Страница - 12

Многих из них узнал Базаралы. Тяжело ему было встречать­ся с ними глазами, но когда один молодой, небольшого роста, изящной наружности, – мырза Айтказы, – подошел к нему и за руки приветствовал его, поздравив с возвращением из Сиби­ри, у Базаралы немного посветлело в душе. Этот Айтказы был тобыктинец, из рода Кокше, но давно ушел в лесные края Бе- лагашской волости, где жили русские и казахи, там занялся тор­говлей, разбогател, а в последний год даже сумел стать волост­ным…

Базаралы бросил на него благодарный взгляд. «Как знать, может быть, и он крепко потерпел от иргизбаев или кунанбаев- цев, поэтому ушел из родных краев. А теперь хочет поддержать меня, мол, не падай духом, веди себя достойно», – подумал он. Среди приглашенных биев, разбирающих тяжбу, Айтказы был единственным из Тобыкты, остальные представляли другие роды и племена.

Среди замкнутых, отчужденных судейских лиц, представших перед ним в середине длинного ряда, Базаралы узнал еще бо­гатея из рода Басентиин, мырзу Темиргали, пышно разодетого, холеного, полного, краснощекого человека. Узнал также и во­лостного старшину из Керея на Аршалы – чернобородого Ра- кыша. Рядом с Темиргали сидел хозяин дома, он же и глава волости Кокен, мырза Нурке. И никто из них, кроме Айтказы, лично не приветствовал Базаралы.

О, это были люди, довольные в степном мире местом под солнцем, что занимали, своим нажитым богатством, властью,

которую имели в своей волости. Они кичились нарядной, выши­той золотыми узорами, дорогой одеждой. Чего мог ожидать от них беглый каторжник? И они словно не замечали его, сидевше­го прямо напротив них. Шубара же, когда он вошел и возвестил салем, все дружно приветствовали и усадили в своем ряду. Так­же они приветствовали Такежана, Оспана, Исхака, а некоторые, встав с места, подходили к ним, протягивая обе руки.

Все это видел Базаралы, и ему было ясно, каким окажется исход суда. Но сердце его не дрогнуло, и когда бай Нурке объ­явил начало суда и произнес: «Теперь выслушаем сторону об­виняемых», – Базаралы неторопливо расстегнул и снял с себя пояс с серебряной пряжкой, свободно раскинул по сторонам скрещенных ног полы чапана и, высоко подняв голову, спокой­ным, мужественным взглядом обвел лица судей.

– Эй, судьи! – властно произнес он, заставив всех присут­ствующих вмиг стихнуть, замолчать и невольно посмотреть на него.

Перед биями сидел, широко расправив плечи, могучий, уве­ренный в себе, красивый человек. Матово светился высокий осиянный лоб, румянец играл на крутых скулах. Он возвышался над всеми баями, биями, владетелями несметных стад, разо­детыми в пышные одежды, надутыми, чванливыми, – и в сво­ей бедной степной одежде выглядел значительнее всех вокруг себя. Все, далее им сказанное, – свободно, непринужденно, с легкой улыбкой в глазах, – было также значительнее и умнее всего того, что было тут произнесено.

– Сегодня здесь очень важный сход, собрались баи из степи и мырзы из города. Сородичи! Многих из вас я не знаю в лицо, но мне известны имена ваших предков, я слышал и о ваших достоинствах и делах. Одни из вас представляют кереев, дру­гие – роды Бура, Матай… знаю, что здесь находятся и выходцы из уважаемого мною рода Басентиин, близкого нам. А вот си­дят передо мной сыновья Кунанбая, почтенные наши мырзы, владетели больших стад, которые пришли судиться со мной.

У меня же нет ни гроша за душою, ни скота, ни двора, ни бога­той родни – одни нищие жатаки стоят за моей спиной. Как же мне тягаться в суде с сыновьями Кунанбая? Ведь за ними-то вся сила золота и неисчислимого скота, коней в табунах, и вся­кого добра и еды в их аулах! Близких друзей, сватов, товарищей детства у них немало не только среди тобыктинцев, но и по все­му Семипалатинскому краю. Поэтому я не могу поставить себя вровень с детьми Кунанбая. Говорится ведь: «аркан длинный, петля широкая» – это про них. А про меня: «веревка коротка, узла не завяжешь». Также про Кунанбаевых сказано: «Нагнут­ся вперед, перед ними Иртыш простирается, откинутся назад – спиною в Чингиз упираются». И перед ними я, рядом с которым нет ни одного, даже самого захудаленького, мырзы или бая.

