивает народ с праведного пути». Ты выродок в нашей семье, отщепенец нашего рода, хочешь и меня, навер­ное, сбить с пути истинного!

– Если твой путь – это и есть путь истины, то я действитель­но отказываюсь идти по нему! Если из-за этого род Кунанбая считает меня отщепенцем, то воля ваша!

– Ты не только сам выродок, но хочешь, чтобы и дети твои стали такими же! Поэтому твой сын Акылбай сидел в шалаше и жрал куырдак, когда наши общие враги били моего сына и уго­няли моих лошадей! Наверное, сынок твой глотал кусок за ку­ском и приговаривал: «Шок, шок! Бейте его!» Не так ли, скажи?

– Ты считаешь, что Базаралы, угнавший твой скот, и я, объ­яснивший тебе, что ты сам виноват, – твои «общие враги»? Так добро же, я согласен с тобой!

– Значит, признаешься, что ты мне враг?

– Ты первым сказал это слово. В таком случае, беги, поймай сначала Базаралы, а потом возвращайся и хватай меня!

– На этот раз Базаралы от меня не уйдет! Уничтожу его!

– И ничего не получишь за украденных коней! С каторжни­ка, что с мертвого, ничего не возьмешь, а с рода Жигитек кун заполучить тебе не удастся! Я сам готов выступить на суде за жатаков – против тебя!

– Абай! Он же разорил меня! Угнал весь мой скот! Разве в моих руках осталось еще хоть какое-нибудь добро, чтобы обе­регать его от воров?

– Ты посеял насилие, получил в ответ беду. Первым нанес унижение, получил в ответ барымту.

Тут не выдержал Шубар.

– Оу, Абай-ага, что вы говорите! Разве Базаралы не вор, угнавший чужой скот и потом уничтоживший его, – весь цели­ком? Разве в степи может быть страшнее преступление, чем это? Ведь люди честным трудом наживали добро, а вор его

украл! Абай-ага, по шариату воровство считается тяжким пре­ступлением!

– Шариат не должен быть на стороне Такежана. Если шариат окажется на его стороне, то в нем нет истины, и он ведет к за­блуждению.

– Так ты что, отрекаешься от священной веры предков, не признаешь мусульманских законов? Абай! Лучше бы ты стал моим кровником, чем докатиться до такой ереси!

И с этим выкриком Такежан изо всей силы ударил плетью по книге, лежавшей на столе перед Абаем.

– Кровником, говоришь?! – переспросил Абай, грозно свер­кнув глазами на брата. – Ладно! В таком случае, если ты вы­дашь голову Базаралы сановникам, я потребую с тебя кун не только за него! Ты заплатишь кун еще и за Ису, который был отправлен тобою на верную смерть.

При этих словах Такежан сразу поник и опасливо заозирал- ся, словно давно ожидал, что найдутся такие недоброжелатели, которые заговорят об этом.

– Что, по-твоему, выходит, это я его убил? – стараясь при­дать голосу крайнее удивление, промолвил он. – Но какое тебе дело, брат, до этой смерти? Ису Всевышний прибрал, умер он от болезни, как известно.

– Нет, не Божья кара настигла его, а это вы с Азимбаем по­боями погнали его, раздетого, голодного, в буранную степь! Он простудился, заболел и умер, – погиб ради твоего скота. Ну а ты не соизволил даже отнести в его дом горячей пищи, когда он лежал при смерти. Ты присвоил шкуры четырех волков, убитых джигитом, а взамен не отдал в его дом и четырех козлят. Даже одним тощим козленком не отдарился! И ты хочешь доказать, сидя тут передо мной, что не ты убил Ису?

Такежан к ужасу своему почувствовал, что Абай знает мно­гое, связанное со смертью Исы. Достаточно было и того, что здесь только что прозвучало из уст Абая, – разнесется молва по степи, падет новая напасть на дом Такежана…

– Ты что-то спрашивал про народ…Так вот, Иса и такие, как он, – это и есть народ. Его плачущие от голода и страха сироты, и его больная жена, которая тоже скоро умрет, и его мать, ста­рая Ийс – все это народ. Великий подвиг совершил мужествен­ный Иса – и все это ради чужого имущества. Люди из народа могут совершать такое. Ни ты и ни твой Азимбай не способ­ны на такое благородство… И, кто знает, – может быть, в по­следней своей ярости, схватив за шею волка, Иса вдруг увидел перед собой не волчью морду, а голову твоего сына Азимбая? – Абай не подозревал, как его тонкая поэтическая прозорливость близко подошла к истине.

