Страница - 14

– На твой вопрос отвечу одно: решимость таких действий зрела в душе многих обиженных людей. Но окончательно ре­шиться на это никто не мог, сознание наше здесь, в степи, еще не пришло к этому. Чтобы призвать русское крестьянство к топору, нужен был Чернышевский. Однако тех, у кого достаточ­но накопилось в сердце обиды и гнева, было и у нас, в степи, немало. Словом, многие чувствовали, что нельзя покорно сно­сить все обиды и надо бороться, однако высказать это вслух не могли. Я бы сказал, что и решимости на борьбу не хватало. И дерзкий набег Базаралы оказался неожиданным уроком для всех. У нас в степи еще не понимают, что не жаловаться надо, а драться с оружием в руках. Я много передумал об этом – и скажу вам, джигиты, что поступок Базаралы исходил все же не только от его разгневанного сердца, а родился как вырвавшая­ся наружу неудержимая сила народного гнева. Набег Базаралы – это большое, беспримерное событие в нашем краю, и оно по­служило во благо народу, пробуждая его. – Высказав это, Абай снова задумался и смолк надолго.

Присутствующие в доме тоже молчали, ожидая продолже­ния слов Абая. Абиш, в глубокой задумчивости, кивнул самому себе... И снова, переменив позу, Абай заговорил, продолжая от­вечать сыну:

– Ты еще спрашивал, сознательно ли Базаралы пошел на это дело… Я-то знал и раньше, что в его душе всегда бродили такие мысли и желания. Ну а побывав на каторге, вернувшись оттуда, он, конечно, вполне уразумел, что ему надо делать. Сознатель­но пошли в набег и те сорок джигитов, которых он отобрал и призвал. У меня есть знакомый старик-жатак, зовут Даркем- бай, – который носит в своей великой душе все невысказанные страдания и все печали народа, вот он бы мог лучше меня рас­сказать вам всю подноготную этой небывалой барымты… Ну а на последний твой вопрос, как я, ваш Абай-ага, смотрю на это событие, то вот тебе мой самый краткий и ясный ответ: всеми помыслами и всеми делами своими я на стороне этих людей! – Так завершил Абай свой пространный ответ сыну.

Затем, вновь через небольшое молчание, вдруг встрепенул­ся и словно преобразился весь: в глазах вспыхнул огонек, речь стала быстрой, горячей:

– И все же я в долгу перед Базаралы! В долгу перед горсткой этих отважных джигитов! И перед всеми другими, неизвестны­ми, которые стоят за ними. Эти люди совершили подвиг. А я обязан – воспеть их подвиг, их смелый поступок и донести эту песнь до людей нынешнего поколения и всех последующих по­колений. Но сделать это обязан не только я один, – а все мои юные друзья, молодые акыны, которые находятся здесь! Пиши­те все! Рассказывайте веским языком поэзии о народных печа­лях, страданиях! И этим поможете народу осознать свое горе, – затем, чтобы он смог преодолеть его.

При этих словах молодежь так и встрепенулась, подняла свои головы и, воодушевленно переглядываясь между собою, всей душою восприняла наказ своего ага и учителя.

Абиш сполна получил ответы на все свои вопросы. Он был удовлетворен ответами Абая, но сыну хотелось еще о чем-то спросить у отца.

– Последнее у меня, ага! Если посмотреть на то, чем завер­шилось это дело, то можно с горьким сожалением признать, что Базаралы принес простому народу еще больше страданий. Разве бедняки степи сделали не такой вывод? А вы сами, что думаете по этому поводу, ага?

