Страница - 13

Он играл широко известные в России и неизвестные в казах­ской степи русские романсы, поражавшие слушателей в самое сердце своими глубокими чувствами, выраженными в нежных мелодиях. Играл любимые в народе песни – «Ермака», «Стень­ку Разина», «Бродягу»… И хотя мелодии эти впервые прозву­чали перед степняками, они были зачарованы услышанным. Абдрахман играл и веселую, ритмичную танцевальную музыку, и зажигательную польскую мазурку, и вдруг внезапно переходил на украинский «гопак».

Своими разносторонними способностями, внешним обликом, музыкальным искусством Абиш поразил и восхитил степную молодежь. Перед ними был их прежний Абиш, но которого не­узнаваемо изменила городская жизнь. Со своими новыми кра­сивыми манерами и необычным в степи внешним видом напо­минал он какого-то заморского принца. И даже единоутробные его братья смотрели на него с нескрываемым благоговением и горячим восторгом. Зависти или снисходительности со стороны его братьев не было, ибо все они с гордостью и безграничным уважением относились ко всем новым качествам и обретениям любимого старшего брата, родного Абиша-ага.

Наконец, после долгой игры, Абиш опустил скрипку, затем протянул ее степному музыканту по имени Мукá. К Мукá дру­жественно относились многие молодые джигиты этого аула, и в последнее время он часто приезжал к ним. Сам он был выход­цем из дальних краев, от племени Кандар, рода Уак, соседней волости Кокен. Полюбив в родных краях девушку, этот джигит не

мог соединить свою судьбу с нею и, по совету друга, Магавьи, сговорившись с невестой, забрал ее уводом. Они бежали, Абай дал им приют и защиту. Абаю и Магашу очень нравился этот не­заурядный музыкант-кюйши, который также играл на скрипке. Впервые они встретили Мукá в городе, слышали его исполне­ние. Круг Абая – Дармен, Алмагамбет, Ербол – приблизил его к себе, и вскоре он стал неизменным сподвижником и участником во всех их поэтических и музыкальных собраниях.

На протяжении всей ночи, в промежутках между сменами мясных кушаний, маститый домбрист Акылбай, кюйши-скрипач Мукá, певец-кюйши Алмагамбет тихонько наигрывали на ин­струментах и напевали голосом новые для них мелодии, кото­рые привез Абдрахман. Так они постарались запомнить поль­скую мазурку, еще некоторые танцы.

И в какой-то момент Мукá заиграл на скрипке некую зауныв­ную, надрывную мелодию. Он играл старательно, держа кор­пус прямо, стараясь не покачивать скрипкой, двигая только ру­кою, водившею смычком. Словом, Абиш заметил, что техника и приемы игры у Мукá слабоваты, на уровне провинциальных скрипачей-самоучек. Мелодия песни, тем не менее, в исполне­нии Мукá брала за душу, в ней слышалась подлинная грусть и печаль. Когда он, сыграв куплета два, остановился, Абиш живо обернулся к скрипачу и спросил, что это за мелодия.

Мукá с вполне уверенным видом заявил:

– Песня эта русская, называется она «Томнай места».

– «Темное место»? – переспросил Абдрахман и задумал­ся, стараясь вспомнить. – Нет, не слышал… Похоже на вальс. Судя по названию, тебе пришлось услышать эту песню в каком- то темном месте, а? Ну-ка, признавайся, в каком таком «том- най места» ты ее разучил? – стал шутливо приставать к Мукá Абиш.

Засмеялись Магаш с Какитаем, явно знавшие что-то. Словно чем-то смущенный, Магаш пошептался со сверстником, затем во всеуслышание громко сказал:

– Е! Видишь, чуткие люди сразу раскусили тебя! Придется тебе во всем признаваться. Айналайын, выкручивайся теперь сам, как знаешь!