Дармен внимал этим словам молча, опустив голову. Он вспо­минал, как они с Магашем на мятежном поле Шуйгинсу, во вре­мя осеннего сенокоса, подходили к добродушному великану Исе и разговаривали с ним… Сидевший рядом Магаш вспоми­нал о том же.

После недолгого молчания Абай продолжил:

– Базаралы тоже один из таких джигитов. Разве я могу быть не на их стороне? А теперь слушай меня внимательно, Таке- жан. Осмелишься сдать его властям, я начну против тебя такую тяжбу, что не обрадуешься. Запомни это!

По завершении этих слов Майбасар и Такежан молча встали и удалились из дома.

Абай заговорил об Исе вовсе не для того, чтобы пригрозить Такежану. После гибели славного джигита Абай места себе не находил. Узнав о его кончине, послал Дармена принять участие в похоронах, привести и пожертвовать на тризну Исы овец из своего небольшого стада, содержавшегося в зимнике Оспана. Дармен все исполнил, от имени Абая и от себя выразил скорбь по поводу смерти кормильца матери и вдове Исы. Тогда же ста­рая Ийс рассказала Дармену о его подвиге в ночной схватке с волками, о болезни и смерти Исы. Вернувшись к Абаю, Дармен все это сообщил ему. И для Такежана было неожиданностью, что Абай знает о подробностях смерти Исы.

Шубар хотел выехать немедленно вместе с Такежаном и Май- басаром, но Абай настоятельно попросил его, чтобы он немно­го задержался. Абай написал послание Кунту и отдал Шубару, чтобы он передал ему. «Если уходишь с должности волостного, то уходи по-хорошему. Не смей выдавать Базаралы!» Написал Абай и брату Оспану: «Хочешь быть волостным, то становись им, не навлекая на себя проклятья народа. Между нами всегда была близость, но теперь я вижу рядом сома, который хочет уйти от меня подальше и держаться на глубине. Но какой бы иблис-искуситель ни соблазнял тебя, не смей отдавать Базара- лы в руки властей. Это я тебе говорю, твой старший брат».

Итак, степная распря между Такежаном и Базаралы на ста­дии судебного разбирательства биев переместилась в уездный город Семипалатинск. Тому содействовали усилия многочис­ленных ходатаев, родовых старшин и просто горячих сторонни­ков сильного рода Иргизбай, а в роду этом – знаменитой на всю степь семьи покойного хаджи Кунанбая.

Сторонниками потомков Кунанбая город был переполнен, они слетелись, словно падальщики-вороны, собирающиеся со всех концов степи, если им есть чем поживиться. Ожидались суд и расправа над теми, кто посмел совершить барымту на скот самых именитых баев. Дерзких барымтачей дружно поно­сил хор таких же богатых, как Кунанбаевы, владетелей неис­числимых стад, требовал самой суровой расправы над дерзки­ми разбойниками. «Ворон ворону глаз не выклюет» – и богатеи Тобыкты призвали на «суд всего народа» представителей со­седних родов и племен, чтобы жестоко покарать смутьянов. К тяжбе Такежана – Базаралы съехались баи и мырзы со всего Семипалатинского уезда: Ракыш из Аршалы, рода Керей; Али из Басентиин; Алдонгар от рода Бура; Нурке, волостной из Ко­кена, от рода Уак; Шынжы от Семейтауской волости – и еще многие другие… Все они собрались в городе, объединившись вокруг кунанбаевских детей.

Но предусмотрительный Оразбай остался сидеть в своем ауле. В душе он радовался тому, что Иргизбай и Жигитек крепко столкнулись лбами. Про себя он думал: «Шайтан на оба ваши рода!» Но открыто переходить на сторону Жигитек не хотел, а при случае, когда попадались ему люди, которые могли донести до аулов Кунанбаевых его слова, Оразбай истово отнекивался от жигитеков.