Тут он на одно мгновение смолк, окидывая весь суд насмеш­ливым взглядом. Затем высказал самое главное, совершенно неожиданное для всех:

– Дети Кунанбая щедры на подарки и угощения, вы знаете это. Вам, достойным, немало перепало из их рук. Но вы еще не знаете, что я вам тоже подарок приготовил, – намного дороже всех их даров и угощений. Приходилось вам встречать в этом краю такого богача, как Кунанбай? Наверное, нет. Слышали вы, что он мог сделать с теми, кто осмеливался пойти против него? Слышали. И глядя на его детей, вы думали, наверное, что не от человека они произошли, а от самого Аллаха… Вам и в голо­ву не могло прийти, чтобы кто-нибудь осмелился пойти против них. Так вот, уважаемые, мой дар для вас такой: я открыл вам глаза на то, что дети Кунанбая такие же смертные, как и другие, они не сыновья Бога. Я дал вам понять, – их тоже можно на­казать. Если ударить их палкой, они также почувствуют боль. И каждого из них, за их бесчинства, можно схватить за воротник! А если стукнуть как следует, то они не устоят, полетят на землю, – их даже можно забить насмерть! Кунанбаевых можно бить! Вот какой я вам преподнес подарок! – сказав это, Базаралы от души рассмеялся.

Многие из биев, степных богачей и властителей, находив­шихся в скрытом соперничестве с домом Кунанбая, не осмели­лись так же открыто смеяться, но опустили головы и спрятали свои улыбки в бороды. Приличие на таком важном собрании было соблюдено.

Слова Базаралы не могли не подействовать на биев. И все же присутствующие на судебном сходе изначально не собира­лись его оправдывать. Ибо все эти бии, баи, волостные началь­ники сами были владетелями стад, и угон скота никак не могли приветствовать. Никто не собирался сказать ему: «Ты прав!» Базаралы хорошо знал об этом. Поэтому он не стал ни оправ­дываться, ни защищаться. После сказанных им вызывающих, насмешливых слов еще раз внимательно оглядел собрание су­дей и завершил, словно выстрелил:

– Я все сказал, а вы слышали! Мне хотелось бы, чтобы мои слова услышал и народ, те люди, что остались снаружи, за ва­шими спинами, в степи. Но разве сегодня слово правды дойдет до их ушей? Если бы хотя половину моих слов они услышали! Я теперь закончил. Вот, стою перед вами, – хотите, режьте меня на куски, воля ваша!

На судебном разборе весьма успешно выступил Шубар. Судьям было ясно, что разбирательство не затянется надол­го, Базаралы не собирался оправдываться, и они торопились задавать ему свои вопросы: язвительные, задевающие его са­молюбие, уточняющие, подбирающиеся к признанию им своей вины. Некоторые бии, размахивая тетрадками и карандашами, требовали у Базаралы, чтобы он назвал имена и фамилии всех сорока соучастников набега. На что Базаралы коротко и реши­тельно ответил:

– Не назову. Вот я, пришел сам и стою перед вами. Я за­чинщик, берите меня! Вяжите по рукам-ногам, отправляйте на каторгу. Я один за всех отвечу, но людей, ходивших со мною, никогда не выдам!

Отвечая на обвинения Шубара в том, что он поднимал смуту в народе, Базаралы ответил:

– Народ не виновен. Это мстил я, Базаралы. Такежан – мой кровник. Это из-за него старший брат Балагаз погиб в ссылке, Такежан вынудил моего младшего брата Оралбая бежать на чужбину, где он умер в безлюдной степи, я не знаю даже, где его могила! И все, что сделано с Такежаном, – это моя месть. За это сводите счеты только со мной! Хотите, убейте. Хотите – живьем закопайте в землю. Но в любом случае вы больше не сможете разлучить меня с родными местами! Я остаюсь здесь и буду за все отвечать один!

В этом и заключалась вся хитроумная интрига тяжбы: истец хотел, чтобы за преступление отвечал весь род Жигитек, а не один Базаралы, у которого ничего, кроме его собственной голо­вы, не имелось для выплаты куна. Шубар красноречиво доказы­вал, что последний набег – продолжение издавна сложившихся враждебных отношений между Иргизбаем и Жигитеком. Распри идут еще со времен Кунанбая и Божея, вождя жигитеков. База- ралы следует дорогою этой старинной вражды.