Молодежь затихла, стыдясь Абая, которому не было извест­но о кое-каких их делишках в городе. Однако Мукá, казалось, ничем не был смущен. Он преспокойно начал рассказывать:

– Эту песню я услышал в той самой сторонке, где в гостепри­имных домах встречаются щедрые на любовь женщины. Одна из таких, совсем молоденькая, скромненькая с виду и невинная, спела эту песню, вся обливаясь слезами. Кто сочинил эту пес­ню, я не знаю, но можно предположить, что ее сочинила сама девушка, попавшая в такое ужасное место…

Никто в доме не стал ни расспрашивать дальше, ни под­держивать этого разговора. Молодежь была охвачена непри­творной робостью перед Абаем-ага. Увидев это, Абай шутли­во произнес:

– Видать, некоторым и плохие похождения идут на пользу! Твой рассказ явно приводит к такому утешительному выводу, Мукá! Хотя должен тебя предостеречь – не всегда дурные при­ключения могут принести пользу для твоей доброй души! Ты можешь, однако, убедиться в этом, посещая подобные заведе­ния. И нас трудно будет убедить, что это хорошее дело, не так ли, уважаемые?

Так Абай в своем духе выговорил молодежи. Мукá и все остальные сидели пристыженные, переглядываясь и смущенно посмеиваясь…

И все же – впервые эта лучшая степная молодежь встре­тилась с человеком своего поколения, прибывшим издалека, сведущим в высоком искусстве и обладающим большими зна­ниями. И этим человеком был их старший собрат, такой же, как и они, человек степи – родной Абиш, по которому они столь ис­тосковались!

На другой день люди, встречавшие Абиша, стали разъез­жаться. В час утренней дойки кобылиц, собравшись в доме Абая за кумысом, молодежь стала обсуждать, кто куда поедет.

Абдрахман собирался посетить очаг старшей матери, Улжан, скончавшейся в прошлую зиму. Он хотел совершить молитвен­ное чтение Корана на ее могиле. Также он хотел навестить свою родную мать Дильду, в том же ауле. Вместе с Абишем решили ехать Магавья, Дармен, Какитай, Алмагамбет.

Когда все вышли из юрты и подошли к коновязи, их ожида­ли оседланные кони. Соблюдая обряд вежливости, Алмагамбет сначала подвел коня старшему, Абишу. После него стали уса­живаться в седла остальные его братья и друзья.

Еще вчера ходивший без седла, светло-гнедой с черной гри­вой и таким же хвостом конь сегодня был богато убран: уздеч­ка украшена чеканным серебром, кавказский узор вытиснен на подпругах, подхвостнике, подседельник обшит синим сукном, прекрасное седло покрыто темно-розовым сафьяном. Вся кон­ская сбруя была прекрасно подогнана к ладному, с подтянутым животом скакуну, достойному молодого джигита. Когда Абиш вскочил в седло, конь под ним слегка присел и, закусив уди­ла, скакнул вперед, затем легко пошел боком вперед, прядая острыми, как камышовые листы, ушами. Абиш с живым внима­нием следил за каждым его движением, стараясь в короткой, азартной борьбе привести коня к послушанию. Приостановив­шись, конь заплясал на месте, гвоздя передними копытами зем­лю.

Впереди толпы молодых людей, вышедших проводить Аби- ша, стояла Айгерим. Любуясь на него, которому было явно по душе укрощение строптивого жеребца, вглядываясь в его раз­румянившееся лицо и смеющиеся глаза, – она все же тревожи­лась за него.

– Айналайын, будь осторожен! Какой дикий нрав у твоего коня, милый! – воскликнула она, улыбаясь, и слегка покрасне­ла, смутившись.

К этому времени все отъезжающие уже были в седлах. Абиш наклонился в сторону Айгерим и крикнул в ответ:

– Не бойся, киши-апа! Конь что надо!