– Сохрани Аллах, чтобы мне дурное что пожелать Такежану! Разве я кровный враг ему? И пусть всякое зло исчезнет вместе с Базаралы! Если завтра Олжай разделится надвое, то я, конеч­но, буду там, где окажется Такежан!

Кунту по прибытии в город сразу же прибежал к уездному правителю, затем поспешил к крестьянскому начальнику. Там и тут он заявил: «В народе началась большая смута, но в этом нет моей вины! Племя наше маленькое, Бокенши не имеет та­кой силы, чтобы обуздать большие враждующие роды. Участни­ки нынешней распри – люди богатые и крупные, не мне с ними тягаться. Поэтому хочу оставить должность!»

Его добровольный уход из волостных был по душе Казанцеву, ибо он с прошлых выборов, не сумев выполнить обещание, дан­ное Оспану Кунанбаеву, как бы остался перед ним в должниках. И теперь, приняв отставку Кунту, уездный начальник с легким сердцем личным распоряжением назначил волостным правите­лем Оспана.

Исполнилось и заветное желание Кунту: после столь легкого освобождения от должности он сумел воспользоваться заранее подготовленными «приговорами» и перевел свой большой аул, присоединив к нему соседей Бокенши, под правление акима Мукырской волости.

Таким образом, все аткаминеры, бии и баи, которые подстре­кали Базаралы и обещали ему поддержку в борьбе против ку- нанбаевцев, вмиг оставили его без всякой помощи и защиты.

Отправляясь в город, Кунту через гонцов отправил аткамине- рам рода Жигитек – Абдильде и Бейсенби такое послание: «За

то, что сами натворили, отвечайте своей головой. Чтобы власти не отправили карательные войска в степь, отправьте виновных в город. Пусть держат ответ перед судом биев».

Бейсенби и Абдильда, собрав аткаминеров из зажиточных аулов Жигитек, держали совет. Вызвали туда и Базаралы. Всем стало ясно, что жигитеки перед всем враждебным миром остальных тобыктинцев остались совсем одни – маленькой беззащитной кучкой беспомощных людей. Абдильда, умевший найти выход из любого сложного положения, заговорил, глядя на Базаралы:

– Мы остались торчать одни, словно обгорелый пень на по­жарище. Во всем краю у нас не осталось родственников, на кого мы можем положиться. Ушли в сторону, обманули, разбежались по своим норам. А ведь тех, кто натравливал на дело, было не так уж мало. Теперь они все собрались в кучу и жаждут одного: наказать нас. Говорят открыто: «Жигитеки, пока еще ваша душа держится в теле, не медлите, а придите в город и покорно скло­ните головы перед нами!»

Абдильда по-прежнему жестким взглядом смотрел на База- ралы.

– Вся эта беда – дело твоих рук, – сказал Абдильда. – Cчитаешь себя мужчиной, – должен пойти на суд и держать от­вет. Сам езжай в город! – решительно закончил он.

Базаралы понял, что Абдильда и Бейсенби тоже хотят отой­ти в сторону, поберечь свои головы. И он не стал медлить с от­ветом, обвел всех спокойным взглядом и коротко ответил:

– Верно, это дело моих рук. Отвечать буду сам.

Дальше, с тем же спокойным, мужественным видом, Базара- лы продолжил:

– С самого начала я знал, что не все жигитеки станут трусли­во прятаться по оврагам, но также знал, что найдутся и такие, которые скажут: «Мы в стороне от Базаралы, это его беда, не наша!» Вижу, что не ошибался. Оставайтесь дома. Я и не ду­мал, что сидящие здесь аткаминеры и уважаемые бии Жигитек

в трудный час встанут за меня. Однако я не собираюсь и тянуть за собою сорок джигитов, которые были со мной. Отвечу один – головою своей, честью и совестью. В город, куда я поеду, пусть сопровождают меня только джигиты Абди и Сарбас, они меня не оставят. А вы, уважаемые мырзы и бии, сидите на месте, тря­ситесь от страха, согнув спины, не смея поднять головы.