– Зачем нам его тощая голова, с которой и куска мяса не срежешь? – витийствовал Шубар. – Отвечать должны все жи- гитеки – и своими табунами. К тому же род Жигитек совершил жуткое преступление, какого не знали со времен нашествия калмыков. Подвергли грабежу своих же родичей, – действо­вали, как враги, как чужаки! Я не успокоюсь, пока Жигитек не заплатит кун за содеянное преступление и за обиду, которую нанесли нам! Да еще надо достойно наказать всякую голь и рвань нищую, чтобы впредь им неповадно было набрасывать­ся на чужую собственность! Приговор должен быть самым су­ровым! Мои условия таковы: было угнано у Такежана восемь­сот лошадей, должно возместить по три лошади-пятилетки за каждую угнанную, какого бы возраста она ни была!

Совет биев работал весь день до позднего вечера. Уже с наступлением темноты бии вновь пригласили в гостиную Ба- заралы, Шубара и всех остальных. Устами мырзы Нурке был оглашен окончательный приговор. По этому приговору ответчи-

ком за угон лошадей Такежана был признан весь род Жигитек. Виновным прежде всего был признан сам Базаралы, вместе с ним не смогли уберечься от огня правосудия и все его сороди­чи: кто ближе всего к огню, тот и обжигает руки. Окончательное решение гласило: за восемьсот угнанных и зарезанных коней Такежана виновная сторона должна отдать по две лошади- пятилетки за каждую угнанную.

Это судебное решение по степным законам исполнялось в продолжение всей зимы. Из всех многочисленных жигитеков, призванных к ответственности, остались не тронутыми судеб­ным решением богатые аулы знатных жигитеков – Уркимбая, Байдалы, Жабая, которые к тому времени были в мире и друж­бе с домом Кунанбая и сумели найти с ними общий язык. На остальные аулы, главным образом, среднего достатка и на бед­ные, пала вся тяжесть штрафа. От Шуйгинсу и до самого Карау­ла обобранные и совсем ослабленные огромным куном аулы остались без лошадей. Они не смогли на следующую весну от­кочевать на джайлау и всем миром перешли в разряд жатаков.

ЧЕРНЫЕ ПОБОРЫ

1

Этой весною многолюдный аул Абая расположился на бе­регу Барлыбая, в просторном урочище, богатом сочными травами и широкими выпасами. Сегодня с утра раннего в ауле поднялась шумная суета, множество народу сновало между белыми байскими юртами, гостевыми домами и хозяйствен­ными уранхаями^[8]. Молодые джигиты и женщины разносили по гостевым юртам стопки сложенных одеял, подушки, скатерти, самовары и посуду – миски, блюда, расписные пиалы. На лицах людей читалось радостное оживление, женщины были в празд­ничных нарядах, обвязали головы белыми легкими платками с зеленой каймою. Юные девушки надели шапочки-борики с пе­рьями филина на макушке. Дети тоже бегали принаряженные, в чистой одежде, – их на сегодня освободили от занятий в школе, созданной в ауле Абая.

На изумрудной траве за околицей аула расстелены разно­цветные ковры, разбросаны коврики и узорчатые войлоки, по­ловики – все это усердно вытряхивается, выколачивается от пыли. Две породистые борзые, рыжие с черными головами, за­бытые своими хозяевами, с возбужденным видом носились по всему аулу, путаясь в ногах у людей. Картина всеобщего пред­праздничного ожидания прекрасно дополнялась видом этих бесподобно красивых собак. Концы их свисающих ушей были c длинной бахромой, хвосты высоко закручены. Они резво гоня­лись друг за другом, сшибались в затейливой схватке, прыгая

друг через друга, и в грациозных, упругих движениях их утон­ченных тел чувствовалась звериная мощь и скрытая угроза, как в мгновенном блеске булата.

За аульной околицей с гиканьем скакали джигиты, горяча коней, по аулу на своих стригунках носились дети, звонкими криками добавляя шуму во всеобщую суету. За ними с лаем бегали своры борзых – взрослых и щенят. Весь этот шум и гам беспокоил оседланных коней, стоявших на привязи, возбуж­денные скакуны прядали ушами, фыркали, вскидывая головы. Рослый гнедой жеребец с черным хвостом и гривой нетерпе­ливо перебирал ногами на месте, словно готовый тотчас со­рваться с места. Когда собаки с оглушительным лаем пробе­жали мимо, гнедой стал бить передним копытом и толкаться лбом в столб коновязи.