На этот вопрос Абай тоже не спешил дать ответ. По каким-то своим внутренним соображениям, он сидел и, прищурившись, смотрел на одного только Дармена. Будто увидел в нем, в сияю­щем молодостью и здоровьем, приветливом лице джигита, са­мый верный ответ на заданный ему вопрос. Чуть заметно улыб­нувшись, он порывисто наклонился к Абишу и молвил:

– Да! Многие столкнулись с еще большей нищетой и обездо­ленностью. Забрали дойных коров, отняли верховых лошадей – может ли быть большая беда для степняка? И стало бы ве­ликой печалью это значительное для степи событие, если оно родило в памяти людей только порицание и отвращение. Но я хорошо знаю, что не только Базаралы, Даркембай, Абылгазы не сожалеют о содеянном, нанеся сокрушительный удар по шайке

Такежана, – но и все сорок джигитов! Многие из них впослед­ствии ушли в дальние районы Арки и, переменив свой кочевой образ жизни, стали жить оседло и сделались землепашцами. И мой друг-жатак, старик Даркембай, дядя Дармена, тому хоро­ший пример. А ведь он уже стоит на пороге своего семидесяти­летия!..

А еще скажу: нельзя о событиях такого значения судить только по тому, насколько хуже или лучше стали жить люди по­сле них. И результатом крупного народного выступления нельзя признавать только успех, приблизивший народ к лучшей доле. И наоборот – считать его безуспешным, если цель восстания не достигнута. А вы только представьте, что действия Базаралы привели бы лишь к приумножению поголовья коров у жатаков и лошадей у жигитеков, и на этом бы все мирно завершилось! Велика ли была бы польза и достоин ли пример для истории казахов? Открылись бы у них глаза, чтобы увидеть свой даль­нейший путь? И чтобы это произошло – сколько же «голов ло­шадей», «дойной скотины», «верблюжьих связок» надо было бы передать бедным людям? Апырай! Разве с такими сообра­жениями надо подходить к этому событию? Если на денежную меру переводить историю, то мы далеко не уйдем и в своем сознании останемся на уровне лавочника-перекупщика!

А что у нас получится, друзья мои, если мы будем все рас­ценивать иначе? – продолжал Абай дальше. – Вот вам пример из истории России. Восстание Степана Разина было потоплено в крови. Крестьянская война Пугачева закончилось тем, что его четвертовали на Лобном месте возле Кремля. Все это печаль­но: если смотреть на события глазами несчастных детей того же Разина или Пугачева, оставшихся обездоленными сиротами, если мерить события лишь ценой обездоленности народа, сле­зами старых матерей и отцов, – то можно засомневаться в пра­ведности тех, кто выходил на смертельную схватку с царизмом. Но разве истина в этом? Разве не поставила история России на свои достойные места этих страшных бунтовщиков? Так и

поступок нашего Базаралы – это не деяние, приведшее бедный люд к еще большей бедности. Это подвиг, который возвысил народ. И в понимании этого – наше с вами пробуждение, и мы должны пробуждать сознание народа, чтобы он стремился к вы­соким свершениям.

Слова Абая произвели на присутствующих большое впечат­ление. Глубокая тишина наступила в юрте. Абиш восторжен­ным голосом воскликнул:

– «Из искры возгорится пламя!»

Абай ласково посмотрел на Абдрахмана и улыбнулся.

3

Аул Абая перекочевал в урочище Кызылкайнар, где, кроме узенькой извилистой речки, немало водоемов с ключевой во­дою и родников. Пастбища с сочной травою просторны, потому и стоят рядом множество других аулов, прикочевавших вслед за аулом Абая. Из одного только рода Иргизбай их больше де­сятка, помимо них расположились по всему урочищу стоянки аулов Карабатыр, Аннет, Торгай, Топай.

Аулы теснились на равнине в виду друг друга. Бросались в глаза стоящие на краю аулов черные юрты и дырявые лачуги бедняков. На зеленом джайлау эти нищие жилища смотрелись особенно убого, и, глядя на них, нетрудно было догадаться, ка­ково живется их обитателям.