Выехав за аул, конь под Абишем продолжал баловать, вы­ступая боком и скача мелкой иноходью. Но седок не подгонял его, не давал поводьев и предпочитал ехать неторопливо, дер­жась немного в сторонке от остальных спутников. Давно не са­дившийся на коня, истосковавшийся по степи, по ее вольным просторам, зеленым холмам, чистым рекам и живому воздуху джайлау, джигит хотел сейчас со всем этим встретиться наеди­не, потому и отдалился от всех. Его душа, полная радостью от встречи с родными людьми, ширилась теперь от счастья сви­дания с родным краем. Ему казалось, что и весенний джайлау находится сейчас в таком же состоянии радости и молодого счастья, – им наполнен прохладный ветерок, бегущий по вол­нам свежих степных трав. Да, это и есть счастье! В воздухе нет ни пылинки. Дышится легко, всей грудью, и светоносным воз­духом омыта, до первородной чистоты, вся эта великолепная живительная природа! Густой ковыль, главный житель этих сте­пей, покрывал все равнины и невысокие плавные холмы вокруг, раскачивался под порывами ветра, рождая бегущую травяную волну. Серебристо поблескивая под ярким солнцем, эти волны вблизи издавали негромкий шум, тихий шелест – и убегали в сероватую дымку степной дали. Свежие метелки ковыля рас­сыпали игольчатые искры, и оттого холмы и пригорки испуска­ли призрачное сияние, завораживающее и смущающее душу. Впереди, на пути джигитов, возвышались в едином ряду три высоких холма – Шакпак, Казбала, Байкошкар. Они словно по­дернуты тонкой светло-голубой дымкой. У подножий этих воз­вышенностей, в низинах и логах, эта дымка гуще и плотнее. И плотная синева в этих низинах кажется таинственной, скрываю­щей в себе что-то очень заманчивое. Сейчас путники направля­ются именно туда, в направлении этих влекущих тайн…

Через некоторое время слева потянулась каменистая гряда из скалистых многорядных увалов – Керегетас.

Яркая зелень ближайшей низины вдруг резко ограничивает­ся, чуть выше, россыпью серых валунов. А еще выше них на-

чинают громоздиться друг над другом продолговатые скальные глыбы. Между ними повсюду кудрявятся плотные кроны стелю­щейся арчи – горного можжевельника, который растет, тесно прижимаясь к основаниям этих каменных глыб. Некоторые за­бросанные камнепадом предгорные холмы, сплошь поросшие арчой, похожи на каких-то заросших волосами чудищ.

Иногда среди этого диковатого завала скал можно было уви­деть стремительно проносящихся бело-пегих архаров с огром­ными закрученными рогами. А порой меж округлых валунов проскальзывала длинная огненно-рыжая лиса, – вильнув хво­стом, исчезала за камнем, – словно извивающаяся сказочная красная ящерица. Вдруг вновь появлялась и, открыто распла­ставшись на длинном валуне, замирала, внимательно разгля­дывая что-то вдали. А то соскакивала на землю и принималась мышковать, прыгая вперед на обе лапы и быстро разрывая зем­лю под кустом арчи.

А в какой-то миг вдруг налетал со стороны громадный брон­зовый беркут, гнавший зайца, и осторожная лиса, давно сле­дившая за надвигавшейся смертью, в свисте и буре шумевших крыл падавшей с неба, – вдруг суетливо подпрыгивала и мгно­венно исчезала в невидимом проходе между валунов. Издали разглядывая все это в полевой бинокль, Абиш с улыбкой на­блюдал за умными действиями лисицы.

Вдруг совсем близко по косогору стоящего на пути холмика пробегал шальной порывистый ветер, перепутывая траву, – и доносился оттуда сладкий, умопомрачительный аромат свежей зрелой земляники, словно дуновение из райской долины – при­вет от родного края, по которому Абиш истосковался в далеком холодном северном городе.

В Большом доме, где раньше главенствовала Улжан, теперь находилась байбише Оспана – Еркежан. В этом же ауле жила и байбише Абая – Дильда. К этому времени большая часть аула уже откочевала на джайлау за Шакпак. К полудню Абиш в окру-

жении товарищей подъехал к белой юрте Большого дома, и пут­ники спешились...