На вершине холма, недалеко от аула, сидел Абай со свои­ми друзьями. Лицом он был обращен в сторону Чингиза, по­минутно зорко всматриваясь в степную даль. В глазах его светилась спокойная радость, иногда он оборачивался назад и с добродушным видом оглядывал аул. Вид снующего наро­да, женщины в светлых одеждах, дети, бегающие и скачущие верхом на жеребятах, усердная прислуга, выбивающая ковры и войлочные кошмы, джигиты, ставящие юрты и готовившие мясо на открытых очагах возле уранхаев, – все это оживле­ние и шумная суета, враз сломавшие размеренную спокойную жизнь аула, вызывали у него лишь добрую улыбку. Сегодня такой уж день, – аул в ожидании радостного события.

Нет, это не готовится той по случаю удачного разрешения судебного спора, и не ожидание приезда жениха или невесты, – но радость для всего аула не менее значительная. Виновник ее – Абиш, сын хозяина аула, два года находившийся в да­леких краях, в Петербурге, и сегодня с великим нетерпением ожидаемый всей родней, отцом и матерью, братьями, всем аулом.

Встречающие ожидали не только в ауле. Верховые заранее выдвинулись навстречу и ждали далеко впереди. С утра они вытянулись цепочкой от Барлыбая до Чингиза и до перевала Бокенши. Многие из джигитов доехали до перевала, но подни­маться на него не стали. Это были поэты из круга Абая во гла­ве с Кокпаем и Акылбаем: Какитай, Дармен, Мукá, Алмагамбет. Поехали вместе с ними и юноши из аула Оспана.

У Оспана своих детей не было, он взял на воспитание вну­чатых племянника и племянницу от Акылбая, брата и сестру – Аубакира и Пакизат. Они жили в доме старшей жены Оспана – Еркежан. Выросшие в холе и баловстве, эти двое детей могли ходить везде, где только им вздумается, и бывать там, куда дру­гим детям появляться не дозволялось. Вот и сегодня, презрев всякие запреты и уговоры, десятилетняя Пакизат заявила свое­вольно: «Поеду встречать Абиша-ага!» – и выехала из аула, да еще и увлекла с собою целую стайку девчонок-всадниц, чуть старше себя.

Акылбай, Мукá и остальные из их компании, покинувшие сед­ла и расположившиеся на вершине холма, принялись бросать гадальные кумалаки. Рослый, белолицый, красивый джигит Мукá, молодой акын, выдавая себя за опытного прорицателя, с важным видом говорил:

– Уже не стоит гадать на путника со словами: «Покажи верно!» На это гадали. Теперь надо гадать на слова: «Вый­ди, посмотри!»… И вот оно, – кумалаки показали: «Путник на подходе!» Смотрите дальше – самочувствие его хорошее, пере­метные сумы полны, подарки будут разложены от порога и до тора! Скорее по коням! Сейчас Абиш со спутниками появится на перевале Бокенши. Поспешим навстречу ему, друзья! – ска­зав это, Мукá с уверенным видом вскочил на ноги.

Юнцы, со всех сторон окружавшие взрослых, поверили ему и со всех ног кинулись к своим разномастным стригункам, за­прыгнули в седла и закружились на месте, с нетерпением спра­шивая: «Куда? Куда?»

На этот раз кумалаки предугадали точно. Только что севший на коня Дармен вытянулся на стременах, всмотрелся в сторону перевала и вдруг воскликнул:

– Е! Надо же! У нашего Мукá большой дар ясновидения! Смо­трите, – вон, Абиш едет со своими людьми! – И, дав шенкелей коню, пустился вперед.

На самом деле – с перевала Бокенши быстро скатывалась небольшая группа верховых, человек пять-шесть, окружавшие повозку. Они находились уже на расстоянии одного перехода жеребенка. Встречавшие стегнули своих коней и, беспорядочно рассыпавшись, помчались навстречу, обгоняя друг друга. Всад­ники неслись по травянистой долине, по отлогим зеленым хол­мам, то рассыпаясь поодиночке, то сбиваясь в небольшие куч­ки, теснясь на переездах через овраги и лощины, затем вновь устремляясь вперед. Когда передние взмахнули на последний холм, они увидели, что повозка, опередив сопровождающих конников, стремительно скатывается по склону увала вниз к просторной долине. Запряженный тройкой саврасых, тарантас с откинутым верхом быстро приближался. Встречающие немед­ленно стали окорачивать коней.