Широко разбредались по пастбищам пестрые отары овец и табуны лошадей. Паслись стада о сотни голов, порою о тысячи. Большие стада принадлежали владетелям из белых юрт, но счет скотине в этих стадах и табунах знали лучше обитатели черных юрт, которым днем и ночью приходилось пасти их, обихаживать, заботиться о них. В черных юртах и дырявых балаганах жили семьи табунщиков, чабанов, доильщиков кобылиц, коровьих и верблюжьих пастухов, сторожей многочисленных стад. Зимой и летом от зари и до зари и даже ночью приходилось работни-

кам заниматься байской скотиной. Беспокойные мысли о ней не оставляли их и во сне.

Не только на джайлау Кызылкайнар столь беспокойна жизнь кочевников. Подобные нелегкие будни можно наблюдать и в аулах Бокенши на джайлау Ак-Томар, расположенном на даль­нем краю Чингизской волости, и в урочище жигитеков в Суык- Булаке, и на Тонашак у котибаков, и на Айдарлы у сактогалаков. Заканчивались пространства тобыктинских джайлау урочищем Карасу, владением рода Есболат.

Сегодня с полудня на все эти джайлау обрушилась, словно черная буря, большая беда. Но она свалилась на одни лишь черные и серые маленькие юрты – и ни одной большой белой юрты не задела. Не впервые в степь приходит эта беда – каж­дые год-полтора она ввергает в тоску и ужас, словно мор, бед­ных людей кочевых племен. Беспомощное, тоскливое чувство овладевает ими.

Название этому бедствию – сбор недоимок. В этом году к ним прибавились еще и налог с дыма – покибиточный налог, и, самое отвратительное, карашыгын – черные поборы, опреде­ляемые своей, волостной родовой властью.

Бедственная весть прилетела в аулы Иргизбая знойным полднем, обдав души бедных людей зимним холодом. Привез черную весть аткаминер первого волостного аула Утеп. Вместе с ним прибыли на Кызылкайнар два шабармана с бляхами на груди, дерзкие грубияны и задиры – Далбай и Жакай. Спеша по направлению к Ак-Томар, они успели исхлестать плетями та­бунщиков, которые не поторопились дать им сменных лошадей. Врываясь в аулы, они проскакивали их бешеным галопом, пугая детей, разгоняя скотину и доводя до иступления всех аульных собак. Далбай и Жакай умели вызвать у людей страх и панику.

Старшина Утеп спешился у белой юрты Исхака и велел ша- барманам согнать к ней всю бедноту аула. Перед оробевшими людьми держал речь:

– К нам в волость прибывает начальство. Нас винят в том, что мы, в Чингизской волости, отбились от рук и уже несколь­ко лет не платим царские налоги, также и недоимки. Поэтому сановники и едут к нам, – хотят в три дня собрать налоги за нынешний год и недоимки по прошлым годам. Также готовьтесь отдать карашыгын для кормления и содержания сановников из города. Начальство уже прибыло, остановилось в Ак-Томаре, у Бокенши. Вызвали к себе всех биев, аткаминеров, волостного писаря. Я тоже тороплюсь туда, мне держать ответ перед са­новником за вас. Меня самого загнали в угол, и я тоже не со­бираюсь вас жалеть! Завтра же к полудню отдайте долги, чем хотите – деньгами ли, скотиной. Не соберете денег – заберу последнюю дойную корову или пяток коз, или лошадь и погоню к сановнику!

Все это он повторил в других иргизбаевских аулах и к ночи ускакал со своими атшабарами в Ак-Томар.

Так все и началось. До самых сумерек шатались по аулу рас­терянные бедняки, словно неясные тени, не находя себе ме­ста.

То, чем пригрозил Утеп, не было шуткой. Завтра же он вы­полнит угрозу, не посмотрит ни на какие слезы, отнимет послед­нее. Разве в прошлом Утеп не так же поступал?

И, встревоженные, вконец убитые безысходными думами, батраки и бедные «соседи» потянулись к белым юртам своих хозяев.