Когда джигиты, никем не встреченные, привязали лошадей и подошли к белой юрте, изнутри раздался звук горестного жен­ского плача. Несколько женщин, соблюдая годовой ас, опла­кивали покойную Улжан. Траурный плач вели две ее невестки – Дильда и Еркежан, с ними были родственницы и соседки. Абиш в первую очередь поздоровался с Еркежан, сидевшей на торе ниже Дильды. Потом только он подошел к матери. Диль­да обняла сына, приникла лицом своим к нему и долго, горест­но плакала. И Абиш дал волю своим слезам. Утрата великой матери, бабушки Улжан, – это огромное горе, зияющая пустота в сердце, но в плаче своей родной матери Абиш слышал не только скорбь по усопшей, но никак по-другому не выраженные Дильдой боль и горе своей собственной жизни. Сын явно слы­шал жалобу матери, невинного человека, подвергнутого тяжким страданиям несправедливой судьбою. Абиш никогда и ни с кем не говорил об этом, – но, находясь в далеком, холодном, чужом Петербурге, он постоянно со скорбью и болью на сердце думал о своей матери.

Наконец Дармен стал осторожно успокаивать забывшуюся в горестном плаче Дильду:

– Женеше, успокойтесь. Разве можно плакать матери, у кото­рой такой сын, как Абиш? Незачем вам плакать, женеше…

Своими словами Дармен невольно дал знать, что он пони­мает истинные причины такого горького плача Дильды… Чтобы как-то утихомирить плачущих женщин, Дармен начал громко и выразительно читать молитву из Корана – «Суната».

Вскоре после молитвы, когда собрали молитвенный коврик, расстеленный во время читки Корана, когда совсем утихли плач и стенания, – Еркежан, сидя напротив Абиша, стала рассказы­вать ему о смерти старшей матери, о последних ее минутах, о предсмертных ее словах.

Большая, дородная, с красивым большеглазым лицом, Ерке- жан говорила со спокойной рассудительностью, неторопливо и обстоятельно. Она передала Абишу последние слова Улжан о своем далеком внуке.

– Айналайын, Абиш, твоя бабушка много думала о тебе и переживала. Мол, из всех ее потомков ты один находишься на далекой чужбине, и никого из родных рядом с тобою. «Заболе­ет, случится какая беда или выпадет тяжкая забота, – ведь неко­му будет поддержать его. Уа, для меня он всегда был слишком ранним плодом, сорвавшимся с ветки. Я, как и его отец, всегда желала того, чтобы он скорее достиг своей цели, стал зрелым человеком!» Так она говорила и подолгу грустила о тебе. Я тебе все это рассказываю, потому что считаю своим долгом пере­дать тебе, как она тебя любила, каким великим сердцем обла­дала наша старшая мать…

Умолкнув, Еркежан долго, не отрываясь, смотрела на Абиша своими большими опечаленными глазами.

Рассказывая поочередно, Дильда и Еркежан поведали при­бывшим о последних днях жизни великой матери Улжан. Умер­ла она в конце прошлой осени, в пору, когда после стрижки овец ожидалась перекочевка на зимники. Уже сильно постаревшая, одолеваемая болезнями, Улжан много лет перед смертью про­жила в тихом уединении. Всеми почитаемая главная матерь рода, она уже не вмешивалась в жизнь Большого дома, вела спокойную, молчаливую жизнь. Почти ни с кем не разговари­вала, не вмешивалась в разговоры невестки с мужем, молчала даже с теми, кто наведывался в дом справиться о ее здоровье. Лишь время от времени, изредка, приглашала к себе Абая или Оспана, подолгу разговаривала с сыновьями.

Абиш, хотя и не был воспитан ею, всегда помнил о безбреж­ной любви и доброте бабушки, о том, как она, увидев его, всег­да подзывала к себе и, обняв его мягкими руками, нюхала его детский лоб. Все это ясно вставало перед глазами выросшего Абдрахмана. Только теперь он понял, что она так и будет жить

в его памяти. Улжан – это праматерь рода, которую нельзя за­быть. И этот главный шанырак, который остался без нее, также хранит память о ее чистом, добром, особенном человеческом облике.