Когда встречавшие верховые и повозка стали сходиться на ровной низине, четверо всадников оказались ближе всего к та­рантасу – и разнеслись над долиной крики радости и возгласы приветствий. Первыми были Какитай, Дармен и воспитанники Оспана – Аубакир и девочка Пакизат. Когда они, удержав на ме­сте своих коней, стали их заворачивать, с промчавшегося мимо них тарантаса ловко соскочил Абиш в белой военной форме, – не дождавшись, когда повозка остановится. Легким бегом про­скочив по ходу вперед, молодой стройный юнкер остановился и обернулся, раскрывая руки для объятия и громко, радостно смеясь. В тот миг подскакали и остальные из группы встречаю­щих, их лошади едва не столкнулись с тройкой саврасых. Бай- магамбет, правивший ими, с силой натянул поводья и остановил

лошадей. Поднялся радостный шум, раздался смех, зазвучали гортанные голоса.

Слезы стояли в глазах встретившихся с Абишем братьев, друзей, родных. Отрывистые, короткие слова приветствий по­летели навстречу ему.

– Агатай! Милый брат!

– Абиш-ага!

– Айналайын, Абиш-ага дорогой!

От этих искренних слов, сладких как шашу, и при виде до­рогих, милых лиц у Абиша невыносимо защемило на сердце, в глазах все расплылось, лицо у него побледнело. Какитай, ку­барем скатившись с коня, первым подбежал к нему и, широко ракрыв руки, обнял его, расцеловал. Мельком при этом отме­тил про себя: «Что-то он исхудал, бледным стал, уж не забо­лел ли?» Слышал он от старших женщин, матерей и бабушек: «Абдрахман что-то очень долго не появляется в родных местах. Как бы не заболел в этом холодном городе!» И Какитай не смог скрыть тревоги за своего старшего агатая.

– Абиш-ага, родной, как вы доехали? Здоровы ли? Отчего такой бледный?

Абиш, поочередно расцеловав Аубакира и Пакизат, обернул­ся к Какитаю и, улыбнувшись ласково, ответил ему:

– Айналайын, Какитай, я вполне здоров!

И на самом деле – его лицо заметно оживилось, порозовело, и выглядел он веселым, счастливым. Абиш стал расспрашивать о близких, о здоровье отца.

Тут подоспели и остальные встречающие, спрыгивали с ко­ней и подбегали к повозке. Радостно приветствовали, обнима­ли, целовали Абиша, подходя по одному. Когда все на дороге поприветствовали его, Абиш вернулся в повозку, где его ждал брат Магавья. Тот подозвал Какитая, протянул к нему руки, об­нял, расцеловал и усадил рядом с собой. Улыбаясь, Магаш стал подшучивать над братом-сверстником:

– Е, когда ты улыбаешься, нос твой на лице куда-то исчезает! И как только твоя Салиха терпит такого несуразного, у которого нос с ноготок!

– Салиха рассуждает по-другому! – отвечал Какитай, посмеи­ваясь в усы. – «Нос курносый – не беда, лишь бы не безборо­дый, как Магаш!»

С другой стороны от Абиша уселась Пакизат. И повозка, окруженная верховыми, стремительно покатила по долине в сторону аула Абая, наполненная смеющимися, радостными мо­лодыми родственниками, ликующими от счастья встречи после долгой разлуки.

Колокольчик на дуге коренного заливался радостным зво­ном, бодрым тактом своих ударов отмечая рысистый бег тройки и словно подзадоривая коней. Красивый тарантас с откинутым кожаным верхом в громыхании колес несся по каменистой до­роге, узкой лентой протянувшейся по ковыльной степи.

Абиш, в белом мундире, в фуражке, сидел напротив своих младших братьев и любовался ими. Радость их встречи грела его сердце. Они то принимаются подшучивать один над другим, то умолкают и сияющими глазами смотрят друг на друга. Каки- тай одинаково соскучился как по Абишу, так и по Магашу, – ведь по его отъезду в город времени тоже прошло немало. Приняв решение встречать Абиша в городе, Магаш пробыл там два ме­сяца. На обратном пути к аулу отца Магавья рассказал стар­шему брату, что Какитай ему особенно близок среди всех его родных и сверстников.