Сказав это, Базаралы поднялся, отряхнул полы чапана и вы­шел.

По дороге в город Базаралы ехал с двумя джигитами, погру­женный в свои размышления. Некоторыми из них он делился со своими спутниками, но иные, непостижимо глубокие, так и остались неизвестными для друзей. Пропустив их вперед, Ба- заралы ехал по караванной тропе сзади. Трое верховых на ней выстроились гуськом. Серый в светлых пятнах конь Базаралы выглядел бодрым, хорошо откормленным, но не чрезмерно упитанным. Ход его был ровным, шаг мягким, и на всем долгом пути не сбивался, не мешал всаднику, погруженному в непро­стые думы.

Просторная, пустынная, до волнистого горизонта всхолм­ленная степь, неровно покрытая снегом, была объята властью мирной, непоколебимой тишины. Природа, словно укрыв свои великие силы в безмолвии, пребывала в ожидании грядущего пробуждения – первого могучего порыва к новым бурям и по­трясениям. Не так ли происходит и перед пробуждением таин­ственных сил народных? И так же, в тишине глубинного бытия, хранятся в народе его непомерные силы. А если на поверхно­сти зимней степи вдруг пронесутся метели, кружа белые хлопья снега, ударят крепкие морозы, завоет вьюга – все неисчисли­мые, плавно бегущие холмы предгорий и величественные хреб­ты с белыми вершинами будут таить в себе те же силы, что предощущаются в кроткой тишине этого дня. Когда же придет весна, подуют теплые ветры и солнце брызнет теплом своих лучей на землю, – эти силы выйдут из таинственных недр, рас­топят снега, потекут ручьями и выбросят на поверхность степи весеннюю новь жизни…

Зима привычна для людей, хотя все живое спит под снегом и льдом, думал Базаралы. Но зима не может быть вечной… Слышал он от Керала и других русских каторжан такие слова: «Взойдет наше солнце». Они ждали, что их Россия когда-нибудь вспрянет ото сна – настанет неимоверно прекрасное время. И лучи яркого света нового солнца России разлетятся во все кон­цы земли. Эти люди верили, что если не они сами, то их дети увидят такие времена. «Они и мне говорили: твои дети тоже увидят. Придет такой день, настанут новые времена! В мире ни­чего нет такого, что бы длилось вечно. И эта наша жизнь пере­менится, хотя нелегким будет путь к переменам, и много жертв потребуется для этого. Вот я сам еду на суд, моя жизнь будет та­кой жертвой, но я не пожалею об этом. И мой народ не забудет обо всех жертвах, которые будут принесены ради его счастья. Иншалла! Наступит оно, новое время, я верю, и это для меня – надежда и утешение».

Такие мысли укрепили дух Базаралы, и он был готов к пред­стоящему судилищу. Джигиты въехали на вершину высокого взгорья. Базаралы остановил своего рослого коня и, выпря­мившись в седле, оглядел бескрайние холмистые просторы, выбеленные снегом. Никакие суды и допросы не страшны были этому огромному батыру. Он ехал к месту суда, заранее победив в великом сердце своем всех дознавателей и строгих биев.

Пронеслась весть по городу: «Приехал сам Базаралы, хочет один держать ответ за весь Жигитек». Большой косяк ходатаев, радетелей, жалобщиков по делу сыновей Кунанбая кружился вокруг богатейшего мырзы Нурке, начальника волости Кокен. Он был одной из самых значительных фигур степной знати, за­нимался торговлей скотом, имел в городе собственный боль­шой дом. Владея неисчислимыми стадами, Кокен гонял скот не только в степные края и к горным волостям Семипалатинского уезда, но и за границу в Китай. И всюду по обоим берегам Ир­тыша знали Нурке, почитали его за богатство, знатность, к нему

в городской дом захаживал не только уездный начальник, но заезжал сам губернский «жандарал».

Съехавшиеся на клич Кунанбаевых в город, аткаминеры из разных волостей, бии и старшины ходили толпой вслед за Нур- ке, который возглавил, по просьбе истцов, дело о тяжбе Таке- жана – Базаралы. По их же настоянию мырза Нурке побывал у начальника уезда, по-свойски доверительно просил его: «Пре­доставьте дело самим казахам. Мы бескровно и быстро разре­шим эту распрю по нашему степному праву, доводить же дело до городского суда нет смысла. Но если преступник не подчи­нится нашему решению, мы сами свяжем его и сдадим в ваши руки!»

Надо сказать, что, при всей видимой доверительности меж­ду городскими властями и степными, царские чиновники совер­шенно не имели представления, что обсуждаемый преступник является беглым каторжником. Когда надо было в бумагах обо­значить фамилию Базаралы, он был назван Кенгирбаевым, а не Кауменовым. Не раз прибегало волостное начальство в сте­пи к подобной уловке, когда, по каким-нибудь причинам, надо было скрыть перед русским начальством подлинную фамилию казаха. И превращался степняк-имярек в Жигитекова, Кишеке- нова, Найманова – по именам давно умерших предков. В деле Базаралы его представили Кенгирбаевым. На эту хитрость Ку­нанбаевы пошли с одобрения биев и глав родов Керей, Сыбан, Басентиин, – и все это для того, чтобы не упустить из рук от­ветчика Базаралы, которого русские власти могли снова угнать на каторгу.

Дом Нурке стал главным местом, где обсуждалось и реша­лось дело детей Кунанбая. Каждых два-три дня от них приводи­ли во двор и резали то годовалого стригунка, то жирную кобылу, ежедневно резали баранов, опаливали на костре. С утра и до вечера подавали зимний кумыс. Сошлись в доме молодые во­лостные – Темиргали, Айтказы, Али, Ракыш, Оспан – и городские купцы. Получилась веселая компания. Днем вместе бродили по

городу, заходя в гости в чей-нибудь гостеприимный дом, чтобы вместе пообедать и разгульно, по-городскому, распить хмель­ного киршиме. А вечерами, отделившись от старших, молодые баи уходили в одну из уютно обставленных комнат мырзы Нурке и веселились дальше. Пели, веселились, бражничали, играли на деньги в русские карты, неразумно разбрасываясь деньгами. В итоге, за десять дней разбирательства и тяжбы компания во­лостных и биев изрядно поиздержалась.

Родственник бая Тыныбека, Нурке отводил особенное вни­мание дому Кунанбая, считая его детей и своими родственни­ками, и просто нужными в его степных торговых делах людьми. Пользуясь случаем, он решил особенно сблизиться с ними. Тем не менее, считая тяжбу сугубо делом интереса Кунанбаевых, торговец брал с них за содержание всего судебного сборища, и, мало того, тайно приказывал своим работникам – часть при­гоняемого на убой скота перегонять на свой двор. Однако при встречах с Такежаном ли, с Оспаном или Шубаром неизменно говорил, прижимая ладонь к груди:

– Мне ничего не жаль для детей великого хаджи! Одно жела­ние у меня: быть на вашей стороне, остаться истинным другом в час испытания, когда он настанет! Люди, что находятся здесь, в моем доме, – это и ваши гости, и мои! Слава Всевышнему, мы не бедны, у нас хватит достатка, чтобы как следует всех при­нять и угостить.

Но тем из окружения кунанбаевцев, на которых Нурке рас­считывал в будущем, – влиятельным биям, волостным он делал богатые подарки: лисьи шубы, расшитые чапаны и бешметы, сшитые городскими портными.

С прибытием Базаралы можно было начинать разбор тяжбы. Сарбас, расспросив людей, узнал, что со стороны Кунанбаевых будет выступать на суде Шубар, который слыл в роду самым красноречивым, осведомленным, находчивым и умным челове­ком после Абая. Об этом Сарбас, вернувшись, рассказал База- ралы.

Но Шубар привез Оспану письмо от Абая, в котором он предостерегал брата: не сметь выдавать властям Базаралы. Послание такого же содержания Абай отправил волостному Кунту через того же Шубара, двуличность которого обнаружил Такежан, когда застал его в Акшокы у Абая. Поэтому встре­тил Шубара в городе Такежан неприветливо. Потеряв свое до­стояние, он теперь среди родственников мог говорить только об этом, и на всякого, кто не выслушивал его с сочувствием или должным вниманием, Такежан набрасывался с бранью. Его знали как человека необузданного, буйного, в гневе дохо­дившего до крайностей, поэтому старались не задевать его. И вот теперь, в окружении Майбасара, Исхака, Оспана и прочих родственников, он с утра до вечера изливал перед ними свою обиду, исходил желчью. «У Абая нет ко мне никакой жалости! Знаю, – он сочувствует кровопийце, сыну Каумена, а не сыну Кунанбая! Жа! Все люди, которые бывают у Абая, чтобы пого­ворить, посоветоваться с ним, – не мои люди!»

Когда он накинулся на Шубара, – как всегда, с грубой матер­щиной, с пеной у рта, – тот ничем не мог ему возразить, потому что был младше, а еще потому, что в словах Такежана была сила убедительности и некая весомая правота. Старший сын Кунанбая бранил Шубара за то, что тот заезжал к Абаю и гово­рил с ним о чем-то, показав себя двурушником.

– Вдолби себе в голову: хотя ты родился от Кунке, но ты сын Кунанбая, а не Кунке! Мы все – не дети его жен-соперниц, наших матерей, а нас воспитал и поставил на ноги, вывел в люди наш отец Кунанбай! Это он наставлял каждого из нас: «Будь достойным имени своих предков!» А Улжан, Кунке – это всего лишь длинноволосые бабы, ума немного! Если ты ро­дился мужчиной, то иди по отцовским стопам, проявляй истин­но мужской характер, умей хранить честь предков! Перестань вилять задом, работать на две стороны, не будь девкой верт­лявой! – Так бушевал Такежан, нагоняя страху на Шубара.

Хотя Такежан напомнил о величии общего для них отца, Ку- нанбая, но в его словах прорвалось давнее, изначальное со­перничество его жен. Такежан, Оспан, Исхак – сыновья Улжан, сидели при этом разговоре рядком, один возле другого, а Шу- бар, сын Кудайберды, чья мать была Кунке, сидел напротив. Улжан родила многих сыновей, а Кунке – одного, который умер от чахотки в довольно раннем возрасте. К тому же сыновья Ул- жан были намного старше их племянника Шубара, – и, в сооб­ражение семейного старшинства, Такежан хотел приструнить Шубара, а заодно и подчинить его своему влиянию. Давно за­мечая, что бойкий и обходительный Шубар все более заметно выдвигается среди влиятельных людей рода, Такежан хотел перетянуть племянника от Абая на свою сторону. Так что в на­поминании о том, кто кого старше в роду Кунанбая, содержался у хитреца Такежана свой расчет: он решил подавить Шубара силой и весомостью степных законов и традиций. На глазах у родных братьев он преподносил урок своего коварства, лице­мерия и хитрости. Целью его было – переманить племянника от Абая, и в этой борьбе за Шубара, с одной стороны, выступа­ла непререкаемая воля старших, тяжесть традиций, а с другой – лишь душевные укоры, разговоры «о чести, о совести». С одной стороны, могли изругать, надавить, пригрозить, и Шу- бар в ответ не мог и слова сказать, а с другой стороны – Абай мог обезоружить Шубара только своим огорчением, душевны­ми переживаниями за него, если он ослушается.

Однако напрасно беспокоился Такежан и лукавил, – сам Шубар относился к главному призыву Абая – «к человечно­сти!» – скорее, как к душевной игре, которой можно предавать­ся в спокойное время, в праздности, на поэтических сборах у Абая. А в буднях жизни Шубар оказался гораздо ближе к стар­шему дяде, и он мог свернуть, как коврик, все умные назида­ния Абая, отложить в сторону и полностью подчиниться воле Такежана.

На этот раз так и произошло, пришлось Шубару открыто пе­решагнуть через свою совесть. Такежан возложил на него род­ственные обязанности:

– Истцом со своей стороны выставляю тебя. Считай, что я нанял твой хваткий ум и находчивый язык. Тебе поручаю защи­тить честь детей Кунанбая и отомстить за меня! Иншалла! Все передаю в твои руки.