Магаш только сейчас рассказал брату Абишу о тех прояв­лениях ее тонкого ума и мудрости, которыми удивила она всех родных и близких, уже находясь на смертном одре. Ее деверь Майбасар, человек грубый и недалекий, позволил себе недо­стойную шутку, спросив у лежавшей с закрытыми глазами Ул- жан:

– Уай, собираешься покинуть нас! Решила отправиться вслед за мужем, значит. Тебе многое приходилось видеть, уже не раз видела, как умирают, – ну-ка, расскажи нам, что это такое – смерть?

И тогда Улжан, чуть приоткрыв глаза, улыбнулась одними гу­бами и ответила:

– Оу… деверь мой неразумный… Видала я много, но другого такого, как ты, до старости так и не набравшего ума, я еще не видала. Тебе что я могу сказать? Я ведь сама еще не пробовала умирать, так что, извини, не знаю… А тебе-то зачем загорелось это узнать? Вот, будешь ты умирать, сам все узнаешь, деверек. – Сказала это Улжан, снова закрыла глаза и умолкла. На этот раз навсегда. Умная, рассудительная ее душа выбрала последним своим словом на земле – шутку, и это была высшая мудрость женщины, проявленная за мгновение до ее смерти. Эта женщи­на сумела прожить свою долгую подневольную жизнь, будучи бесправной и покорной, – не утратив, однако, всей чистоты и ясности своей высокой души. Из жизни она ушла так же, как и жила: безбоязненно, спокойно, обыденно. Словно ушла из жиз­ни ее скромная, простая душа, тихо прикрыв за собою дверь.

В тот приезд сына Дильда не отпускала Абиша два дня, пот­чевала его как самого дорогого гостя. На третий день, когда джигиты собирались седлать коней, чтобы ехать обратно в аул Абая, мать подсела к сыну, взяла в свои руки тонкие пальцы

сына и, нежно перебирая их, заговорила взволнованно и про­никновенно:

– Знаешь, светик мой ясный, я ведь переняла немало хоро­шего от нашей старшей матери, покинувшей нас будто бы толь­ко вчера… Когда-то, очень давно, в пору вашего детства, Абай заявил, что поедет учиться в город. Я загоревала, но свекровь тогда сделала мне мудрое внушение. Она сказала: «Пожелай ему удачи, плакать не смей. Отправь его с самыми добрыми по­желаниями. Он едет за знаниями. Едет, чтобы стать достойным человеком на этом свете. И все это будет во благо и тебе, и тво­их маленьких щеняточек». Я тогда поняла свекровь и согласи­лась с ее мудрыми словами. Я и сейчас согласна с нею, – твой далекий отъезд понимаю, так же, как и поездку твоего отца в давние годы. Иншалла! Да сопутствует тебе удача! – Высказав это, она накрыла глаза платком, вытирая слезы.

– Однако есть у меня слово, – сказала она окрепшим го­лосом, – слово к тебе и просьба. И ты, сын мой, обещай мне, что исполнишь мою единственную материнскую просьбу! Обе­щаешь ли, жаным? – И, обняв сына, прижимая его голову к гру­ди, она стихла, с трепетом ожидая ответа.

Абиш ни на мгновение не задержался с ответом. Так же взволнованно, трепетно он ответил:

– Говорите, апа! Я все сделаю, что вы захотите!

– Хорошо, сынок, раз ты обещаешь, то слушай. Пусть ты сно­ва уедешь в дальние края, и я долго тебя не увижу… Но в таком случае ты должен оставить здесь свой очаг, за которым бы я присматривала. Пусть не ты, но хотя бы твое гнездо останется под моим попечением… Так что, прошу тебя, скорее присмотри себе невесту, а мы ее сосватаем…

Абиш, с присущей ему искренностью, прямотой и открыто­стью, не мог скрыть сильного замешательства от неожиданной прсьбы матери.