Абиш стал расспрашивать у Какитая, где какие аулы рас­положились с весны этого года. В урочище Барлыбай на берегу реки разбил стан аул Абая. Остальные аулы Иргизбая откоче­вали на дальние джайлау. Аул отца задержался с откочевкой в связи с ожиданием двух сыновей Абая.

Многочисленная вытянутая колонна всадников, сопрово­ждавшая повозку, приближалась к Барлыбаю, быстрой рысью

продвигаясь через зеленую ровную долину в сторону аула, вольготно раскинувшегося на берегу реки.

К этому часу переполох и суета улеглись в ауле, люди со­брались единой толпой за Большой юртою Абая и Айгерим. Все ожидали появления путников на степной дороге. Абай стоял в середине толпы. На нем был длинный блекло-желтый бешмет из китайской чесучи. Тонкая летняя одежда, свободно облегая, подчеркивала дородность его крупного тела. Черный бархатный жилет и белая рубаха, видневшиеся под распахнутым простор­ным бешметом, были ему к лицу, придавали вид благородного, почтенного человека. На крупной его голове поседевшие воло­сы, – над высоким лбом и на висках, – словно отступили вверх, отчего лицо Абая стало еще более одухотворенным, мудрым и красивым, чем даже в его молодые годы. В бороде, не очень гу­стой, подстриженной, тоже пробивалась седина. Однако узкие длинные брови были все еще черны, и на лице не виднелось морщин.

В толпе вокруг Абая были почти одни женщины. Рядом с ним стояла бледная Айгерим, со слезами радости в глазах. На встре­чу с байскими детьми пришло немало работников в будничной бедной одежде – конюхов, доярок, доильщиков кобылиц. Кроме стариков от «соседей», других аксакалов здесь не было.

Когда многолюдная процессия встречавших приблизилась к аулу, то всеобщее внимание привлек Дармен своим громким криком:

– Пропустите повозку вперед! Аул не нас ждет – встречает Абиша! Не атшабары мы, так нечего и скакать впереди, первы­ми влетать в аул! Все – попридержите-ка своих коней!

До самого края аула Баймагамбет гнал тройку саврасых ров­ной дорожной рысью. Когда толпа, с Абаем посреди, всколых­нулась, пришла в движение, Абиш опять, не дожидаясь полной остановки повозки, легко соскочил с нее и быстро направился к отцу, протягивая к нему руки.

И Абай принял сына в свои широкие объятия, крепко прижал к себе и замер. Затем дрожащими губами стал целовать лицо сына, его глаза, уши, – и долго не выпускал из рук. И кроме этих неистовых, крепких мужских объятий отец с сыном пока не обменялись ни единым словом. Когда Абай, наконец, отпустил Абиша и чуть отступил назад, – неузнаваемым стало лицо по­старевшего отца. Обычно смуглое, сейчас оно от сильного вол­нения побледнело и стало серым.

Абай не видел никого другого вокруг, какое-то время пребы­вал в состоянии полного замешательства.

Абиш, в белой военной форме, в погонах юнкера, сейчас, после родительских объятий, сделался сущий ребенок, и со звонким смехом, сверкая начищенными пуговицами юнкерского мундира, закрутился в вихре объятий и поцелуев родни, сре­ди белых головных платков своих матерей, соседок и соседей, многочисленных тетушек-женге, среди стариков и старух. Одна­ко фуражку с блестящей кокардой предусмотрительно держал в руке. Все с большим любопытством осматривали эту фуражку, белый мундир, ярко сверкающие на нем медные пуговицы.

Его редковатые, гладко зачесанные каштановые волосы были припомажены. Широкий, рано начавший лысеть лоб был ясным, открытым. Абиш был строен, тонок, изящен. С замет­ным, красивым, прямым носом, в своей юнкерской форме, ко­торая так шла ему, Абдрахман был очень красив. На губах, тон­кого рисунка, играла добрая юношеская улыбка.

Долгие объятия, лепет приветствий со слезами на глазах, ласковые, добрые пожелания счастья от матерей и старших те­тушек. Благословения стариков-соседей… Все хотели сказать ему доброе слово.

– Жаным, душа моя, ну, как доехал?