На том и порешили. Истцом на суде выступил против самого Базаралы молодой Шубар.

Такое поручение радовало Шубара, он выдвигался вперед в роду Иргизбай, в кунанбаевском доме становился рядом с Та- кежаном и, благодаря этому суду, обретал известность в среде богатых и почитаемых владетелей и биев Семипалатинского уезда. И еще его радовало, что всюду стали распространяться слухи, неизвестно кем пущенные, что Шубара поставили ист­цом на суде потому, что искусством красноречия и своим умом он превзошел самого Абая, которого, мол, сначала и хотели на­значить истцом от Такежана. Тщеславному Шубару такая слава больше всего пришлась по душе.

Итак, разбор тяжбы Такежана – Базаралы начался, бии и волостные начальники Семипалатинского уезда собрались в просторной гостиной дома мырзы Нурке. Послали за Базаралы, который с товарищами ждал во дворе.

Спокойной, уверенной поступью Базаралы направился к дому, за ним шли два его спутника. Вошли в переднюю, пол ко­торой был устлан коврами и узорчатыми войлоками. Джигитов встретил приказчик хозяина, высокий смуглолицый человек с горбатым носом, по имени Атамбай. В комнате из боковой две­ри появился Шубар, назначенный бием, выступающим на сто­роне Такежана. Атамбай буркнул Базаралы и его товарищам: «Пока подождите здесь!» Затем почтительно обратился к Шуба- ру: «Мырза, и вам предложено подождать», – и ушел в комнату биев.

В передней установилось молчание. Осмотревшись, База- ралы заметил, что на стене, рядом с входом в гостиную, висят

волчьи шубы и лохматые, широковерхие байские тымаки. На полу, прислоненными к стене, попарно стояли сапоги-саптама с войлочными мягкими голенищами. Сапоги по виду отличались от обычных, тобыктинских, – одни были с загнутыми носками, другие на высоких прямых каблуках. Тымаки на стенах име­ли необычно широкий верх, дорогого меха не пожалели, когда кроили, и шапки выглядели плоскими. Окинув взглядом всю эту байскую одежду и шапки, Базаралы повернул голову к Шубару и насмешливо улыбнулся.

– Смотри-ка, эти, с широкими макушками, не пускают нас к себе, заставили караулить свои сапоги! Мне-то что, я и не к та­кому привык, а вот тебе, мырза Шубар, каково терпеть такое унижение? – сказал Базаралы и рассмеялся.

Сарбас и Абди, растерянные и подавленные незнакомой го­родской обстановкой и ожиданием предстоящего суда, до этой минуты не только не смели улыбнуться в присутствии стольких важных баев, но и глаз не смели на них поднимать. Но после «широких макушек» Базаралы оба джигита неудержимо расхо­хотались. Они прекрасно понимали, в каком тяжелом состоянии находится их старший товарищ, и как он старается – не толь­ко не показать себя слабым перед предстоящей схваткой, но и сбить настроение бия Шубара своей насмешкой.

Но тот был не прост, и предпочел заранее не вступать с от­ветчиком ни в какие препирательства и разговоры. Шубар сде­лал вид, что не расслышал, медленно отошел в сторону и, вы­нув серебряный портсигар, закурил папиросу, стал расхаживать из стороны в сторону.

Заставив ждать в передней истца и ответчика, бии и баи в гостиной желали подчеркнуть, что они беспристрастно относят­ся к обеим сторонам. Однако никто из них словно не замечал того, что вместе с ними будут заседать почти все Кунанбаевы – Оспан, Такежан и прочие.

Через некоторое время раскрылась дверь гостиной, показал­ся горбоносый Атамбай и пригласил войти. Вся большая комна-

та от порога до самого тора была устлана красными шелковы­ми коврами. На стенах красовались толстые узорчатые кошмы, повсюду висели золотом писаные молитвы из Корана. Вдоль стен были разостланы атласные корпе, на которых и восседали бии, баи, аткаминеры, откинувшись, опираясь локтями на бе­лые пышные подушки. Когда вошел Базаралы и поздоровался, все напыщенное степное собрание сдержанно ответило на его приветствие.