– Ойбай-ау, апа! О чем вы говорите! И что могу ответить на ваши слова? Я уже взрослый человек, апа, и такое дело должен

решить сам, без принуждения, по своей воле. Разве не так? – И Абиш, сказав это, посмотрел на братишку Магаша и остальных друзей.

На что Магаш, непонятно улыбнувшись, ответил:

– Абиш-ага, так-то оно верно сказано, конечно. Но разве здесь речь идет о принуждении? Наша мама всего лишь выска­зала свою просьбу. А вам стоит подумать, ага, – не настало ли самое время, чтобы такая просьба прозвучала?

Услышать такое от младшего брата Абдрахман никак не ожи­дал! Он так и осел на месте и замер, не высказывая ни проте­ста, ни возражения. С лица его исчезла улыбка. Он не забыл, о чем он недавно дал слово матери: выполнить любую ее прось­бу. Она же вновь заговорила – спокойно, убедительно:

– Родной мой, принуждения никакого нет! Я же не говорю, чтобы ты непременно женился сегодня! До отъезда своего ты только назови мне имя девушки, которая могла бы стать твоей невестой, если Бог даст. Нынче ее сосватай, и уезжай себе на здоровье! Вот это и будет мне в радость, сынок, айналайын! Невеста твоя будет утешением мне и надеждой, напоминая о тебе, когда ты вновь уедешь.

Абиш все еще не решался сказать ни слова, не мог согла­ситься, говоря «да», не решался и взбрыкнуть, возражая – «нет». Тут Дильда высказалась полностью:

– Конечно, решать тебе. Дашь согласие, если только придет­ся по душе, навязывать тебе никого не буду. Но есть у меня на примете девушка, которую можно сосватать за тебя. Это в ауле ногайца Махмуда – девушка по имени Магрипа, чудесное создание! Она как раз на выданье и еще никем не засватана. Свет мой ясный, ты только взгляни на нее, хотя бы разок, а там и решишь, скажешь мне. Кроме этого ничего я от тебя не прошу. Согласен, сынок?

Абишу стало неловко. Он молча кивнул головой и покраснел от смущения. Дильда поцеловала его в лицо, затем подошла к Магашу и Дармену.

– А ты, Магаш, и ты, Дармен, – к вам обоим относится, вы покажете нашему Абишу ногайскую девушку Магрипу. Оба от­вечаете за это! – отдавала наказ Дильда.

Эти двое ничего не ответили, но по их виду Абиш понял, что они так и горят желанием выполнить поручение Дильды-апа. Но им хотелось, чтобы не забегать вперед его желаний, услышать мнение самого Абиша…

Позже, выехав в степь по направлению к аулу Абая, Мага- вья и Алмагамбет, разговорившись о чем-то, чуть приотстали. Дармен и Абиш ехали вдвоем. Дармен понимал, что над тем, о чем недавно высказалась Дильда, давно уже задумывались в семье Абая. И здесь для Абиша, похоже, не было ничего неожи­данного или неприятного. Наоборот – чуткий Дармен заметил промелькнувшее в глазах друга сильное волнение, что было понято молодым акыном как пробуждением в душе Абиша меч­ты о нежной подруге жизни. И тогда Дармен начал рассказы­вать другу о ногайской девушке Магрипе, которую знал и видел когда-то. Абиш, не прерывая его, молча слушал. С присущим ему красноречием молодой акын расписывал Магрипу. Достиг­шая семнадцати лет, хорошо выученная мусульманской грамо­те, получившая обходительное воспитание, Магрипа, по словам Дармена, была ко всему этому еще и несравненная красавица, знаменитая на весь край. Непременно надо увидеть ее. Абиш должен встретиться с нею, пусть решение его потом будет лю­бое. Сердце подскажет, в таком деле никакие уговоры и под­сказки посторонних не имеют значения. Так говорил Дармен, дружески приободряя своего сверстника.