– Свет мой ясный! Пусть дарует тебе Всевышний здоровья!

– Опора наша! Как долго пришлось тебя ждать!

– Айналайын, Абиш! Солнышко мое!

– Радость-то какая для твоих родителей!

– С благополучным прибытием, родной!

Теплые слова, приветливые восклицания, умилявшие всех, кто их слышал, сопутствовали Абишу до самого входа в Боль­шую юрту.

И вот уже уселись все на торе, Абай внимательным взором окинул лицо сына, спросил:

– Что-то ты похудел, Абиш. Здоров ли?

И тотчас подхватил Кокпай:

– Может, знания в этом городе дают хорошие, а вот еду, ви­димо, неважную! Вон, высох весь, как жердь!

Отец начал расспрашивать Абиша про учебу в Петербурге. Оказалось, он поступил в Михайловское артиллерийское учи­лище не по доброй воле, но ввиду вынужденных обстоятельств. Он хотел учиться в Политехническом институте, однако не по­лучилось. И Абиш, улыбнувшись, напомнил отцу строки его сти­хов:

– Учись, мой сынок, – завет мой таков –

Для блага народа, не для чинов… –

Ага, я не забыл эти ваши слова! Конечно, хотелось в политех­нический, но в прошлом и нынешнем году возможности такой не было… Придется некоторое время поучиться в этом училище. Закончу его – буду думать о дальнейшем образовании.

Чуткий Абай не стал выяснять подробности, он молвил спо­койно:

– Науки плохой нет. Для таких как мы, жаждущих знаний, любая наука бесценна, как золото. Свет мой ясный, ты только учись, набирайся знаний, а родители твои слова не скажут про­тив, веря, что любые науки пойдут тебе на пользу. Нам одинако­во будет дорого, сынок, кем бы ты ни стал – офицером, инжене­ром, адвокатом. Лишь бы это пошло на благо твоего народа, у которого немало и трудностей, и печалей, и забот. Желаю тебе

только одного: здоровья, сил, чтобы ты сумел достигнуть своих целей!

Он снова привлек к себе Абдрахмана, и долго держал у гру­ди, обняв его одной рукою.

Дом наполнился людьми, внесли угощенья. За дастарханом, как водится, начались всякие разговоры про разное. Ненароком Абай вспомнил своего семипалатинского русского друга Пав­лова, о котором перед отправкой в город наказывал Магавье: пусть привезет его с собой.

– Абиш, почему не приехал Федор Иванович? – спросил Абай. – Что ему помешало? Ведь говорил же мне, что приедет с тобой к нам.

– Ага, он и собирался поехать, но ему не разрешили.

– У губернатора попросил разрешения?

– Губернатор-то как раз и спустил прошение Павлова по­лицмейстеру, на его усмотрение. А тот не выдал разрешение. Видимо, решил, что ссыльному не полагается выезжать в степь на кумыс.

Абай сильно огорчился, что Павлов не смог приехать. Они познакомились прошлой зимою в Семипалатинске, куда Пав­лов был переведен из Тобольска, где отбывал ссылку.

– Этот человек очень дорог мне, я его глубоко уважаю, сы­нок. Здоровье у него не очень-то хорошее, думал, что отдохнет здесь вместе с тобою! А как ты сам, дорогой, – сошелся с ним?

– Да, отец. Мы встречались. Несколько раз подолгу разгова­ривали. Он глубоко образованный человек, во многих науках разбирается. Кажется, Павлов из среды известных русских ре­волюционеров. Он вас, ага, очень высоко ценит, мне кажется, лучше многих казахов понимает значение ваших трудов. – Так говорил Абиш, и по голосу было заметно, как он сожалеет, что не удалось привезти Павлова к отцу в степь.

Этим вечером между часто сменяемыми закусками, чаем, кумысом акыны непринужденно и охотно показывали свое ис­кусство. Степь всегда была богата своими акынами, певца­ми, острословами и сказителями, краснобаями и балагурами.

В ауле Абая особенно вольно дышалось воздухом творчества, и каждый участник этого вечера старался показать что-нибудь новое, значительное.

В эту безветренную тихую ночь в долине Барлыбая, над Большой юртой Абая и Айгерим взмыли в вышину чудесные звуки скрипки. Люди, как завороженные, слушали одну мело­дию за другой, забыв о времени. Абиш, живя в русском городе, смог стать хорошим скрипачом.