В дом Исхака пришел вечером верблюжий пастух Жумыр. На голове – свалявшаяся, местами протертая до кожи, мерлушко­вая шапчонка, на ногах изношенные войлочные сапоги. Чапан по виду напоминал тряпку, выброшенную на кочевой стоянке и пролежавшую там, на земле, немалое время. Опоясан он был обрывком узкого потрескавшегося ремня, который жутким обра­зом наводил на мысль, что человек сначала повесился на этом ремне, затем сорвался и ушел от виселицы нужды, перепоясав­шись снятой с шеи ременной петлей.

В байской юрте никого из посторонних не было – только Ис­хак и его любимая супруга, надменная смуглая байбише Ма­нике. Оба возлежали на высоко взбитой постели, подсунув под локти груды подушек.

Маленький старый пастух, умаявшийся за целый день бегот­ни за верблюдами, стал у порога и, глядя красными воспален­ными глазами на байбише, заговорил с робким видом:

– В доме хоть шаром покати, очаг мой пуст, нечем мне пла­тить недоимки… И карашыгын… и налог за дым… Разве я могу? Вы же сами знаете… Всего скота у меня – единственная кобы­лица… Как мне быть?

– Е-е, а мы тут при чем? – ворохнулся на подушках дородный Исхак.

Байбише, даже не обернувшись, выпятила свои большие губы и, шумно выдохнув, произнесла затем:

– Ты что? Разве мы – волостные или старшины? Налоги не мы взимаем. Так что за этим не обращайся к нам. Убирайся, не беспокой людей!

Старик не ушел, выжидая чего-то.

– Апырай, а я надеялся… думал, что заступитесь, спасете, как это говорят, бедного человека за его труды… – пробормотал он.

– Уай, за какие это труды? – язвительно сказала байбише, решив взять в свои руки бразды правления в разговоре. – За что нам спасать-то тебя?

– За то, что я послужил вам немало… И не только я тружусь ради ваших верблюдов, но и старший сын мой, которого вы пе­реименовали в Борибасара, ходит в пастухах твоих ягнят.

В ту же минуту, услышав свое имя, вошел в юрту и сел рядом с отцом у входа худой, вислоносый мальчик. Он был босиком, грязные ноги его потрескались до крови.

– Но я тебе немало давал за твой труд! – повысил голос Ис­хак.

– Чего-то я не помню, карагым, чтобы ты давал… а я брал…

– Как не помнишь? А кто питается из моего казана всю зиму и лето? Не ты ли со своей семьей? – взвилась с подушек бай- бише.

– Какое там питание… Худая кормежка! Остатки от сорпы, кости одни… Такой корм добрый хозяин и собаке постесняется дать.

– Е, а у тебя, оказывается, язык без костей, старое помело! А если я скажу тебе, что хорошая собака лучше плохого пастуха верблюдов, что ты сделаешь со мною? Убьешь, наверное?

– Уай, байбише, зачем выкалываете глаза слепому! Ты мне лучше скажи, почему вы сыновьям моим дали собачьи клички? Значит, для вас мы хуже собак… – умолкнув, с обиженным ви­дом, пастух Жумыр ушел из байского дома, увел с собой маль­чика.

У Жумыра трое малолетних детей, самому старшему, кото­рый приходил с ним, тринадцать лет. Второй чуть младше, а третий – совсем малыш. Старших отец назвал Такежаном и Ис­хаком. Когда Жумыр пришел в «соседи» к новому баю, вздор­ная байбише была возмущена тем, что имена его детей были такими же, как у двух сыновей Кунанбая. К тому же Исхак был ее мужем. Она порешила тогда:

– Негоже, чтобы никудышной собачонке давали кличку Бо- рибасар – волкодав. Сущая наглость для жатаков давать сы­новьям имена своих мырз! Мальчишек переименовать – одно­го пусть так и зовут теперь Борибасар, а второго – как нашего охотничьего пса, Корер.

Вот так были забыты настоящие имена двоих сыновей Жу- мыра, они стали жить с собачьими кличками. Беспредельными были презрение и нелюбовь бая к своим работникам, ждать от них человеческой помощи было бесполезно, – потому и ушел без всякой надежды Жумыр из юрты толстого бая Исхака и его такой же толстой байбише Манике.

В тот же вечер на краю аула бая Такежана, в серенькой юрте старухи Ийс тоже царила печаль. Выдаивая свою единствен­ную корову, старуха плакала, слезы давно текли по ее лицу.

На руках у Ийс остались двое внуков, Асан и Усен, – вско­ре после гибели Исы умерла и его жена, молодая невестка, и старуха поднимала детей одна. Сиротам было – одному шесть лет, другому четыре года. Они не голодали благодаря тому, что у них оставалась серая корова, – и вот ее завтра должны были увести из-за недоимок и черных поборов. Старуха доила свою кормилицу в последний раз, отчаянно скорбела и думала, чем завтра кормить маленьких внуков. Вскипятив последнее моло­ко, дав его покушать детям, старуха уложила их спать, а сама пошла в дом бая Такежана.

Там оставались байские сын Азимбай и жена Каражан, сам же Такежан отъехал по вызову чиновника в административный аул на земле Бокенши. В этом году Такежан снова был волост­ным старшиной. До старой Ийс в его юрту уже приходили двое бедняков, тоже просили помочь с налогами, – но так и ушли восвояси, ничего не получив. Один из них был Канбак, аульный сторож и охранник стад. На его просьбу о помощи Азимбай от­ветил: «Недавно волки задрали у тебя двух ягнят, а ты спал в это время. Я тебя отругал, а ты что мне ответил? Ты же меня поносил! Тогда я и подумал: «Ничего, скоро придется платить недоимки, посмотрим, как ты забегаешь!» Вот и пришел этот день!

Канбак не вынес издевательства Азимбая и бурно запроте­стовал, напомнив, что он три года платил и недоимки, и черные поборы, и ни разу не обращался к нему за помощью. А хозяин, со своей стороны, ни разу не заплатил ему за труды и, значит, держал его за раба! Перепалка обратилась во взаимную ругань и оскорбления, Азимбай наконец выматерил Канбака, исхле­стал плетью и вытолкал вон из своего дома.

Вторым приходил доильщик аульных кобылиц Токсан. Много лет он работал на Такежана, изнывал у его порога, пытаясь за-

работать на калым за нареченную невесту. И вот ему уже трид­цать пять лет, а калым стоимостью в пять верблюдов все еще не выплачен, и живет Токсан до сих пор бобылем, не имея соб­ственной крыши над головой. Коварный Азимбай уже пять лет нещадно издевается над Токсаном, обещает выкупить для него невесту, и под это обещание ничего не платит работнику. Его будущий тесть тоже из прислуги Такежана, так Азимбай шепчет и ему, чтобы он не торопился отдавать дочь за Токсана, обещая со временем выдавить из него более значительный калым.

Дело в том, что Токсан очень хороший доильщик кобылиц, и если он выплатит калым и женится, то ни за что не останет­ся у Такежана, уйдет к другому хозяину. Азимбай хорошо знает об этом и потому путает и вяжет Токсана без веревки, крепко держит при себе… Сегодня молодой бай снова его запугал, за­дурил и отправил ни с чем назад.

А теперь, вот, пришла старая Ийс. Плача, она стала жало­ваться байбише Каражан, рассказывая о своей последней беде. Смиренно напомнила, что она одна плетет веревки и арканы для аула, плетет конскую упряжь, сбрую, волосяные канаты- жели… Слезы старухи как будто тронули байбише, и она об­ратилась к сыну:

– Но разве не вывели эту бедняжку из списка тех в нашем ауле, которым надо платить налоги? Разве ее очаг не отделен от нашего шанырака?

Такая мягкотелость матери пришлась сыну не по нраву, и он резко ответил ей:

– Я, что ли, должен был делать это? И зачем только вы мне про это говорите, апа?

Старуха Ийс:

– Не дайте забрать коровку! Она кормит сироток моих. Без нее – что нам делать?

Но ничто не смягчило Азимбая: у него был свой расчет. Он хотел навсегда привязать Ийс к своему порогу. Пусть несчастья раздавят ее, и тогда ей деваться будет некуда, и она до конца

своих дней будет вить веревки для них и плести ремни. Угадав по молчанию Азимбая, что он не собирается ей помочь, старая Ийс навзрыд заплакала и заголосила:

– Мой сын Иса, свет жизни моей, простудился и умер, спасая твоих овец! В буранную ночь побежал за стадом, почти разде­тый, погиб ради твоего благополучия! А ты даже о его сиротах не подумаешь! Пожалел бы их, молодой бай!

Азимбай грозно рявкнул на старую женщину:

– Вон из дома! Хочешь пеню за него выколотить? Попробуй, взыщи! Прочь от меня!

И он прогнал старую Ийс. Азимбай решил оставить ее без коровы, чтобы она теперь навсегда осталась в его ярме.

Ийс ушла, проклиная его.

– Чтобы вовек не видать тебе удачи! Будь ты проклят, пусть на тебя падут все мои несчастья! Чтобы слезы моих сироток отлились на тебе! Мне бы лучше к врагу пойти за помощью, нежели к тебе! – Так проклинала старая Ийс Азимбая, шагая в темноте к своему дому.

Она проплакала всю ночь, обняв своих малышей-сирот. До утра ворочалась и вздыхала. Тихо причитала, обливаясь сле­зами:

– Сиротинушки мои… Несчастные мои… Да куда же нам те­перь деваться… Куда приткнуться головой…

Подобные плачи и горестные стенания звучали в ту ночь во многих аулах иргизбаев – у Акберды, Майбасара, Ирсая…

И богатые баи родов Котибак, Жигитек, Бокенши слышали от своих батраков в эти дни одни жалобы, мольбы о помощи и проклятия.

В ауле Сугира в роду Бокенши уже началось взыскание на­логов и недоимок. Бии и аткаминеры так и кружились угодли­во около крестьянского правителя Никифорова, ждали от него указаний. Называли степняки Никифорова – «Никапора». То и дело слышалось:

– Е! Сам Никапора так велел!

– Никапора нынче свиреп!

– Никапора – строгий нашалнык!

Этим баи и продувные старшины запугивали простодушный народ.

Заночевав в ауле Сугира, наутро команда сборщиков нало­га принялась беспощадно выколачивать из бедного населения Бокенши, Борсак, Жигитек все эти недоимки, подушные, киби­точные и черные поборы. Стоны, плач и вой бедняков поднялся над черными юртами.

В эти дни особенно устрашающе звучали имена тех нало­говиков, которые не знали никакой жалости к людям. Одного пристава народ прозвал Кокшолак, что означало – серый лютый волк, другого урядника назвали Сойкан, хищник то есть, – из-за созвучия этого слова с фамилией пристава – Сойкин. И Кокшо- лак, ненасытный взяточник, и Сойкан – не только взяточник, но и любитель помахать плеткой, вполне соответствовали своим прозвищам. Так, для острастки, накануне урядник избил по­сыльного Далбая. За некоторую задержку скота недоимщиков Сойкан в кровь исхлестал пятерых из рода Борсак. Следя за его действиями, аткаминеры мрачно пошучивали: «Он ничего не разумеет, кроме взяток и плетей! Все остальное он не при­нимает, словно отраву!» В стае лютых налоговиков подвизался еще и писарь Чингизской волости Жаманкарин. За его лютый нрав и бешеную злобность бедняки рода Бокенши прозвали его – Кабанкарин – черный кабан.

Все эти волки лютые, хищники алчные, кабаны черные не­щадно терзали тела и души людей.

Ночью за картами, с приставом и урядником, Кабанкарин до­говорился с русскими представителями власти, что они будут действовать дальше заодно с Такежаном, Жиренше и други­ми степными воротилами. Городские власти прибыли в степь, чтобы собрать с населения покибиточный налог – «за дым», а заодно выколотить из аульчан недоимки за прошлый год. Воро­тилы предлагали им вытрясти из народа еще и карашыгын, ко-

торые в казну не пойдут, – но кое-что благополучно осядет в их карманах. Кабанкарин доходчиво объяснил, что черные поборы будут поделены между городскими и степными властями таким образом, что все будут очень довольны, в том числе и главный начальник, крестьянский правитель Никифоров – Никапора. Ка­бану недолго пришлось уговаривать волка Кокшолака и хищную птицу Сойкана, они очень быстро все поняли. Узнав об этом, старшины и бии – Такежан, Жиренше, Бейсенби – заулыбались, быстренько перемигнулись. К их клике прилегали и старшины Утеп, Кусен, Тойшыбек, Бокембай, Абылхайыр.

Смрад взятки заставлял трепетать ноздри всех этих хищни­ков. Они вели себя как звери-падальщики или же как птицы- стервятники, со всех сторон устремляющиеся к зловонному трупу. Казалось, сбежались и слетелись эти трупоеды со всех окрестных гор – Орды, Догалана, Шуная, Ортенды.

Итак, на второй день начался жестокий набег налоговиков. У большинства кочевников среднего достатка денежных средств было немного, а у бедняков денег вообще не водилось, лишь в окованных сундуках у богатых баев лежали припрятанные пачки кредиток. А налог с дыма, недоимки и черные поборы начисля­лись деньгами, и потому у несостоятельных должников забира­ли скот. Причем оценивали его заведомо по низкой стоимости.

Плетями и нагайками, под угрозой оружия, выгонялся скот из аулов. Из многих дворов его забирали подчистую, не оставляя ни единого барана, коровы или коня. Стон поднялся над аула­ми. Кричали женщины, плакали дети. Старые матери причита­ли, словно по покойнику.

Как будто страшные потоки сели обрушились на аулы кочев­ников, унося с собою все, чем они существовали на этой зем­ле.

Чем дальше продвигался к Кызылкайнару страшный поток налогового набега, тем длиннее вытягивалось угоняемое раз­номастное стадо. А за этим черным потоком шли толпы плачу­щих людей, у которых отобрали все средства к существованию,

убили саму надежду на жизнь. Они никак не могли отстать от своей отобранной и угоняемой скотины – своего единственного достояния. В гневе, горечи и отчаянии люди слали проклятья насильникам. Ни один бедняцкий аул Бокенши, Жигитек, Коти- бак не уберегся от них. По всему Чингизскому округу прошла эта черная беда, не миновав ни одной бедной кибитки на всех джайлау.

В далеком урочище Суык-Булак расположился большой аул жатаков из рода Жигитек. В этом ауле жили отважные люди, та­кие, как Базаралы, Абди, Сержан, Аскар, старый Келден. Слухи о том, что повсюду бедный люд отчаянно стонет из-за непомер­ных налогов и карашыгын, дошли и до них.

– Что будем делать, когда придут и к нам? Денег у нас нет, скота – всего по паре коз, считанные овцы, дойных коров дер­жим на два двора по одной. Идет слух, что и это все забирают. Поверят ли нам, что прошлогодний кун Такежана вконец разо­рил нас? – сказал аксакал Келден.

Он говорил это, придя к Базаралы, тревожась не за себя, но за всю общину жатаков. Что будет с голодными, нищими очага­ми, с исхудавшими детьми и слабыми стариками?

Базаралы лежал больной. Однако, подняв голову с подушки, спокойно ответил:

– Пусть приходят, а там посмотрим. Ни одна живая душа про­сто так не отдаст последнее, что имеет. А пока передай нашим крепким джигитам, Сержану, Абди, Аскару, и всем остальным, чтобы никуда из аула не уезжали. А когда приедут загребалы, пришлите ко мне, пусть сначала поговорят со мной.

Атшабары от сборщиков налога появились сразу пополудни. Их было трое. Самым устрашающим из них был безрассудный Далбай, с медной бляхой на груди, размером с крышку чайника, и с огромной кожаной сумкой на боку. Спешившись, он пошел по аулу, нахлестывая плеткой по этой сумке, и с такой свирепой рожей, что бабы и маленькие дети задрожали от страха. Даже бешено лающие аульные собаки испуганно пятились от него.

Рядом с Далбаем шагал старшина одного из аулов Жигитека, столь же дурной и безрассудный, надутый спесью – по имени Дуйсен. Для вящей убедительности своей власти, атшабары от налоговиков прихватили с собой в качестве подручника мол­чаливого джигита Салмена. Атшабар и аульный старшина, вы­тащив бумагу, подступили к крайним юртам. Им не терпелось скорее разгуляться, наброситься на дойных коров и коз с козля­тами, стоявших во дворах в ожидании послеобеденной выгонки скота на пастбище.

Подошли старый Келден и джигит Абди, аксакал обратился к Далбаю: «Вас ждет Базаралы. Будьте людьми, пойдите сначала к нему, он хочет говорить с вами».

– Е, кто такой этот Базаралы, чтобы я пошел к нему? Пусть сам приходит сюда! Ишь, строит из себя божка! Пусть попробу­ет подойти, а я посмотрю на него!

– Базаралы болен, в постели лежит. Поэтому и зовет…

На что Далбай, в один момент взъярившись, стал замахи­ваться на старика плетью. В это время Сержан, подойдя сзади, перехватил камчу и с силой рванул за рукоять. Крепкий реме­шок петли, больно впившись в кисть руки, потянул за собой, и атшабар упал навзничь на землю.

Аткаминер Дуйсен с криком ярости кинулся к Сержану, но его схватил за ворот Абди, встряхнул с силой и бросил наземь. Сержан успел только сообщить:

– Базаралы велел, чтобы мы притащили налоговых шабар- манов к нему, – и, насильно подняв с земли Далбая, стал под­талкивать его в сторону юрты Базаралы.

Оглушенного Дуйсена дюжий Абди потащил волоком. Моло­дой, тихий джигит Салмен перепугался насмерть и, не произ­неся ни слова, покорно следовал за всеми.

Базаралы не стал тратить много слов, лишь сказал:

– Знаю, что вы со вчерашнего дня рыщете по аулам, как вол­ки. Довольно! Будет с вас. Теперь, джигиты, заголите им зады и

всыпьте как следует! Абди, Сержан, ну-ка, возьмите в руку кам­чу!

На Далбая и Дуйсена дружно навалились Аскар и еще три джигита, уложили на пол лицом вниз. Абди и Сержан, поплевав на ладони, встали с плетками в руках над шабарманами нало­говиков.

При виде тяжелых плеток в руках здоровенных джигитов, шабарманы завопили, прося пощады у Базаралы. Он же, под­мигнув джигитам, все еще не давал команды начать порку. По­временив, достаточно послушав мольбы и вопли шабарманов, Базаралы с кровати свесил голову над ними и молвил:

– Как бы я ни поступил с вами, все для вас будет мало, со­баки! Е! Никто не придет к вам на помощь, если я даже буду убивать вас!

– Акетай! Отец родной! Не убивай нас!

– Прости, агатай! Мы виноваты!

– Еще появитесь в этом ауле, чтобы забирать последних коз­лят у людей?

– Нет, нет! Будь я проклят!

– Кафиром^[9] буду, если еще раз появлюсь здесь!

– А властям будете жаловаться на нас?

– Не будем! Молчать будем!

– Никому ничего не скажем, что видели, что знаем! Только пощади, не бей! Клянемся жизнью, не скажем.

– Еще бы! Прикажу вас бить, – все равно этой жизни лиши­тесь! Подохнете, как собаки! Какую клятву дадите, что будете молчать?

– Ойбо-ой! Любую дадим! Хотите, поклянусь на Коране, при­жав его к груди? – вопил Далбай; ему вторил Дуйсен.