Вдруг сзади них раздалась песня и, взмыв сразу высоко, по­плыла над степью. Это запел Алмагамбет, ехавший вслед за ними, его красивый, мощный голос возносил к самому небу песню о страстной, неудержимой человеческой любви. Песни звучали одна за другой – «Пламя любви», «Ты, любовь моя», «Ненаглядная»…

Зеленые просторы джайлау раскинулись вокруг них, про­хладный легкий ветер из степи овевал их лица, в душе росла, ширилась радость любви к жизни, родному краю. В глубине сердца пробуждались какие-то неясные сладкие грезы, светлые надежды, беспокойные желания… Абиш лишь молча улыбался, склонив лицо к гриве лошади. Он будто смущался и стыдился своих мыслей. Беспричинно волновался, то бледнея, то крас­нея, охватываемый тайной нерешительностью.

2

Абай был бесконечно рад тому, что его сын получает пре­красное образование и настоящее русское воспитание в столи­це России. Счастлив, что Абиш стремится духовно восходить к уровню лучших русских интеллигентов. Абаю хотелось как мож­но больше разговаривать с сыном, расспрашивать о многом, разном, обо всем новом, что происходит в России: о науке, ис­кусстве, о жизни сегодняшнего Петербурга. Абай интересовал­ся железными дорогами в стране, судоходством, хотел знать о высших учебных заведениях. Также расспрашивал о больших русских городах, о том, чем они славны и богаты, какие в них знаменитые фабрики и заводы.

Часто разговоры отца с сыном переходили на темы литера­туры: говорили о книгах, написанных большими писателями и поэтами России. С большим интересом они обсуждали творче­ство Толстого, Салтыкова-Щедрина, Некрасова…

Со всем этим интересом и воодушевлением отца, проявляе­мыми во время их встреч, Абиш почувствовал в нем некое по­стоянное тайное беспокойство. Сын замечал, что Абай порою предается печали одиночества, даже находясь среди людей.

Абиш стал понимать, что в жизни отца есть некая сторона, которая вредна не только для его душевного покоя и благопо­лучия, но и мешает его литературной работе. Это – самые раз­ные, многочисленные споры и раздоры между атшабарами раз-

личных родовых групп и кланов, в которые Абай вынужден был вмешиваться – как по своей доброй воле, так и невольно.

С горечью узнал Абиш от Магавьи и Какитая, как много под­лых обвинений и наговоров обрушивалось на Абая от тех, кому он не угодил. И несчастный поэт спасался от этих подлых на­ветов только в его кругу молодых акынов.

Сильно беспокоясь за отца, Абиш в часы одиноких раздумий пытался понять причины столь враждебного отношения к нему со стороны его недоброжелателей и злопыхателей. А это были не только богатеи других родов, такие, как Оразбай и Жиренше, но и многие сильные люди из среды самих иргизбаев, находив­шиеся с ним в родственных отношениях.

Абиш понимал, в каких горестях и печалях проходят дни жиз­ни его славного отца, и сам печалился безутешно. Это заметил чуткий Абай, и однажды, отвечая на невысказанные вопросы сына, слегка приоткрыл завесу над причиной своих горестей.

– Славный мой Абиш! Сказать тебе всю правду, – меня ни­когда не перестанут возмущать и мучить проявления насилия и злобной вражды… Такой я есть – таким останусь, и это моя судьба.

Взглянув на друзей сына, сидевших чуть в сторонке, Абай молвил потеплевшим голосом:

– Верю я, что вы будете другими. Очень хотелось бы, чтобы ваше время было лучше. Пусть я буду последним носителем прошлого, а вы – началом нового времени!

В этот вечер Абиш рассказал отцу и степной молодежи о борьбе людей труда с теми, кто этот труд покупает. У русских эта борьба имеет особенный подход. В России трудовой люд четко разделился на два больших класса, крестьянский и рабо­чий, и второй из них в наши дни обретает все большее значение и силу. Оба этих трудовых класса вступили в жестокую борьбу со своими работодателями, угнетателями, захребетниками – за свои жизненные права. Подтверждая рассказ, Абиш поведал им о Морозовской стачке, которая произошла в городе Орехово-

Зуево – в ней участвовало сразу восемь тысяч рабочих. Они в один день и час прекратили работать, объявили стачку и вышли на улицы. Это напугало не только хозяев фабрик, но и губерн­ское начальство. Власти решили подавить стачку силою во­енного оружия. Шестьсот рабочих было арестовано. Это были самые стойкие джигиты, которые не дрогнули и не отступили даже перед стражниками. С тех пор подобные стачки проходят по всей царской империи – по нескольку каждый год…

Абай, удивленный такой осведомленностью Абиша об этой мощной схватке классов в России, спросил у него, как и откуда он обо всем этом узнал. И Абиш рассказал, что услышал о бес­примерных событиях классовой борьбы от старого петербург­ского рабочего Еремина. Абиш передал ему письмо от одного ссыльного из Семипалатинска, так они и познакомились. Ере­мин, опытный и старый революционер, много знал и говорил Абдрахману: «Расскажи обо всем этом у себя в Сибири!» По его подсчету, между 1880–1890 годами состоялось более ста пятидесяти крупных стачек по России. Русский народ умеет тру­диться, но может и постоять за свои трудовые права!

– Разве все это не удивляет, отец? – говорил Абдрахман.

Абай, слушавший его, задумчиво кивнул головой. Посидев немного в молчании, сделал следующий вывод:

– Это новая дорога борьбы в новом, изменившемся мире. У нас такого нет и пока быть не может. Я раньше никогда не слы­шал и не читал о подобном: чтобы огромная масса трудовых людей, собранных в одном месте, проявилась в столь мощной борьбе. И это, видимо, новая неслыханная сила России. Басе! Нам следует знать о подобных вещах, и хорошо, Абиш, что ты сам узнал об этом и поведал нам.

После слов отца Абиш перевел разговор на события степи, связанные с Базаралы. Начал он издалека:

– Ага, вы мне писали как-то, что поэзия должна воспеть труд и человека труда. Так что все же воспевать? Сам повседневный труд? Или схватку труженика со своими захребетниками? Что

важнее? О чем писать труднее? И вот я хочу спросить у вас, ага, об одном крупном событии, которое произошло в наших краях в прошлом году. Что вы можете сказать о набеге Базаралы?

Вопрос, заданный Абишем, имел большое значение для его братьев и друзей. Рассказы и распросы Абиша натолкнули Ма- гаша, Какитая на мысль, что они сами ни разу не обращались к Абаю с вопросом о его оценке дерзкого набега Базаралы. И сейчас, после слов Абиша, джигиты выжидательно смотрели на Абая. Абай слушал сына, надвинув на крутой лоб тюбетейку, об­локотившись на подушку. При последних словах Абиша быстро поднял глаза и остро посмотрел на него. Потом взял шакшу, та­бакерку, достал насыбая и заложил за губу. Молчание его про­должалось. И тогда Абиш продолжил:

– Я хотел спросить у вас – это дело рук доведенных до от­чаяния жатаков? Или под водительством Базаралы произошло в степи восстание бедняков? А он сам – сознательно пошел на бунт или в порыве гнева? И как вы смотрите на его набег с вы­соты вашей поэзии, вашей человечной деятельности, когда вы постоянно защищаете мирных людей степи? И, наконец, что вы скажете об этом как мыслитель, как наш учитель?

Новые вопросы Абиша нелегким грузом легли на душу Абая, осознающего свою особенную ответственность за ответы на них. Читая книги Герцена, Чернышевского, Абай понимал все глубины их мысли, иногда сразу, а порой в продолжение долгих размышлений. Но ответы на вопросы Абиша не восходили све­том истины из тьмы самой окружающей жизни. Поэтому Абай продолжал молчать.

Но вот он выкинул из-за губы насыбай, отхлебнул кумыса из пиалы и заговорил, с задумчивым видом двигая тюбетейкой вверх-вниз на лысеющей своей голове: